Люди проще всего ассоциируются друг с другом: Жерар улыбается широко, жмёт Джеку руку, стоит рядом с Габриэлем и слушает Ану с живым интересом, который не выйдет подделать — она знает, пыталась. Цепочка человеческих отношений, обвитая заботливо вокруг шеи в пару уютных петель; Ангела наблюдает за ними долго и больше по необходимости, замечает без зависти и эмоции вообще: они все делят что-то ещё — клятву на крови, если угодно, или возможность оказаться в земле следующим. Вещи, сближающие их, оказываются прописаны где-то под кожей: выведенные на костях риски и друзья, похороненные в закрытых гробах ещё во времена кризиса, — они держат их при себе, прячут по карманам после рукопожатий, как секреты, меняются улыбками и оброненными деталями, оставляющими её в веселящем их недоумении. Она привыкает не реагировать: улыбается вежливо, кивает с пониманием, которого не испытывает, возвращается к собственным записям. В общем и целом — знает своё место.

Жерар для неё остаётся в центре: смеётся, зачитывает речи с трибуны, улыбается политикам и знает, что делать дальше. У Жерара есть планы, есть идеи и есть возможности; искренность его намерений, подкупившая каждого из них с поразительной лёгкостью — центр вселенной, запертый в мужчине с хорошим вкусом и набором очаровательных привычек.

Амели стоит рядом. Улыбается, когда на неё смотрят, и хорошо получается на фотографиях для новостей. Оставляет розы у постели мужа после покушения и позволяет ему держать себя под руку. Ангела помнит свадьбу: Джек хмурился, когда думал, что никто не видит, скрывал беспокойство за напускным весельем и бокалами дорогого шампанского — получалось плохо, но никто особенно не вглядывался — из вежливости, должно быть. Ангела услышала как-то, как они спорили: упомянутый вскользь Винсент, их дело, боже правый, как будто бы это только их дело, Амели-Амели-Амели и снова риски. Он это из лучших побуждений, конечно — как будто бывают другие.

Подумала тогда: Амели, наверное, тоже знает, где её место. Вот здесь: на общих фотографиях, рядом с Жераром. Прямо под рукой, если что-то потребуется.

Удивления она не испытывает — страх за чужую жизнь она приветствует, как старого друга, которого давно не видела, но шока не наступает. Что-то циничное сворачивается на языке: странно даже, что это случилось только сейчас — «Коготь», кажется, никогда особенно не беспокоили жертвы среди гражданских. Понимает как-то запоздало: требований обменять её на Жерара так и не последовало, и никто не спешит выставлять напоказ её мёртвое тело — если не в качестве мести, то хотя бы в назидание. Это странно, ей кажется, но она знает лучше, чем говорить о своих подозрениях вслух; Жерар не находит себе места от беспокойства и не спит третью ночь, и Джека с Аной она почти не видит. Замирает в ожидании — получает звонок ночью, позволяет себе облегчение в голосе: конечно, я буду там. Даже не думай об этом.

Дверь закрывается за ней без лишнего шума — она поворачивает замок с тихим щелчком, прячет собственный выдох за стуком каблуков по полу. Себя — за узким медицинским планшетом. Вцепляется в неё взглядом: она сидит ровно, недвижимая статуя самой себе. Фарфоровая фигурка на каминной полке или балерина из шкатулки.

— Амели.

Что-то говорят в таких ситуациях.

Она знает, что интересует Жерара: где она была и кто с ней это сделал. Это существенное — ему нужно знать, кого ненавидеть и кто ненавидит его; это всё для них личное, жестокость направленная и имеющая смысл. Поставившая себе что-то целью.

Ей важнее другое.

Ангела подходит к ней неспешно — откладывает планшет в сторону, тянется за парой перчаток. Обращается к ней по-французски, допускает мягкость в равнодушие привычного врачебного тона:

— Как ты себя чувствуешь?

Результаты первичного осмотра ей присылают ещё в дороге, и она проглядывает их спешно, не удосуживаясь нацепить костюм валькирии перед выходом — она выглядит в порядке, в общем и целом, но нужны дополнительные анализы. Само собой. Она выглядит в порядке — выдох облегчения, спрятанный в кулак на заднем сидении такси. Она выглядит в порядке — Ангела хмурится, пока водитель-омник спрашивает запрограммированным на вежливость голосом, куда они направляются. Худшее в ней ожидало труп — или что-то настолько к нему близкое, чтобы начать сожалеть об оставшейся жизни.

Живая и здоровая Амели кажется чудом, и в чудеса она привыкает не верить — с первых вспышек красного в небе и рухнувшего на голову здания.

Могла бы сказать, что теперь она в безопасности, но Ангела не хочет ей лгать — в конце концов, для этого у неё есть муж. Говорит вместо этого:

— Я так и не посмотрела на твою Китри. Не осталось билетов. — Поправляет нитриловую перчатку на правой ладони, мажет по её шее осторожным взглядом. Балет как форму она понимает исключительно интуитивно, но ей нравится музыка. Движение фигур на сцене и драматичность каждого действия. — Но я видела твою Одиллию. Тебе идёт чёрный.

Schwanensee. Schwanenjungfrau — валькирии, принимающие вид лебедей и меняющие по желанию птичий облик на самый уязвимый. Вбирают в себя набор позитивных коннотаций, но слухи о лебединой преданности всё равно оказываются сильно преувеличены. Акт третий: венгерский танец, danse espagnole, danse napolitaine. Мазурка и танец маленьких лебедей в четвёртом акте.

Das ewig Weibliche, если угодно.

Щёлкает фонариком, вглядывается внимательно в её лицо — синяк на скуле выглядит плохо, удивляет мало. Говорит негромко:

— Посмотри на меня, пожалуйста. Это не займёт много времени.