— Как будто и не уезжал, — морщится Коул.

Океан аккуратной изумрудной травы, словно выведенный по линейке старательным школьником, разрезают ровные гравийные дорожки. Он прекрасно знает, куда ведёт каждая из них, но не потому что это хоть сколько-нибудь интересно — изучает карту, а потом много раз проходится, выучивает наизусть. Пытается обмануть себя, внушить, что не бесполезный, не списанный, не отработанный и не выставленный на почётную инвалидную пенсию, где все хотят забыть о тебе побыстрее — Жерар, как это принято называть, улыбается подбадривающе и дипломатично, когда посылает его сюда. "Присмотришь за ней? Для меня это важно. К тому же свежий воздух и немного отдыха пойдут тебе на пользу. Как твоя рука?" — оно идёт не на пользу, а нахуй, но приходится не сжимать зубы. Улыбаться в ответ. По коже пробегают мурашки. Рука в порядке — просто теперь её нет. Всё в порядке — по крайней мере, все делают вид, что в порядке. Зачем-то он делает вид вместе с ними.
Кроме Ангелы Циглер, жонглирующей пачками иммунодепрессантов с тщательно выверенными дозировками, исписанными листами из толстой папки со всеми известными человечеству анализами, с историей болезни, словно это сраная простуда, с реабилитационной картой, советами физиотерапевтов и руководствами по лечебной гимнастике и адаптирующих упражнениях. Не устраивающей цирк и не говорящей, что всё пройдёт и что кусок ёбаной железяки никак не меняет жизнь. Что главное не то, какая у тебя рука, а какой ты человек. По спине бегут мурашки — такие же холодные, как произвольно шевелящиеся на протезе пальцы, как выступающий на спине пот: при мысли о том, что теперь это его пальцы. Что шевелит ими он. Да и человек из него тоже дерьмо.

Кроме Амели Лакруа, приплывающей в стерильные палаты в небрежно накинутом на худые плечи белом халате — Коулу кажется, что если спустить чуть ниже её голубую медицинскую маску, то там обнаружатся сплошные ряды треугольных, зазубренных акульих зубов. Разве что выстроены будут так же педантично, как и вся её жизнь — хирургически точные линии, рассчитанные до миллиметра, как одинаковый от сцене к сцене наклон головы или согнутая под прямым углом стопа. Сколько он прокрутил выступлений после того, как она ему отсосала? И что хотел там найти? National Geographic рассказывает, что балерины чувствуют растворённую в воде кровь за многие километры. Или акулы.
Глядя на пробегающие по зелёным радужкам хищные искры и тяжело вздымающуюся грудь, сложно рассмотреть разницу.

Четыре белоснежные стены госпитальной палаты меняются на бесконечное множество белоснежных стен огромного миллионокомнатного лабиринта, пропахшая йодом, кварцем и эфиром мёртвая чистота на увлажнитель воздуха и дорогие духи, на блестящий солью после её ежедневных тренировок пот и на стекающие с иссиня-чёрных волос после душа капли воды, назойливые консультации и советы врачей — на мрачное недовольство стиснутых в узкую полосу губ. Коул понимает, что всё это — не то же самое. Что должна быть какая-то грань, отделяющая одно от другого, но не чувствует её, царапает жестяной конечностью растянувшийся перед ним монолит, соскальзывает всё дальше, глядя по ночам в такой же отвратительно белоснежный, как и всё вокруг, потолок. Красное с такого не отмывается — проще выкинуть и купить новое. Перекрасить. Никто не носится с остановившимися часами или разбитым телефоном. Ни для кого не делают исключений. Раньше Жерар никогда не упоминал этот дом — теперь Коулу кажется, что просто не хотел о нём помнить. Элизабет из такого сбежала — не выдержала. Сказала, что лучше прострелила бы себе башку, чем осталась ещё хоть на день.
Интересно, сколько выдержит он? Не слишком долго без виски — Циглер запрещает пить их с таблетками, поправляет очки левой рукой, заглядывая в планшет. Коул безразлично кивает — у него руки больше нет. Ослепительно яркая вспышка взрыва такая же короткая, как послушно прячущийся под опускающимися веками свет висящих над ним операционных светильников. Обтянутые резиной руки анестезиолога, целующая прохладным пластиком маска, приглушённый быстрыми шагами шелест каталки. Боль утихает медленно, забирается поглубже, прячась внутри от дотошных хирургов, избавляющих от бесполезного мяса с костьми и прилаживающих "достойную замену".

Он шутит и Жерар улыбается. Его глаза не те, что сверкают над маской Амели — не тёмные, без улыбок и любопытства. Уставшие. Грустные. Такие, от которых хочется выть — приходится потерпеть.
Плакать удобнее по ночам. Удобнее для всех — никому не нравятся слёзы. Медицинские сёстры, похожие на вытесанных из гипсового камня горгулий, давно к ним привыкли, но жалость, поселившаяся в остальных, жрёт его изнутри. Обезболивающие от этого не помогают. Он опускает голову, глядя на замерший протез. От этого ничего не помогает. Коул едва не вздрагивает от приглушённого щелчка дверной ручки и морщится, натягивая ухмылку. Ещё одну.

— Готова? — не смотреть на неё слишком пристально оказывается почти так же тяжело, как не вспоминать влажный рот, обхвативший его член губами и делать вид, что этого не было. — Надеюсь, что Жерар отправит меня на пенсию после реабилитации, а не до, если об этом узнает. Хотя без медицинской страховки полировать эту рухлядь и потом будет тяжеловато.

Коул ведёт плечами, чувствуя, как встают на место позвонки, тянущую боль, словно неловкая конечность вот-вот оторвётся. Жерар вряд ли одобрит прогулку. Но это не самое страшное из того, что он бы вряд ли одобрил. Остаётся только не думать о тошноте, подступающей к горлу из-за кучи таблеток и того, какое же он на самом деле дерьмо, о возбуждении, когда взгляд цепляется за не скрывающую достоинств Амели одежду.
Она явно справляется лучше — и, Коул уверен, гораздо крепче спит.

Подпись автора

You are everywhere. And nowhere.