Белобог гудит теперь совсем по-другому; на его глазах город распускается, открывается, дышит — и осторожно пробует воды свежеобретённой свободы. Экипаж Экспресса вихрем пронёсся по Ярило-6, оставив местных самим разбираться с их внутренними проблемами, и Сампо приветствует изменения и хаос, последовавший за ними, с распростёртыми объятиями.

Не без удовольствия он смотрит, как день за днём всё больше камнеградцев осваиваются на поверхности, а доблестные стражи всё отчётливее понимают, куда именно они попали — и что именно им тут предстоит сделать. И он, разумеется, рад помочь — от чистого сердца, правда — будь то предоставить небольшой путеводитель по интересным местам надмирья или посодействовать налаживанию добрых отношений между стражами и их новыми подопечными, пока что всё ещё основанные на взаимном недоверии, помешанном с неприязнью.

Всё это ему исключительно на руку, и он как никогда старательно жонглирует делами то тут, то там, предвосхищая и создавая новые ниши самостоятельно. Он весь состоит из улыбок и тягучей, неотвратимой доброжелательности — такой, что под иллюзией лёгкости мёртвой хваткой держит тебя за горло.

Сампо Коски, ваш любимый проводник по лучшим местам города. Сампо Коски, ваш покорный слуга и мостик между мирами. Сампо Коски, ваш–

Всё это его исключительно утомляет. Он играет роль самого лучшего мальчика подземья так хорошо и так убедительно, что даже некоторые стражи в нём души не чают, пока он мысленно закатывает глаза, параллельно уверяя их в том, как он просто хочет, чтобы все плодотворно сотрудничали и жили в мире — и как теперь всё непременно будет по-другому.

Он бы сказал, что не знает, почему они так верят ему, но он хороший актёр, а люди упорно хотят быть уверенными в чужой способности встать на путь истинный — и иметь возможность похлопать самих себя по плечу за то, что приложили к этому руку.

Спасибо, что выбрали нас. С нетерпением ждём вас снова.

Как бы он ни убеждал себя, что нужно всего лишь пережить этот переходный период, а дальше всё снова пойдёт по накатанной, ему бесконечно, неизбежно скучно — настолько, что он почти подумывает сделать какую-нибудь глупость, нарваться на неприятности — но не может позволить себе потерять весь этот мучительно достигнутый прогресс. Вместо этого Сампо всё чаще оказывается в закрытых зонах — и реликвии играют в этом уже далеко не первую роль, уступая дурному азарту, с которым он раз за разом шинкует очередное порождение фрагментума.

А потом всё встаёт на свои места.

Он сначала даже не до конца понимает, что перед ним; потрёпанный листок бумаги, немного кривовато приклеенный к стене, громко кричит «Разыскивается», но вместо реалистичной картинки с него смотрит удивительно наивная карикатура — вот только это не чья-то шутка, а официальная бумага стражи. Он застывает на месте, всматриваясь в чудо изобразительного искусства напротив — сходство настолько феноменальное, что Сампо не знает, как и реагировать.

Он не может сдержать смеха; он фотографируется на его фоне для истории, а потом бережно снимает плакат со стены — и делает своей миссией найти ещё. Запоздало он вспоминает, что Келус говорил что-то о них, когда Экспресс ещё был тут, но это первый раз, когда Сампо видит этот шедевр собственными глазами.

Есть только один человек, которому позволено было бы повесить на стены славного Белобога что-то подобное. Тот, кому никто не смеет возразить — а также чуть ли не самый главный поклонник Сампо Коски в городе.

Даже жаль, что они так давно не встречались — воистину, солнце на Ярило не всем светит одинаково, и золотой капитан Белобога будто бы совсем забыл о его существовании, хотя раньше не проходило и недели без его настойчивых попыток познакомиться поближе.

Страшно подумать, но Сампо почти что скучает по очаровательным попыткам его арестовать — и значит, кажется, планировать их новую встречу ему придётся самому.

Чего только не сделаешь, чтобы испытать что-то помимо неизбывной тоски. Даже если ради этого нужно рискнуть арестом на аудиенции у самого Гепарда Ландау.

Сампо ловит его в мимолётный перерыв, терпеливо выждав, пока тот останется один — он же, прямо дело, не монстр, чтобы обсуждать деликатные творческие вопросы при любопытных подчинённых, да и без того он встречается с ними куда чаще, чем хотелось бы. То ли дело Гепард с его вечной серьёзностью и идеально прямой спиной — Сампо хочется забраться ему под кожу, лишь бы посмотреть, есть ли за этими холодными глазами хоть что-то живое.

Кто знает, может, в его руках наконец-то оказался долгожданный ключ.

— Вы совсем позабыли меня, капитан Ландау, — нараспев произносит он с наигранной обидой, крутя в руках свёрнутый в трубочку плакат. Вокруг них ни души, и Сампо намерен использовать каждую секунду этой редкой удачи, готовый скрыться в любой момент — но не раньше, чем проведёт свой маленький эксперимент. — Неужели настолько, что даже мой образ стёрся из вашей памяти? Должен признаться, я оскорблён в лучших чувствах — ведь я был уверен, что наша с вами связь куда крепче этого.

[indent] Шерри примерно представляла, что могло твориться в Толл-Уокс, да и как он вообще мог выглядеть. Вертолет пролетал прямо над городом, где сейчас мало что узнавалось из прошлой и привычной картинки. Да здесь в принципе ничего и не осталось. Воронка от взрыва казалась внушительной даже с высоты птичьего полета, а у блондинки на душе вдруг заскребли кошки. Смогли бы они предотвратить эту катастрофу, найди нужного человека раньше убийства президента, раньше того, как люди превратились в живых мертвецов, эволюционирующих на ходу? Сколько ещё городов пострадают, прежде чем они смогут найти заразу и искоренить её на корню? Врыв уничтожил все, а через пару лет местность либо полностью погибнет, либо превратится в подобие джунглей, людей то здесь все равно нет для вмешательства в естественную среду.
[indent] На эту удручающую картину смотреть не так привычно, поэтому Шерри просто отворачивается от окна небольшого вертолета исследовательской группы, которая путь держала в единственное уцелевшее от взрыва место, где как раз и находилась заброшенная лаборатория Симмонса. Удивительно, но ударная волна взрыва не слишком затронула это жуткое место, отчего всем сотрудникам были выданы четкие указания по возможной опасности, скрывающейся в глубинах церкви. Пилоты переговаривались между собой, а Шерри скучающе уставилась на примерный план здания, и где по идее должен находится вход. Может им стоило поискать иной? Чтобы свести факт своего нахождения в подобном месте до нуля. Во всяком случае, до первого крика или выстрела, ну или до первой разбившейся вазы, если такие там вообще имелись. Во всей этой ситуации смущало лишь одно упущение. Близился вечер, а, как известно по ночам ничего хорошего от места, кишащего зомби ждать не стоило, и идея переждать до утра казалась блондинке не такой уж и неудачной. Другой вопрос, что отчет необходимо предоставить уже на утро, и никогда в принципе не волновали возможные форс-мажорное обстоятельства.
[indent] Приземляются они недалеко, на единственном свободном от деревьев месте, где ещё приходится пройтись немного до самого собора. Шерри первая спрыгивает с самолета стоит ему опуститься, вдыхая на удивление чистый свежий воздух, отмечая про себя, что он весьма прохладный, и кожаная куртка поверх не очень теплой черной водолазки не слишком хорошая идея для сильного ветра и просто холодных подземелий.
[indent] Трое оперативников выгружают необходимый для пункта встречи багаж, и уже целый отряд выдвигается в сторону собора, пропусти вперед людей с оружием, которые нацеливались на каждый возможный шорох с различных сторон. Биркин старалась на это не реагировать лишний раз, прекрасно понимая, что здесь, скорее всего много диких животных, возможно слегка странных, но не это вопрос уже третий. Ворота оказываются открытыми, и уже дальнейшая дорога не вызывает вопросов, когда оперативный отряд входит в просторный зал старого собора. Разрушающая структура вируса не оставила здесь тел, что с какой-то стороны даже неплохо, отчего команда сооружает мини-лагерь в одном из углов просторного зала, исключая возможность нападения из-за спины. Последние приготовления и команда из пяти человек включая Биркин выдвигается в путь совсем молча. Лишь пара брошенных фраз о возможных проблемах и путях их решения.
[indent] Дальше один остается у главного входа, а ещё четверо делятся по двое, и Шерри обгоняет своего напарника, уже завидев впереди полки с документами и прочей жуткой утварью, на которую внимание обращает не сразу.
[indent] — Не спеши, мы не знаем, кто здесь до сих пор обитает, — голос позади нее выдает нотки недовольства, и блондинка на это лишь плечами пожимает, мол, будто вы не знали, кого берете с собой.
[indent] — Если мы не будем спешить, а ещё упорно топать как слоны и дальше причитать по любому появившемуся поводу, нас естественно сожрут, поэтому либо помоги, либо стой на стреме, — говорит она, не уступая ему в своем упрямстве. А вообще-то все её внимание сейчас привлечено к беспорядочному вытаскиванию папок из шкафа и беглому просмотру страниц. Здесь словно собрали всю библиотеку по различным вирусным инфекциям для домашнего медика, не иначе. Шерри гуляет меж стеллажами, замечает красную обертку прямо посередине и вот она уже лезет за ней, не дотягивается и встает на узкую выступающую линию полок. Все бы ничего, но книжка так туго стала в этой кипе различных бумаг, что вытащить её не получалось совсем. Напарник про блондинку забыл, а она совсем упорством тянет на себя дурацкую книгу, закусив губу и нахмурив брови. Вот, ещё, ещё чуть-чуть, и… Дернув слишком сильно, Шерри не сразу понимает, что книжный стеллаж как-то заметно пошатнулся, а её пальцы вдруг соскользнули с обложки и сейчас она, теряя равновесие попросту слетает с этой «стены», а та за ней ещё раз качается и вдруг начинает падать. Зрачки расширяются, на фоне слышен  крик напарника, а она резко за что-то хватается, а дальше происходит совсем немыслимое действие, потому что резко её переворачивает на спину, а дальше Шерри просто куда-то начинает скатываться с огромной скоростью по слишком узкому туннелю. Крик сам собой вырвался изо рта, а после маленький туннель меняет направление и через каких-то пару секунд она просто на просто падает на грязный пол, больно ударяясь локтями, что выставила вперед. В наушнике среди помех слишком часто повторяют её имя, а Шерри перекатывается на спину и отползает к ближайшей стене, хватаясь не то за голову, не то за наушник, который кажется и создавал вдруг появившеюся головную боль.
[indent] — Я жива, все в порядке! — голос чуть охрип от крика, но быстро пришел в норму и уже более адекватным тоном она добавляет, — Там видимо был тайный проход на случай побега или ещё чего-то, здесь явно есть выход, а у меня оружие, прошу вас не отклоняйтесь от цели задания, я буду держать вас в курсе, — она в этом вопросе почти неумолима, и чтобы не слышать высказываний в свою не очень умную сторону выключает связь на время, а после решает все таки осмотреться.
[indent] Здесь довольно темно, отчего рука сама тянется за фонарем, и девушка привычно осматривает место вначале перед собой, все углы, все выступы, да все что угодно на наличие не дружелюбных соседей. Вроде чисто, и даже довольно тихо, отчего Шерри решает все-таки поднять свою пятую точку и отряхнуть черные джинсы от грязи и пыли, которую умудрилась собрать и вовремя полета по туннелю и покатавшись по полу пару секунд. Свет фонарика не дает полной картины, но подземелья явно древние, здесь архитектура не современной канализационной сети. И все бы ничего, но совсем недалеко раздается какой-то хруст, заставляющий девушку резко выключить фонарь и прижаться к стене. Теперь она уловила едва слышимые шаги, и когда по её скромным подсчетам оказалась не так много метров, девушка резко появляется из-за угла, наставляя на противника пистолет вместе с фонарем, почти нажимая на курок.
[indent] Резкое понимание происходящего заставляет сердце Шерри упасть слишком низко, а после она совсем забывает, как дышать. Чертов Мюллер! Почти ведь убила!
[indent] — Джейк? — удивленный тон, граничащий с нервным срывом, и она, наконец, опускает оружие вниз, — Ты издеваешься? Что ты вообще здесь забыл?

Белобог гудит теперь совсем по-другому; на его глазах город распускается, открывается, дышит — и осторожно пробует воды свежеобретённой свободы. Экипаж Экспресса вихрем пронёсся по Ярило-6, оставив местных самим разбираться с их внутренними проблемами, и Сампо приветствует изменения и хаос, последовавший за ними, с распростёртыми объятиями.

Не без удовольствия он смотрит, как день за днём всё больше камнеградцев осваиваются на поверхности, а доблестные стражи всё отчётливее понимают, куда именно они попали — и что именно им тут предстоит сделать. И он, разумеется, рад помочь — от чистого сердца, правда — будь то предоставить небольшой путеводитель по интересным местам надмирья или посодействовать налаживанию добрых отношений между стражами и их новыми подопечными, пока что всё ещё основанные на взаимном недоверии, помешанном с неприязнью.

Всё это ему исключительно на руку, и он как никогда старательно жонглирует делами то тут, то там, предвосхищая и создавая новые ниши самостоятельно. Он весь состоит из улыбок и тягучей, неотвратимой доброжелательности — такой, что под иллюзией лёгкости мёртвой хваткой держит тебя за горло.

Сампо Коски, ваш любимый проводник по лучшим местам города. Сампо Коски, ваш покорный слуга и мостик между мирами. Сампо Коски, ваш–

Всё это его исключительно утомляет. Он играет роль самого лучшего мальчика подземья так хорошо и так убедительно, что даже некоторые стражи в нём души не чают, пока он мысленно закатывает глаза, параллельно уверяя их в том, как он просто хочет, чтобы все плодотворно сотрудничали и жили в мире — и как теперь всё непременно будет по-другому.

Он бы сказал, что не знает, почему они так верят ему, но он хороший актёр, а люди упорно хотят быть уверенными в чужой способности встать на путь истинный — и иметь возможность похлопать самих себя по плечу за то, что приложили к этому руку.

Спасибо, что выбрали нас. С нетерпением ждём вас снова.

Как бы он ни убеждал себя, что нужно всего лишь пережить этот переходный период, а дальше всё снова пойдёт по накатанной, ему бесконечно, неизбежно скучно — настолько, что он почти подумывает сделать какую-нибудь глупость, нарваться на неприятности — но не может позволить себе потерять весь этот мучительно достигнутый прогресс. Вместо этого Сампо всё чаще оказывается в закрытых зонах — и реликвии играют в этом уже далеко не первую роль, уступая дурному азарту, с которым он раз за разом шинкует очередное порождение фрагментума.

А потом всё встаёт на свои места.

Он сначала даже не до конца понимает, что перед ним; потрёпанный листок бумаги, немного кривовато приклеенный к стене, громко кричит «Разыскивается», но вместо реалистичной картинки с него смотрит удивительно наивная карикатура — вот только это не чья-то шутка, а официальная бумага стражи. Он застывает на месте, всматриваясь в чудо изобразительного искусства напротив — сходство настолько феноменальное, что Сампо не знает, как и реагировать.

Он не может сдержать смеха; он фотографируется на его фоне для истории, а потом бережно снимает плакат со стены — и делает своей миссией найти ещё. Запоздало он вспоминает, что Келус говорил что-то о них, когда Экспресс ещё был тут, но это первый раз, когда Сампо видит этот шедевр собственными глазами.

Есть только один человек, которому позволено было бы повесить на стены славного Белобога что-то подобное. Тот, кому никто не смеет возразить — а также чуть ли не самый главный поклонник Сампо Коски в городе.

Даже жаль, что они так давно не встречались — воистину, солнце на Ярило не всем светит одинаково, и золотой капитан Белобога будто бы совсем забыл о его существовании, хотя раньше не проходило и недели без его настойчивых попыток познакомиться поближе.

Страшно подумать, но Сампо почти что скучает по очаровательным попыткам его арестовать — и значит, кажется, планировать их новую встречу ему придётся самому.

Чего только не сделаешь, чтобы испытать что-то помимо неизбывной тоски. Даже если ради этого нужно рискнуть арестом на аудиенции у самого Гепарда Ландау.

Сампо ловит его в мимолётный перерыв, терпеливо выждав, пока тот останется один — он же, прямо дело, не монстр, чтобы обсуждать деликатные творческие вопросы при любопытных подчинённых, да и без того он встречается с ними куда чаще, чем хотелось бы. То ли дело Гепард с его вечной серьёзностью и идеально прямой спиной — Сампо хочется забраться ему под кожу, лишь бы посмотреть, есть ли за этими холодными глазами хоть что-то живое.

Кто знает, может, в его руках наконец-то оказался долгожданный ключ.

— Вы совсем позабыли меня, капитан Ландау, — нараспев произносит он с наигранной обидой, крутя в руках свёрнутый в трубочку плакат. Вокруг них ни души, и Сампо намерен использовать каждую секунду этой редкой удачи, готовый скрыться в любой момент — но не раньше, чем проведёт свой маленький эксперимент. — Неужели настолько, что даже мой образ стёрся из вашей памяти? Должен признаться, я оскорблён в лучших чувствах — ведь я был уверен, что наша с вами связь куда крепче этого.

Ярик всматривается в промозглую серость, провожая взглядом отца. Тот спешит на завод, в ночную, высоко подняв плечи и кутаясь в старый шерстяной, местами поеденный молью, шарф. Пытается спрятать уши от противного ветра, так и норовящего пальцами липкими забраться под воротник. Сотрясается от кашля периодически, Ярику отсюда уже не слышно, но он знает. Когда мужчина скрывается за углом соседней пятиэтажки, парень считает про себя до десяти и открывает форточку. Рассохшееся от старости дерево мерзко и протяжно скрипит, грозя развалиться прямо в руках, но никогда не разваливается. В кухню врывается холод, от которого в носу свербит сразу. Ярик снимает решетку вентиляции и достает из ниши помятую пачку сигарет. Его давний тайник, которым он так гордится.

Едкий дым дерет горло с первой затяжки, выдыхая, парень наблюдает, как сизые клубы растворяются в воздухе, не успев соединиться с густо-молочным туманом, уже начавшим медленно стекаться на улицы от стен домов, зияющих темными дырами оконных проемов. Некоторые квартиры давно лишились своих обитателей, и свет там больше не загорится. Это вам не столица, блядь, где на каждый квадратный метр найдется с пяток наследников, как только законный хозяин приказал долго жить. Голубев не знает наверняка, он там никогда не был, но из обрывков телепередач, что на фоне шелестят с экрана с помехами, сделал однажды именно такие выводы. Их город никому не нужен.

Сигаретная бумага треском отзывается на очередную затяжку. Если отец работает, значит, Ярик дома один, скрываться ему не от кого. Иначе получил бы уже ремня, несмотря на возраст, в их семье с этим строго. Отец не приемлет курение с тех самых пор, как матушка отошла в мир иной. Рак легких, сказал дядя Серега, местный фельдшер. Все, что ему оставалось – это беспомощно развести руками. В больнице не оказалось нужных лекарств и специалистов, в центр не повезли – мать не хотела, так и осталась до последнего вздоха на стареньком диване в гостиной, измученная болезнью, совершенно истощенная. Не хотела. Шестилетний Ярик, наматывая на кулак злые сопли, тогда никак не мог взять в толк, почему родители не борются, не делают то, что нужно, лишь бы мама поправилась. Теперь понимает, объяснение оказывается до чертиков простым. Отсюда не уезжают, а если и уезжают, то назад уже не возвращаются. У здешних жителей подсознательный блок: выедешь – можно не успеть обратно, а задерживаться никак нельзя, ни на одну сраную минуту – это известно каждому детсадовцу. Туман не выпустит тебя, не впустит обратно, сожрет. Риск этот никому не сдался, Ярик и сам уже давно не думает об отъезде, словно кто-то ластиком стер все подобные мысли, иногда только случается – накатывает на пару минут, и так же быстро забывается. Незачем оно все. 

Бабушку с дедом Голубев и вовсе не застал. Оба еще во времена Союза на заводе пахали в две смены. План выполняли, развивали промышленность. А как померли – так и не вспомнил никто ни их вклад, ни их самих. В этом городе в принципе долго жить не принято. Так и остались Ярик с отцом вдвоем, суровой своей мужской компанией.

Парень кидает взгляд на настенные часы. Восемнадцать сорок пять. Через пятнадцать минут густая пелена застелет все вокруг так, что до подоконников первых этажей не разобрать ничего, и улицы накроются мертвой тишиной. Даже уличные шавки, которых осталось не так много, только самые стойкие, трусцой разбредаются по подъездам и подвалам. Жалеют их, впускают. Никому не хочется утром ненароком наступить на голый вытянутый череп. И такое бывало, но чаще – ничего. Ничего не остается. Как не осталось от Димона, с которым Ярик еще в раннем детстве сидел на соседних горшках.

Он еще пару минут наблюдает за редкими торопливыми прохожими с высоты своего пятого этажа. Задержались где-то, видимо, спешат теперь. Но даже на их фоне внимание привлекает самая быстрая маленькая фигурка. Девчонка бежит так, словно за ней гонятся, спотыкается разок, едва не угодив коленками в лужу, вскакивает и снова бежит. Ярик следит за ней равнодушно, выбрасывает окурок и захлопывает форточку, красно-белые занавески отрезают его от внешнего мира. Малолетки вот так иногда засиживаются у подружек, а потом возле администрации появляются новые объявления с фотографиями. Пропал, мол, одет был в то-то, возраста такого-то, звонить вот по этому номеру, если есть информация. И родители рядом стоят с опухшими заплаканными рожами, каждый раз как будто надеются и впрямь найти, да только на самом деле всем ясно – домой их отпрыск уже никогда не придет.

Голубев и сам не так давно еще пренебрежительно кривился, когда слышал про комендантский час. Они в этом возрасте бессмертные все, их-то никогда не коснется. Ну и что, что рядом пачками пропадают. Не кривится больше после того, как год назад мусора с раннего утра в дверь постучались. Спрашивали, когда и где он видел в последний раз Дмитрия Славина. То был действительно последний.

Голубев тянется к старой плите, чтобы поставить чайник, когда из раздумий его в унисон мыслям вырывает стук в дверь. Ярик хмурится, он никого не ждет. Да и кого вообще можно ждать в такое время, когда все давно по домам сидят, но по ту сторону никак не унимаются. Он, сам не зная, зачем, одергивает свободную футболку на пару размеров больше на худых плечах и приоткрывает дверь, не снимая цепочки. Из открывшейся щели на него смотрят полубезумные огромные глаза.

- Ты совсем дура, что ли? Время видела? Или жить надоело? – вместо приветствия выдает Ярик, и складка между густых бровей становится еще глубже. Перед ним Анька, младшая сестра Димона. И судя по куртке, именно она несколько минут назад неслась напролом по улице. Так вот, выходит, куда спешила. – Чего тебе?

Они никогда особенно не общались. Так, виделись, конечно, когда Ярик приходил в гости к Славиным. Или она прибегала к брату на школьной перемене, чтобы на кого-то пожаловаться или что-нибудь рассказать. Когда друга не стало, Ярик уже учился в колледже, и все точки пересечения с Аней стерлись. Последний раз на похоронах ее видел, где чувствовал себя максимально неловко. Переминался с ноги на ногу, от слез чужих тошнило, а свои показать не мог – стыдно. Потом, конечно, пересекались еще, в их городе не пересекаться с кем-нибудь – невозможно, но только головой кивал и дальше спешил по своим делам. Как будто стремно было за то, что он вот, живой ходит, а ее брат – нет. И вот теперь Славина-младшая стоит на его пороге, запыхавшаяся, молчит.

Он открывает рот, чтобы повторить свой вопрос, но голос тонет в оглушительном вое сирены. Все, девятнадцать ноль ноль. Голубев только тяжело вздыхает, снимает цепочку и наконец открывает дверь полностью.

- Заходи давай, – бурчит и отходит на пару шагов, пропуская. Выгонять уже поздно, за чем бы она ни свалилась на его голову.

Город непривычен, путанные улицы слишком узкие, дома слишком высокие, а запахи затхлые, будто в очередной подворотне можешь обнаружить свежий труп очередного несчастного, желавшего лучший жизни. Гида Янг не в числе трупов, но в числе тех, кто остервенело жаждал лучшей жизни. Удивительно, но в ней нет никакого страха, когда она ступает по вымощенным камнем улочкам, когда встречается взглядом с людьми, ведущими маргинальный образ жизни. В ней нет страха ни бедности, ни опасности для юной девицы, какую мог нести большой город для той, кто не знает местных порядков. Ни Гиде не было страшно, весь страх она оставила там, в лесу, в волчьей стае, где всю жизнь была в числе слабейших. В городе все другое, непривычное и воняющее смертью, но страха в Гиде нет. И это — освобождение.

На ее губах по обыкновению играет улыбка; прежде, в стае — нервные смешки, злобно потешавшиеся над обидчиками. Над теми, в чье лицо смачно ударял кулак Лиулфра, сминая нос в черепную коробку, и пока несчастный захлебывался собственной кровью, а Ли разминал кулак — она смеялась, радуясь чужой крови и боли. В Лондоне все стало иначе: кривая улыбка созвучна взгляду, бегающему по горизонту, считывающему замкнутое маленькое помещение, целую кучу старых вещей и ничего, что напоминало бы о лесе. Смешки то и дело срываются с губ, пока в голове всплывает раз за разом — она вырвалась, у нее получилось! Полуслепой старьевщик, по видимому, делает вывод, что девица слегка не в своем уме, но это не становится преградой для работы: за столь малую плату немногие спешат подать свое резюме. А Гиде нравится и так. Она не хватает звезд с неба, для начала ее устроит быть самым обычным человеком.

Опьяняющая радость не длится долго: она улавливает знакомый замах однажды вечером, когда запирает дверь лавки. Думает сперва — показалось. Навязчивые мысли принесли из памяти то, что она силилась забыть, но это лишь самообман. Невозможно забыть того, с кем провела столько лет рука об руку, буквально, с кем вместе росла, охотилась, спала и ела, с кем строила планы, обсуждала все на свете, пережидала ливни, град и в чьи глаза смотрела, когда сердце заходилось страхом от предстоящей битвы. Все это — невозможно забыть. Но можно ли оставить в прошлом? Гида не знает, не находит ответ, а знакомый запах появляется и на следующий день тоже.

Возможно, это иллюзия порожденная ее не слишком здоровой психикой, а может и правда. Сложно сказать, какой вариант был бы предпочтительней. Несколько ночей она опять плохо спит, как бывало в стае. Кошмары мучили ее с детства: сперва неясная тревога, громкие звуки, хаотичные шаги. Позже Гида стала взрослеть и звуки превратились в крики, а шаги преобразились в те, какие она хорошо знала — шаги Фенрира Грейбека. Пройдет еще несколько лет и только затем память вытолкнет из забытого прошлого ту кровавую бойню, в которой погибли ее родители, а грубые лапы волчьего вожака утащили ее из родного дома. По ночам она вновь будет слышать мольбу своей матери, крики отца, грозный волчий рык и металлический запах крови, пропитавший воздух насквозь. Гида будет вдыхать запах крови своих убитых родителей и чувствовать абсолютную беспомощность в руках Фенрира. На протяжении почти всей жизни она спит лишь урывками, короткими моментами забытья, а стоит в сознание прийти снам, как страх сжимал горло немым детским криком, а тело выбрасывало ее снова в реальность. В бесконечный лес, в стаю, в натянутую ткань палатки.

Она никому не говорила том, что ей снилось. Даже Ли. Отмахивалась только, мол ерунда. И вот, она снова без сна, с тревожным ожиданием появления старого друга.

Она могла бы сбежать. Да только пришлось бы бегать всю жизнь в тщетной попытке оказываться на два шага впереди него. Если захочет — все равно найдет, и это Гида знала лучше всех.

И этот день наступает. Сумерки опускаются на магическую часть Лондона, скрип старой двери, знакомый до боли запах и голос, тон которого предвещает смерть, не меньше. Сперва Гида упирается взглядом в его широкую спину, затем бесстрашно встречает его взгляд. Ее сердце лишь едва быстрее начинает биться, будто еще не рассмотрев опасность в полутемной лавке. Впервые он смотрит на нее, как на врага; как на ту, чью глотку раздерет голыми руками — и все это не преувеличение, не нагнетание обстановки. Гида знает, что провинилась. Знает, что он пришел полный злобы. Да только страха в ней к удивлению нет. Другие эмоции владеют Янг.

— Хм, не думаю, — безразлично отвечает она, будто бы и не узнала. Взгляд с любопытством скользит по молодому мужчине, отмечая мельчайшие изменения. Они оба еще набираются силы, взрослеют, и время даже в несколько месяцев вносит свои коррективы. Ли изменился. Возмужал после исчезновения отца.

— Здесь нет вещей, которые могли бы привить совесть или честь, — Гида блуждающим взглядом осматривает стеллажи, пробегается по сотням предметов, будто пытаясь отыскать что-то для взыскательного гостя. Но в итоге ничего не находит, цокает языком и разочарованно пожимает плечами. Тонкие пальцы достают из кармана пачку маггловских сигарет — дурная привычка, прицепившаяся еще в стае. Гида щелкает зажигалкой и делает затяжку, что выходит не слишком женственно и контрастирует с белым платьем на ней в мелкий алый цветочек. — Могу поискать кусок мыла в подсобке. Поможет от запаха. Пойдет?

и до утра сидел я в кровати
рыдая "за мною идут"
пытался сокрыть безумные тайны
свой мозг погружая во тьму

Кипельно-белая ткань на локте внезапно ослепила, заставляя неохотно выбраться из собственных мыслей. Доступный взгляду клочок смирительной рубашки, который Разумовский упрямо сверлил взглядом последние несколько часов кажется был единственным неустойчивым мостиком между реальностью и выдумкой. По правде говоря, сейчас он не совсем был уверен была ли между ними ощутимая разница, но без малейшего колебания вернулся бы в тот момент детства, из которого его так беспардонно выдрала внезапно залитая солнечным светом дурацкая тряпка.
Обычно Сергей не любил вспоминать о детстве.
Немногочисленные интервью, которые он давал всегда были скупы на грязные подробности и пикантные детали, а на личные вопросы Разум предпочитал либо отшучиваться, либо сухо отвечать, что вся необходимая информация есть на его личной странице в собственной социальной сети. Как бы ни старались коварные акулы пера выудить у него какую-нибудь неосторожность о, к примеру, тяжелой жизни в детском доме, у них ничего не выходило - Серый был сух и непреклонен. Но откровенно говоря, детские воспоминания он не любил совершенно не поэтому, и даже драматической истории маленького питерского сироты тут не будет. Разумовский слишком остервенело оберегал свое детство, потому что это было буквально единственное теплое, что ему удалось сохранить в себе.
Безусловно, это была не только его заслуга.
Ничего бы этого не было. Возможно, не было бы ни Vmeste, ни самого "того самого Сергея Разумовского" если бы однажды в его жизни не появился он. Совершенно непохожий на всех остальных, с растрепанным смоляно-черным чубом волос на голове и огромными синими глазами. Тогда, когда Олег Волков впервые переступил порог "Радуги", Серёжа решил, что он наверняка какой-нибудь маг - ну не может простой человек иметь такие волшебные глаза. И с того же дня стал сторониться его больше всех остальных ребят. На самом деле, маленькому Разумовскому и без всяких колдунов проблем хватало: обычные "земные" мальчишки то и дело норовили лишний раз толкнуть, задеть или обозвать рыжего, который не только не мог дать сдачи в силу своей не сильно превалирующей на тот момент физической формы, но и буквально провоцировал своими бестолковыми цветастыми свитерами, длинными волосами и откровенно девчачьими увлечениями.
Однако, именно Олег впервые оценил его успехи в совершенно "непацанском" творчестве и даже попросил нарисовать его самого. Кажется, Разум до сих пор четко помнит до последних мелочей как Волков, неловко улыбаясь, хотел добавить к рисунку нунчаки как у Микеланджело, мимо летящие ножи с дронами на радиоуправлении, а на заднем фоне непременно взрыв, на который крутые парни никогда не смотрят. Олег с самого детства не хотел идти на компромиссы и предпочитал иметь все и сразу. Даже будучи таким же никому не нужным в целом мире осиротевшим пацаном, как и сам Разумовский.
Наверное именно на этом они и сошлись. Такие совершенно разные на первый взгляд, в один день они просто стали друг для друга всем. Серому больше не приходилось прятаться по закоулкам детского дома, пережидая очередную облаву из одноклассников, а Олег.. по правде сказать, иногда он задумывался что мог дать Волкову и почему им так хорошо вдвоем. Ведь будем честными, Разум никогда не считал себя кем-то таким выдающимся, многогранным и интересным: он скорее был из тех, кто предпочитает молчать и не привлекать к себе лишнего ненужного внимания. Иногда правда случались сбои.. Первый раз Сергей заметил за собой несвойственную экспрессию когда Волков укатил на всю ночь на какой-то концерт "Арии" или что-то в этом роде со старшими ребятами, ни слова не сказав Серому. Он всю ночь тогда не сомкнул глаз, то и дело под покровом темноты прокрадываясь до его кровати и обратно, надумывая себе невероятно что в сочных красках. И уже под самое утро, Олега встретили не только первые лучи рассвета, забрезжившего на подоконнике мальчишеской спальни, но и праведный рыжий гнев, свалившийся на него бесконтрольной лавиной. Несчастного Волкова тогда не спасли ни его волшебные бездонные глаза, ни неуверенные попытки оправдаться, что Серёже не нравится такая музыка и вообще он боялся, что Разума вместе с ним могут исключить если не дай Бог поймают на ночном побеге.
- Все это так.. бессмысленно, - едва слышный шепот соскользнул с потрескавшихся иссушенных губ, на которых еще какое-то мгновение назад блуждала ностальгическая улыбка воспоминаний. - Бессмысленно.
Не было больше ни достающих хулиганов, ни дронов на радиоуправлении, ни запретных концертов в ночи, ни нерешительных оправданий сурового Олега - даже самого Олега не было. Внутри осталась только пустота и злость, которая была так похожа на ту, которая во время концерта "Арии" нашептывала Серому шальные мысли о том, что Олег ушел и оставил его навсегда. Он ему не нужен. У него есть только он сам, и с этим надо учиться жить.

мне тесно в этом теле
плоть причиняет боль
я холоднее хеля
я истинное зло
Разумовский не понимал в какой момент все полетело к чертям. Все же было так замечательно! Они вырвались из дурацкого детского дома, его по-дурацки гениальная идея с соцсетью, которую поддерживал только Волков выгорела - и спалила вокруг все дотла, оставив в прошлом все неудачи, невзгоды, бедность и безвкусные бичпакеты, от одного запаха которых Серого начинало мутить. Офис в самом красивом здании всего Питера, приносящее удовольствие и безумный доход любимое дело и рядом тот, который всегда понимал с полувзгляда.
Неестественно красивая картинка, которая не выдерживая давления, трескается и лопается на кусочки, разлетаясь на мелкие осколки от одной фразы того по-нелепому карикатурного полицейского в кепке.
пока не узнал, что он в Сирии год назад погиб
в Сирии год назад погиб
П О Г И Б
Какая Сирия? Какая армия? Какой Чумной Доктор? Разумовский почувствовал, как учащается собственное сердцебиение только от мимолетного воспоминания о том чертовом дне. Помнит как настигает паника, как холодеют пальцы рук, как темнеет в глазах и хочется выкрикнут привычное "Олег, что происходит?!". Выкрикнуть и понять, что буквально в тот же момент бархатный и знакомый до каждой нотки голос что-то успокаивающее скажет в самую огненную макушку; понять, как от неосязаемого присутствия за спиной даже без каких-либо слов станет легче;
понять, что из-за дрожащего в руках, помятого и пожелтевшего, выдранного из личного дела листа с ярко-красной печатью "погиб" никто не придет, и нужно будет справляться самому. Совсем как тогда, в дурацких стенах треклятого детского дома.
Самому не всегда равно одному. Мы с тобой становимся одним целым.
Сергей судорожно сглотнул, нервно пытаясь успокоиться и непроизвольно натягивая локтями тугие ремни на смирительной рубашке. Он отчаянно пытался зацепиться за те самые теплые детские воспоминания, ускользающие между пальцев словно песок. Идти на этот едва тлеющие огонек среди всепоглощающей темноты, которая настойчиво пыталась заполонить его изнутри до последней клеточки.
Разум сопротивлялся, представлял на месте пернатой темноты тех самых школьных задир и словно заставлял себя взять реванш, не позволяя проиграть и в этот раз. Неизвестно сколько шла эта битва - дней, недель, месяцев.. лет? Сергей не притрагивался к еде, которую ему на белом пластмассовом подносе с безопасного расстояния ногой подталкивали санитары. Не разговаривал с лечащим врачом, что так упорно продолжал приходить каждый день и забавно поправлял свои средневековые усики когда неизменно не слышал ничего в ответ. Кажется, он пил только воду, потому что без нее сопротивляться становилось совсем невозможно, а очередной глоток окатывал бушующий внутри пожар живительной и приводящей в чувства прохладой.
Но только сейчас, морщась от дурацкого солнечного света и кашляя от воды, что пошла не в то горло, Разумовский поймал себя на мысли, что все это было б е с с м ы с л е н н о.
в доме пустом бродил каждый шорох
во мне вызывал дикий страх
другого себя я так ненавидел
что к черту разбил зеркала.

Кей любил возвращаться домой. С точки зрения обычного человека это было странное чувство, глупое, иррациональное. Ведь его там никто не ждал. Ни подружки, ни домашнего животного. Но с его работой от голода в этой маленькой квартирке повесились бы не только мышка, кошка и Жучка, но и подружка заодно, если бы только они были.
Если продолжать линию “обычного человека”, то действительно, лучше было бы торчать всё свободное время в баре, сканируя стройные ножки красоток и поглощая мерзкое, отдающее химией пиво.
Но, то ли дело было в том, что Кей не был обычным, то ли, что даже человеком в каком-то смысле он тоже не был, но дешевые пивнушки он обходил, раз за разом торопясь домой с радостью и предвкушением, которое практически никак не отражалось на его расслабленном лице, разве что едва заметная мечтательная улыбка иногда касалась губ.
Он так любил возвращаться домой, что полюбил и эту высотку, состоящую, словно из сот, из дешевых маленьких квартирок, и её грязные лестничные пролёты, намертво пропахшие блевотиной и мочой. И даже своих, так называемых соседей, которые круглыми сутками тусовались в этой лестничной вони и каждый раз, уже даже не стараясь изобрести что-то оригинальное, окатывали Кея ругательствами, как помоями.
Эти помои не смешивались с его сознанием, как вода не смешивается с маслом. Он понимал, что стоит за этим всем, а потому, самое большее, что испытывал — сожаление.
“Мне очень жаль”, — думал он каждый раз, когда слышал в спину крик: “Кожаный мешок!”
Кей не извинялся перед ними. Ему действительно было жаль этих людей. Настоящих, рождённых - чем они непременно гордились, как наибольшим своим достижением. На самом-то деле, гордиться им больше было нечем. Хилые, больные, слабые и очень злые - такими представали перед Кеем его соседи-люди. Они не могли причинить ему настоящего вреда, просто из своей органической трусости, а потому будто бы надеялись унижением репликанта компенсировать свою пустую бессмысленную жизнь: вот посмотрите, мы-то люди, мы-то повелители жизни, а этот-то, этот — только мяса кусок.
Технически, если смотреть, с точки зрения всё того же человека обычного, Кею возразить на это было нечего. Но, впрочем, ему и не хотелось - чего уж точно никогда не желал для себя, так это походить на своих соседей: злобных, трусливых и жалких. Возможно, в глубине души, ему хотелось бы быть кем-то другим, но он понимал, что эта мечта невыполнима, а потому старался просто быть собой.
… и любил возвращаться домой.
Потому что, вопреки всему, его там ждали.
И пусть это была всего лишь голографическая девушка, услада очей одиноких дрочеров и неудачников, но Кей искренне полагал, что Джой идеальна.
Кей не знал, что в этом плане думала про него сама Джой, но лично ему даже мысль о том ярком вихре света, что ворвётся в крохотную стерильную гостиную, почти лишенную индивидуальности и уюта, о том лёгком ощущении статического электричества, от которого приподнимаются волоски на руках, и которое равнозначно крепкому объятию, одна только мысль об этом отражалась на лице репликанта улыбкой искреннего счастья, и была для этого самого счастья главным и единственным поводом.
Он вошёл, как всегда молча, как обычно задумчиво потянулся на кухню, проверить, осталось ли там ещё хоть что-то, чем можно ублажить негодующий желудок, про который слишком часто забывали в течение дня.
Это было чем-то вроде их маленького ритуала — Кей никогда первым не нарушал устоявшейся тишины квартиры и даже не гадал, откуда и в какой момент вынырнет Джой, чтобы поприветствовать его.

[indent] - Куда ты меня привез?
[indent] Почувствовав, как машина тормозит, Тони приподнимается на локтях и открывает глаза, выглядывая в тонированное окно неприметной для простого обывателя черной ауди. Сияющая в рано по осеннему времени опустившейся ночи вывеска Metro General заставляет скривить испачканное подтеками крови лицо.
[indent] - Куда надо, - резко, на гарни раздражения отбуркивается Хэппи, глуша мотор.
[indent] - Все, что мне надо - это пара таблеток ибупрофена и денек отлежаться.
[indent] - Да ты себя видел?! - теряет терпение телохранитель, разворачивая к нему зеркало заднего вида. - Полюбуйся!
[indent] Из узкого зеркальца на Тони смотрят покрасневшие, с широко расплескавшимися по темной радужке зрачками глубоко запавшие глаза в буром ореоле запекшейся крови из глубокой ссадины на лбу, теряющейся дорожками в неопрятной трехдневной щетине, размывшей очертания обычно безукоризненно аккуратной эспаньолки. Хоган слишком сильно хлопает дверцей, выходя из машины, и парой мгновений спустя Тони обдает прохладным воздухом справа. Хэппи склоняется над ним, пытаясь упихать свои боксерские габариты в не слишком-то широкий проем пассажирской двери, и хватает за предплечье.
[indent] - Вообще-то я все еще твой босс! - вяло сопротивляется Тони попыткам телохранителя вытащить себя из машины.
[indent] - А я, к нашему общему несчастью - твой друг, - цедит сквозь зубы Хэппи, пытаясь найти баланс между жестким принуждением и опасением навредить еще больше. - А ну вылезай, если не хочешь, чтобы я обо всем рассказал Пеппер! Не заставляй меня нести тебя на руках, как младенца!
[indent] Тони сдается, не чувствуя себя в состоянии дать хоть сколько-нибудь достойный отпор и позволяя извлечь себя из теплого, комфортного и надежного нутра автомобиля.
[indent] - Ты уволен, - пыхтит он не раньше, чем они добираются до ярко освещенного холла госпиталя.
[indent] Весь недолгий путь Тони едва ли не висит на плече Хэппи, подволакивая левую ногу и стараясь дышать пореже из-за колющей боли в ребрах и ноющей - в позвоночнике в районе [жопы] крестца. Упав на один из жестких стульев в приемном отделении, он небрежно отряхивает от земли и пыли мягкие спортивные брюки, изодранные при падении, будто это может их спасти, и скребет ногтями пятна подсохшей крови на любимой футболке, вздыхая так, будто это было самой большой неприятностью за вечер.
[indent] - Угу, только вещи соберу, - махнув на босса рукой, Хэппи, неловко улыбаясь, зависает у стойки регистратуры, договариваясь о чем-то с дежурной медсестрой.
[indent] Ладно, может быть, он был не прав. Может быть, ему стоило послушать Джарвиса, когда он предупреждал, что новый прототип брони не готов к испытаниям на высотные перегрузки. И нужно доработать систему радиообнаружения и предупреждения. Как оказалось, самолеты - не единственный опасный объект, с которым можно столкнуться на скорости триста миль в час на высоте шесть тысяч километров, хотя той чайке повезло еще меньше.
[indent] Свернув программу по вооружению, Тони полностью отдался новому, исключительно частному проекту, позволив Пеппер [как и до этого, впрочем] курировать научные и оборонные программы, лишь контролируя последние, чтобы в производство и, в последствии, на рынок не вышло ничего, что было бы способно нанести вред гражданскому населению. Обадайя наворачивал круги вокруг его мастерской, полоская мозг на тему неустоек за контракты, падения акций, потери рабочих мест - на что Тони, отчетливо помнящий месяцы в плену и данное Инсену обещание, в ответ представил план по ускоренной реорганизации производства с сохранением всех рабочих мощностей. Оби почему-то все равно остался недоволен, но Тони, признаться, не было до этого особого дела. Он уже давно перешагнул ту черту, где ему было все еще важно доказать давно почившему отцу, что он достоин унаследованных привилегий, доказать его неправоту, опровергнуть его неверие в собственного сына.
[indent] - Врач сейчас придет, - бурчит Хэппи, опускаясь на сидение рядом. - И, ради бога, позволь ему сделать свою работу!
[indent] - Ты собрал все элементы? - ровно, немного устало спрашивает Тони, запрокидывая голову назад, так, чтобы затылок касался хоть немного успокаивающей боль и тошноту прохлады стены.
[indent] - Да, черт возьми. Все в багажнике.
[indent] - Хэппи! - Тони резко подается вперед, стискивая пальцы на его запястье, впиваясь в Хогана лихорадочно блестящими глазами. - Никто не должен знать, ты понимаешь? Это - что-то совершенно новое, возможно, лучшее из того, что я создал.
[indent] - Да понял я, понял, - Хэппи, не склонный к эмоциональному выражению чувств, кроме нецензурного, похлопывает его по руке, стараясь ненавязчиво вырвать руку из железной хватки побелевших от напряжения пальцев. - Никому не говорить, ничего не показывать... Вон, кажется врач идет.
[indent] Тони отвлекается на долговязую фигуру в привычной голубой медицинской форме. Доктор пружинистой походкой, будто еще немного - и затанцует, подходит к посту регистрации и улыбка, несколько самодовольная, стремительно сползает с его лица. Обменявшись парой коротких фраз с медсестрой, он поднимает холодный, колкий взгляд неприятно-прозрачных глаз. Тони встречает его с привычной усмешкой.
[indent] - Хэй, док! - под протестующий возглас Хэппи, он кое-как поднимается на ноги и ковыляет до стойки, тяжело на нее облокачиваясь. - Наклейте мне пластырь, и я пойду.