— Сколько их было?
Пятьдесят? Сто? Она запомнила детские руки, красные глаза — их было больше, чем она видела за всю её жизнь, не в этом ли был смысл; она всегда смотрела сквозь них, а тех, кого действительно замечала, пришлось оставить в памяти — это Шицу не любила больше всего.

Ответственность она принимала, как когда-то любовь — так положено, значит, так и будет; а то, что принимаешь как должное, обесценено и существует на периферии. Может быть, безразличие к чужой смерти не ответственность, а что-то другое, но вокруг всегда было много людей, которые не были готовы идти на жертвы. И ещё больше тех, кто относился к жертве как к чему-то священному, необходимому, и этой идеей они заражали других — так дети принимали смерть ещё охотнее, с благодарностью и ощущением сопричастности.

Кто-то должен остаться невосприимчивым. Чарльз понял это слишком буквально — посмотрите, что с ним стало. Иногда Шицу думает, могла ли она остаться такой же, если бы не встретила Лелуша.
Могла и осталась бы.

Шнайзель бы тоже остался, но Лелуш сказал «нет» — а Лелуша невозможно не услышать, это Шицу знает лучше других. Вот он умер, ненавидимый сотнями тысяч и восхваляемый парой людей, но похоронить они его смогут нескоро — она сама, наверное, никогда, Шнайзель — лет через пятьдесят. Шестьдесят, если повезёт. Десять, если неудачно упадёт с лошади.

— Неважно. Тех, с кем ещё можно работать, я забрала с собой.
Никто не просил её заниматься этим лично, её вообще ни о чём не просили и наверняка выдохнули бы с облегчением, начни она понимать намёки и указав себе на выход. Сейчас нет Роло, у которого вырезать детей получалось лучше, чем сохранять жизнь, зато есть Нанналли, и Нанналли бы никогда не позволила так с ними обойтись, да? Нанналли бы никогда, Зеро бы никогда, и Шицу хорошо знает, что символы — освободителей мягких, приходящих на замену жёстким, сочувствующих, принимающих, слышащих — не существуют без тех, кто позволит им сохранить гуманность. Беззубое добро не существует долго.

Шнайзель понимает это слишком буквально. Он, конечно, похож на Чарльза, как и любой человек, воспринявший свою миссию слишком буквально, но он же и умнее Чарльза, что делает всё только хуже. Идеи из головы отца проросли в сына и идеями быть перестали, может, Шнайзель и не знает этого, потому что не знает другого, и служат все человечеству как абстракции: Чарльз — как концепту, Шнайзель — реализации. Кто-то же должен.

Ей не нравится ни Техас, ни Китай. С другой стороны, ей безразлично, где находиться.
Нанналли не знает ни про Техас, ни про Китай.
Второе — дело Шицу, первое — их общая проблема.

— Ты знаешь, зачем я здесь.
Она смотрит в сторону — лениво, как и всегда, но не от безразличия; Шнайзель и полезен, и заменим, Зеро — тяжёлая артиллерия, перебор, Шицу (чтобы напомнить, ласково и ненавязчиво) — в самый раз.
— А я знаю, почему об этом не знает Нанналли. Думаешь, это то, чего хочет Зеро?

Отредактировано Makima (2023-07-31 23:56:04)

Трое?
Шицу улыбается в ответ: думаешь, это теперь твоя улыбка? У тебя теперь нет ничего своего, обыкновенное наследство Зеро, подаренное империи. Империи, Шнайзель, не лично Нанналли. Было бы приятно когда-нибудь озвучить эту мысль — просто ради того, чтобы посмотреть на его лицо.

— Может, и трое. Я с тобой правдой делиться не обязана. — она прячет улыбку, особенно с тобой,  — А у тебя, если не забыл, ситуация другая.

Лелуш оставил тебя из-за твоей головы, и именно она сейчас нам мешает. Безопасность развяжешь как войну, как шнурки на ботинках — сапогах, прости, ты вообще когда-нибудь видел шнурки? — легко и просто, ради мира, против войны, ради всего хорошего против всего плохого. Кто нам угрожает, Шнайзель? Кроме твоего воображения, за которое ты цепляешься, как за единственный шанс заняться тем, чего хочешь ты.

— Оставь игру слов для политики, там она больше пригодится, — Шицу отрывает взгляд от увлекательных текстур и поверхностей, чтобы уложить его на чужой переносице.

Хорошо, что он сидит, иначе пришлось бы поднимать голову — разницы у них с пол метра, и глаза сейчас на одном уровне.

Чего, в сущности, хочет он сам? Со своего места ей не разглядеть — так, щурить глаза, пока контуры и очертания не примут осмысленную форму, и всё равно проще ткнуть пальцем в небо. Лелуш говорил, что Юфемия долго сопротивлялась, сопротивлялась, потому что хотела другого, и желание может придавать тебе сил, подкармливать волю, но рано или поздно всё равно сойдёт на нет.

Может, Шнайзель не хочет ничего, кроме возможности быть щедрым. Вникать, решать, путать словами, двигать фигуры на шахматной доске — обычный досуг человека, увлечённого своим эго, по нелепой случайно рядом — люди, которым ты постоянно вынужден помогать. Тяжело, наверное.

Должно быть что-то ещё. Кроме свободы от гиасса. Мысль почти возвращает на лицо улыбку.

Лелуш говорил, ты был в цепях.

— Покажи мне, — Шицу опирается о стол руками, наконец-то фокусируя взгляд, — оттяни неизбежное.

На Лелуша она почти не злится. Он ушёл, оставив им всё расхлёбывать, Шицу делала так десятки раз, но никогда не оставалась.

Где-то между слоями одежды — расшитого камзола, белой рубашки — неизбежно розовеет тело. Прямо тут, прямо под подбородком. Обыкновенная человеческая шея, непрочная, податливая, не умеющая возражать. Внутри кровь, мышцы, мягкие ткани, Шнайзель.

Она слишком много времени проводит в одиночестве, чтобы перестать думать о том, что смерть ко всем беспощадна. Раньше эта мысль подкармливала безразличие, ещё раньше — придавала уверенности, злорадства, бахвальства. А сейчас всё и сразу.

Любой политический строй — неизбежный пережиток прошлого. Отпрыски голубой крови не важнее свечей в двадцать первом веке.

— Благодарю за метафоры, — Шицу наклоняется ближе, — вынуждена настоять на своём.

Она заготавливает во рту смешок. Так, на всякий случай. Эмоции привычно не замечать и непривычно раскатывать как ковёр — рядом со Шнайзелем даже забавнее. Кто ещё оценит пресный тон и недостаток слов.

— Говоря метафорически, ничего со дня убийства Лелуша не изменилось. Ты всё так же медленно едешь мимо толпы людей, облепленный чужими глазами. Одежда получше, конечно, — она наконец-то посмеивается, — только цепь давит, да?

— Мне всё равно, как ты развлекаешься. Наверняка тебе это нужно, с учётом твоего положения. Но прятаться в Техасе от Нанналли—

Шицу отстраняется, смотрит на свои ладони, потом ему в глаза, участливо,

— Может, стоит ей показать? Что она скажет?

Может, вместо всего этого она хотела бы залечь где-нибудь на дно. Сменить континент (снова). Имя (ещё раз). Обнулиться (опять). У неё отлично это получается, паттерн заученный и простой, спустя лет сто — вдруг повезёт — забудет Лелуша, обнулится уже по-настоящему, проденет леску через новый глаз, разочаруется, попробует заново. Отлично ведь (Мао вычеркнем) получалось. Сложно обмануть Шнайзеля, наверняка он понимает, какова жизнь без смерти: люди рано или поздно превратятся в отмершие клетки, несколько циклов — и ты гол как поле, убранное после сражения. Связи бессмысленны, связи обрываются.

Насколько хватит этого чувства вины? Как быстро оно подохнет в мире, в котором — как и всегда — ничего не поменялось? Шнайзель знает, что такие вещи, не подкормленные ничем, кроме прошлого, могут умереть быстро.

Шицу делает шаг назад, не сводя взгляда с его насмешливого лица, рукой неспешно указывает на дверь — жест почти гостеприимный.

— Я видела много войн. Знаешь, чем закончилась каждая из них? Покажи, чем собрался пугать других.

Она тогда спросила у Лелуша, риторически и невзначай — а когда он начнёт противиться?.. [пауза] — и Лелуш промолчал, в последние недели он говорил намного меньше, чем ей хотелось бы.

Грустно, наверное, не иметь возможности скалиться, клыки укорачиваются за ненадобностью — когда ты последний раз вёл себя так, как действительно хотел, Шнайзель? Корнелия знает ответ. Сейчас, может, и делает вид, что забыла. Но все знают, Шнайзель.

Наверняка он сейчас думает о том, не проще ли утопить её в гробу потяжелее, умереть Шицу не может, но на этом рукотворные чудеса заканчиваются, не успев начаться. Тенью за этой мыслью идёт сомнение: может быть, её можно использовать с большей пользой, может, сейчас из рукава он достанет новый козырь, выращенный в крошечном пространстве, оставленном Шнайзелю в личное пользование. Самоуверенность найдёт дорогу везде, где не найдёт — выгрызет.

Разница в росте её по-прежнему веселит.

Её единственный козырь — безразличие, которое в этом веке удалось победить. Если следующие лет пятьдесят ей придётся провести на дне океана, не изменится ровным счётом ничего. Но Шицу давно не думает об этом как о преимуществе.

— Если ты ждёшь лекцию «война плохо, мир хорошо», то брось.

В замкнутом на них двоих пространстве злорадство Шнайзеля можно зажать в кулаке. Номера этажей меняются на индикаторе предательски медленно, настолько медленно, что от скуки Шицу смотрит ему в глаза.

— Юфемия долго сопротивлялась. Мне уже нравится.

Настоящее преимущество, конечно, в том, чтобы не быть равнодушным. Тему она не продолжает — так, светская реплика, аккуратно выложенная из безразмерных карманов любезности.

Лифт раскрывает пасть — а ты по-прежнему не можешь себе этого позволить — и Шицу медленно выходит; Шнайзель не менее любезен — пропускает её вперёд. Это зря, конечно, если он надеялся её впечатлить, по затылку эмоции определить сложно.

Но она впечатлена.

Это было ожидаемо. Прогнозируемо. Она ждала очередного орудия убийства (и оно наверняка запрятано где-нибудь ещё), но вооружиться можно и по-другому. Не так быстро, наверное.

Шицу кривится.

— Что же ты Готтвальда не позвал, — кривизна рта медленно принимает форму улыбки, призрачной, как надежды Британской Империи.

Скольких они уже перевели? Под каким предлогом списали не прошедших эксперименты? Орден раньше пытался вставить палки в свои же колёса — мало обладающих гиассом, нужны и те, кто их остановит.

— И что ты будешь делать со свободой? Если, конечно, ты её вернёшь.

Злорадство возвышается большим, слишком большим — огромным телом, она чувствует его затылком, невкусно, и оборачивается на Шнайзеля.

Шицу, вскормившая проницательность позицией молчаливого наблюдателя, смотрит в пустоту между двумя исполинами. Если вглядываться в Зеро, видишь только его. Так и Шнайзель при все выгодах ему, стране и медовой капле эго, на данный момент представляет лишь себя самого — Шнайзеля эль Британию. Для него она Ведьма, и это ей льстит. Шицу нравится это слово, потому что в нём намного больше враждебных смыслов, чем в повторении букв. C.C.? Реликвия, переданная отчаявшейся монашкой, обязательство выжить и найти равных, не найти — так сделать. В пустоте между двумя ферзями можно нащупать то, до чего оба из них не дотянулись.

Не стоит о ней.

— Я глумлюсь над тобой, а не Юфемией. Это была трагическая ошибка.

Она оборачивается, склонив голову набок, изучая его глаза — хроматическая ошибка, смешение пепла и пурпура:

— Лелуш никогда себе этого не простил.

ведь огромная разница между превращением и становлением, тебе ли не знать этой разницы, неисследимой разницы. вечное становление.

— Зеро бы хотел многих вещей.

Она думала о том, чтобы одарить какого-нибудь подростка. Может, кого-нибудь постарше. Посмотреть, чем будет их Гиасс и будет ли он полезен в этом марсельском регициде. Они могла бы убить его голыми руками или же вооружившись тевтонским мечом. Шеи податливые, сворачивать их — сплошное удовольствие, и Шицу уверена, что парой минут назад, завязнув взглядом в её затылке, Шнайзель думал примерно о том же. Взаимность в таких интимных вещах всегда приятна.

— Не сомневайся, на костре меня уже пытались сжечь, — она закатывает глаза, немного мечтательно, немного с интонацией «щенок снова промахнулся мимо пелёнки», воспоминание забавно, потому что никакой огонь не способен жечь семь столетий подряд. — Знаю, ты об этом думал. Хочешь знать, каково это?

Шицу медленно подходит к перилам — на ней самой сейчас перчаток нет, так даже удобнее — накрывает ладонь Шнайзеля своей, ненадолго, на долю секунды: пламя, слизывающее кожу до strûben (шероховатый, грубый), струпья не поспевают за регенерацией, потому костёр и женское тело будут гореть долго — пока не надоест самому костру и инквизиции. Каково это? вторит эхом в ушах второго принца, когда выплюнутая доисторическим револьвером немецкая пуля буравит ведьму, прикинувшуюся медсестрой; было больно, кстати, но печаль от падения Б. Франклина была сильнее. Пока зачинали Ascension Throne Britannia, мы смотрели, как голова Бонапарта — ювелирное искусство, ровная линия надреза, начищенное косое лезвие — катилась по прогнившим доскам. Ведьма успевает разглядеть плотно сжатые челюсти и широко открытые глаза.

Признаться, и физический контакт для трансляции этого висцерального опыта на самом деле не всегда необходим, но ей нравится то, как Шнайзель её отвергает, потому она огибает его за спиной в два шага, облокачивается о перила спиной, из палитры оттенков лица выбирает что-то между серьёзностью и мягкостью, и кладёт руку на его предплечье. Белоснежный камзол. Интересно, поморщится ли принц.

— Весь мой жизненный опыт говорит о том, что твои затеи закончатся так же, как и все затеи начиная с XV века. И я бы с облегчением убила тебя, или привела на сеанс убедительных речей от Зеро, или рассказала Нанналли о ядерных чемоданчиках, красных кнопках и очередных экспериментах над людьми, но побудь со мной честен.

Жаль, что они не одного роста, потому что от Шицу до него — тридцать сантиметров; приходится поднимать голову, задирать подбородок.

— Ты умнее этого. Найди новый вывод. Загляни в бездну так, чтобы ничего от неё не подцепить, — голос, подчинённый шёпоту, слишком сиплый.

Она отводит пряди чёлки в сторону — уёбищный, как ей всегда казалось, символ Гиасса прикрыт зеленью лишь наполовину.

— Зови меня Шицу.