Лестерский альянс склоняет голову - не в почтении и даже не в страхе, это бы ему хотя бы польстило, но как раненое животное. Их ужас перед Эдельгард и имперской армией можно прощупать пальцами: взять Лоренца за горло, заглянуть Хильде поглубже в глаза - он кривит рот в улыбке, подсмотренной у статуй святых в соборах, спрашивает ласково: как дела у Марианны? Имеет в виду, конечно: приятно было бы раздавить дом Эдмунд в своих ладонях, но он не может позволить себе такой роскоши - она ему нравится, к тому же, поэтому раздражение переделывается в сочувствие просто - как глина или человеческие повадки под первым давлением.

Дмитрий, конечно, оказывается кошмаром иного рода. Что-то недобитое и потерявшее себя - Халид знает лучше, чем ставить на слепую месть, Гилберт не приходит просить о помощи, даже когда слухи о возвращении Байлет расползаются паучьей сетью. В общей картине ему немного жаль Аннетт, но жалость не отметишь на карте цветами альянса; им нужна Рея, им нужно то, что осталось от Реи, обезумевший король ведёт своих людей на гибель, от Фодлана в скором времени останется только пепел - и императрица с кровавыми ладонями, нацепившая на себя корону из шипов. Сколько ей осталось - год или два? Он бы дал пять в лучшем случае - Лиситея раскладывала секреты на его столе, как шахматные фигуры: клетки в подвалах, вспышки фиолетового под её пальцами, мёртвые дети. 

Вглядывается в выжженую траву на грондерском поле, ступает по её следу - сапоги вязнут в грязи, воздух всё ещё пахнет магией и палёной плотью.

Маскирует подозрение за непринуждённостью победителей, останавливается в шаге от неё. Кладёт смех на язык, тянет в улыбке рот:

— Ты отпустила её, — он любит подтверждать очевидное; это делает его наблюдательным, её - напряжённой. Ему нравится смотреть за линией её плеч. — Это что-то личное?

Шутит только отчасти, хочет думать, что он принимает это с достоинством - мысль о том, что она может просто исчезнуть, то есть. Знает лучше, чем привязываться к существу дышащему, но любопытство ведёт его руки в монастыре: он смотрит за ней, и симпатия сжимается петлёй на шее, когда она падает вниз. Жестокость прорезается через зубы:

— Мне следует начать беспокоиться?

Имеет в виду: если ты пропадёшь снова, в этот раз это тоже произойдёт из-за неё? Слабость воли или замершее сердце — очаровательно с учётом того, что её собственное отказывается биться. Это подкупает его странным образом: искренность за безразличным фасадом, эмоции, проступающие на лице аккуратно и выверенно - он думает сначала, что она такая же, может быть, подбирает их специально под каждый случай, но с ней, конечно же, всё иначе.

На языке лежит: если ты дашь ей уйти снова, это превратится в паттерн. Пять лет - это долгий срок, милая; мне было восемнадцать, и ты решила, что можешь умереть - веришь или нет, это разбило мне сердце. Задумывается об этом: интересно, Дмитрий всё ещё пытается вцепиться зубами в её больную шею? Интересно, отрубит она ему голову сама, или он не удостоится даже этой чести? Подходит ближе, опускает ладонь ей на плечо, вынуждает повернуться к себе.

Знает, что они говорят о безумии. Ветер сегодня с севера.

Отредактировано Daud (2023-08-12 15:29:51)

Это его способ взаимодействовать с миром: заглядывать ему в глаза, держать за горло, обломанной стрелой вскрывать череп интереса ради, долго и грязно - посмотреть, что там внутри, может быть, повернуть что-нибудь не той стороной, чтобы стало интереснее. Любопытство приходит первым, руководит в равной степени и жестокостью, и любовью - Халид протягивает руку виверне ещё ребёнком, не успевает отдёрнуть, когда она раскрывает пасть, шрамы так и не сходят до конца, остаются светлыми полосами на коже, как напоминание настойчивое и ласковое. Щурит потом глаза в тусклом свете библиотеки, флиртует с ней самым нелепым образом: знаешь, в чём разница между ними и драконами? Конечно, она знает, не глупая, рассказывает ему сама, отвечает, как по учебнику, рядом с ней таких целая стопка, он думает о том, как выглядят натянувшиеся под солнцем перепонки на крыльях и как огромное тело падает на землю с грохотом, стоит задеть стрелой. Потому и выбирает подниматься в воздух, должно быть — потом, когда она умирает. Возвращается прежней, но не совсем.

Её лицо в свете монастырских свечей: линия рта дёргается слишком резко, ничего не мелькает на глубине глаз. Почти хвалит её тогда: ещё немного, и они начнут вестись, может быть, даже поверят, что ты всегда была настоящей, убедят себя в этом сами, нужно только приложить немного усилий, улыбнись пошире, добавь заботы в голос, посмотри на них, а не сквозь - замечает потом мимоходом, как она смотрит на Эдельгард в ночной тишине коридоров, секундное замешательство, пауза на вдох-выдох, затем - имитация её улыбки и та же манера складывать руки. Подражание неточное, но уже умелое, она учится быстро, всё ещё иногда путает местами эмоции и слишком долго держит в ладонях реакции. Это пройдёт со временем.

Думает поцеловать её тогда, но разве это дело. В Фодлане сочтут неприличным - не она, вряд ли она, но ему приходится думать о собственном имидже. Джудит цедит сквозь зубы: держи при себе руки, не смотри в глаза, не забывай о манерах, ради всех святых, больше смейся — может быть, они примут тебя за клоуна, это твой единственный шанс, Халид, поправляет себя — Клод. Он скалит ей зубы в ответ и тянется за своим луком.

Байлет отшатывается от него - не услышала, должно быть, нормального человека бы ранило, он не двигается с места, только опускает руку и щурит глаза: эмоции на её лице сменяют друг друга спешно, отражаются — в глазах, в изгибе губ, дрогнувшие ресницы и опускающиеся ладони. Мажет взглядом по её плечу, думает лениво: Хьюберта стоит добить если не из причин высоких, то хотя бы из жалости. Даёт ей увести себя — подальше от трупов, запахов мёртвого и лошадей, сапоги вязнут в грязи по-прежнему, выжженной травы становится меньше — здесь шли войска Дмитрия, чуть дальше идти уже стало некому. У него нет времени лить об этом слёзы - тем более нет желания.

Она останавливается, спрашивает - наивность, переступающая через годы отсутствия отношений с людьми: у тебя бывает такое, что тебе кто-то нравится? Клод повторяет вопрос собственным голосом в тесном пространстве головы, замирает на мгновение, пытается понять - услышал правильно? Не даёт ей опустить руку.

С ним бывает такое? Ради всего святого.

Он смеётся в итоге - как-то против воли, такие вещи происходят с ним редко, просачиваются через трещины внешней уверенности, как грязь или гной через слой бинтов. Звук выходит сухой и острый - южный альмирский ветер и наконечники стрел под пальцами. Так выглядит искренность.

Отзывается:

— Вот как.

Злости он не испытывает - так, примешавшаяся к общей усталости паранойя. Склоняет к плечу голову, пробует мягче:

— Я понимаю.

Это правда только наполовину, поэтому она дается легко; о своих причинах он знает и может рационализировать каждую, даёт каждой имя, время и иногда — точное место, стены монастыря или их развалины, годы 1180-1185. Причина первая: я видел, как ты умерла, милая; причина вторая: я видел, как ты вернулась. Это отвечает на твой вопрос? Упирается языком в зубы.

Давить на Сетета оказывается сложно: Клод смотрит ему в глаза и видит тварь, что сидит под его кожей, прикинувшись одним из них; Сетет взвешивает слова, подбирает фразы, нанизывает их на нить своей сказки аккуратными бусинами - делал это долго, выходит естественно - Клод почти завидует, но только почти. Дёргает углом рта, упирается руками в стол с картами, выдыхает - сообщает по секрету: у тебя получается лучше, чем у архиепископа, но я доберусь и до неё тоже. Сетет не отвечает, смотрит устало.

Перехватывает её запястье, давит подозрение в голосе, спрашивает - как будто перебирает варианты:

— Что насчёт Реи? С ней было так же?

Хочет услышать это от неё.

Это пришло со временем, должно быть, и паранойя, и привычка тянуть по углам рот в каждой из ситуаций, и ложь на зубах - даются легко, всегда давались, он выясняет быстро: нет вещей, которые не даются, если сжать их достаточно сильно. У Байлет ничего на лице, дело обычное, затем - слепок с эмоции, неумелый, но такой искренний, что даже неловко, Клод смотрит долго, взвешивает: дважды мёртвая богиня в её голове и сердце, отказывающееся биться. Это кажется чушью поначалу, но старые записи Джеральта сходятся со словами Юрия, и он замечает, конечно, как на неё смотрит Рея - так должна выглядеть любовь к миру, так должен выглядеть подаренный пьедестал и вручённый трон, так смотрят на статуи святых, так преклоняют колено перед спасителем - он видел всё это раньше, считал ошибочно: человеческое. Рея кричит - ревёт, по правде, переломанные человеческие тела ей оказываются на один зуб самым буквальным образом - и закрывает собой солнце, Клод опускается после битвы за Гаррег Мах на землю, оседает вместе с пеплом и пылью. Считает стрелы.

Думает тогда: она вернётся. Не может иначе - не может оставить их, в конце концов, или оставить его, это злит больше всего, Байлет кажется незыблемой, почему-то - вечной, вся сила мира, заключённая в одном теле, с мечом Создателя в руке и кровью на сапогах. Не знает, наверное, как она выглядит со стороны не понимает сколько значит и что ещё должна делать и что будет дальше поэтому и падает

Останавливает себя здесь. Щурит глаза, держит её и держится за неё, даёт себе мгновение, напоминает - Рея. Рея, Эдельгард и Крест, который они делят. Пробует мягкость на языке:

— Конечно, мы освободим её.

Не лжёт, просто не добавляет: если ещё осталось, что освобождать. Сам вынесет её труп на руках и превратит его в знамя, если потребуется, но у Байлет получится элементарно лучше; Рея нужнее ему живой, к тому же, он отводит ей важнейшую роль - просто очень ограниченную и недолгую. Прошлому следовало умереть столетия назад, но Клоду повезло: выпала честь отрубить гидре последние головы и плюнуть ей на могилу.

Эксперименты над людьми прямо в стенах монастыря - он прикидывает лениво, можно ли быть ещё банальнее в своём отчаянии, Сетет цедит сквозь зубы: я не знаю, о чём ты, - потом сдаётся, выдавливает из себя искренность, как гной из раны: я не знал, что она делала. Просит: не говори Флейн - ради всего святого, не говори Флейн, у неё ещё должно остаться что-то. Клод смеётся: конечно, должно. Он понимает необходимость в иконах - понимает необходимость в святых тем более, эта сторона мира без них не может, отказалась учиться где-то в самом начале и теперь цепляется за них, как за костыль, думает: из Байлет уже вышла мученица, дальше по планам - только святой престол.

Смотрит на неё внимательно, знает: мог бы соврать, мог бы сказать, что доверит ей жизнь, и Фодлан, и каждую подгнившую реликвию, что ещё осталась у церкви, но она поймёт - она тоже знает его, каким-то образом. Отвечает не поэтому:

— Верно. Не доверяю.

Выходит легко. Смотрит ей в глаза, видит в них что-то - это называется пониманием, кажется, или принятием в их случае, звучит кошмарно, вязнет на языке хуже подгнивших слив. Она обещает что-то сейчас, искренне и с полнейшей уверенностью в своих словах; ему, он обнаруживает с запоздалым удивлением, даже не хочется ей верить. Это против его натуры.

Даёт себе мгновение. Марианна осмотрела его бегло, сказала негромко: всё будет в порядке, если он даст себе отдохнуть. У неё даже не дрожали руки - эта война уже вырвала из неё что-то, оставила с чудовищами в ожидании собственной смерти; сожаления или сожрут её однажды, или отступят, он не уверен, какой из вариантов кажется ему вероятнее, ставит на всякий случай на оба, в этом, кажется, и заключается корень его проблемы.

Мажет взглядом по её лицу, списывает на усталость и пересчитанные трупы:

— Доверие не даётся мне легко, знаешь, — улыбается, сцепляет пальцы на её ладони, убеждает себя: сломала бы ему руку, если бы захотела. Если бы не захотела. — У меня были на тебя планы, а ты умерла на пять лет.

Неудобно вышло. Взгляд цепляется за расползающееся по её плечу пятно; беспокойства он не испытывает, не на самом деле, не из-за этого - подменяет его любопытством:

— Больно?

Лиситея рассказывала, как магия жжёт пальцы, объясняла: ко всему привыкаешь, и она тоже привыкла. Глаза Байлет под солнцем кажутся живыми.

Можно называть это сопутствующим ущербом, можно — необходимыми жертвами; лично он предпочитает: минимальные потери, так звучит лучше, приятнее скатывается с языка, застревает остатками мяса в зубах, в монастыре повторяли: неприлично и совсем не похоже на поведение лорда, Клод, конечно, смеялся. Правда проще, так всегда и бывает: он по собственному опыту знает, как всё недобитое любит возвращаться из сырой могилы. Поэтому не промахивается.

Она говорит: как дети, — и потом: искренний, — Клод втягивает носом опалённый воздух, тут меньше пахнет кровью и дышать легче, сравнения вяжутся с реальностью — с ним самим в своих глазах, с ним самим в её глазах — с трудом, не вяжутся вообще, он решает не поправлять её — так, раздражается немного. Как дети — пожалуйста, нет-нет-нет, ты не понимаешь, я хочу быть выше на твоей социальной лестнице, в пирамиде твоих потребностей, если она существует, или в пищевой цепи, за которую ты дёргаешь от скуки; искренность — ладно, может быть, немного. Только не говори никому, будь добра, моя репутация душащей альянс змеи этого не выдержит.

— Я в порядке, — отзывается без эмоции и без мысли. Пожимает плечами, выпускает её руку, чувствует на языке пепел. Роняет незначительное, потому что любит: — В общих чертах.

Не врёт. Просто драматизирует.

По нему сложно попасть, он знает, ставит свою жизнь на реакции своей виверны и собственную способность разглядеть направленные на него стрелы с расстояния, но Бернадетта стала лучше — досадный факт, пускай и обошедшийся без серьёзных последствий. Он как-то поставил против неё Игнаца, она, к его удивлению, попала в каждую из мишеней — потом только долго кричала — на него или в целом, он не очень понял. Должно быть, выросла.

Байлет толкает его вперёд — её жест, — обманывает его, неосознанно или нет, но он знает: это он следует за ней, всё равно, даже когда идет первым. Он всегда на самом деле следует за ней: наблюдать за ней сверху приятнее, чем заглядывать в глаза теперь, но он может принять это; принимает её слова тоже, раскладывает их по карманам, кусает щёки — думает иногда, что было бы, если бы она повернулась к нему спиной под Ремиром, если бы она предпочла Дмитрия, если бы что-то под её рёбрами сжалось раньше при виде будущего императора. Каждый раз злится: бессмысленно и пусто, без последствий. Совершенно по-иррациональному — он такое не допускает в себе обычно, но у них с Эдельгард это, на самом деле, общее. Протягиваешь руку, заявляешь первым: моё. Жадность, страх, въевшаяся под кожу паранойя — попробуй объяснить другому, что значит, когда у тебя забирают твоё по праву, но по праву — это тоже глупость. Он предпочитает: по праву того, кто оказался в конце единственным. Так вернее.

Моё — это то, что принадлежит мне; по больше части — всё-таки то, чему принадлежу я. Ирония, пролегающая ровной линией посреди человеческой привязанности. Эш умирает вместе с Гвендалом: моя страна, мои идеалы, мои цели; Ингрид, Феликс и Сильвен, ровным строем: мой король. Он оборачивается на неё, слышит голос Леони, слышит Рафаэля, смотрит внимательно за выражением её лица — оно всегда меняется после битвы, но не так, как шепчутся, пересказывая впустую слухи о демоне в их армии. Он не спешит их опровергать — из соображений практических, но также — из исключительно эгоистичных.

В общем и целом, это тоже: моё, моё, моё.

— Аннетт не было на поле битвы, и Мерседес с Дедью удалось уйти, — говорит ровно. Пепел на языке.

Они ему нравились — Аннетт, то есть, её очевидная неловкость перед остальными дворянами, её неловкость в целом, привычка напевать себе под нос, когда, как ей казалось, никто не видел. Ингрид теряет улыбки, прячет их под школьной формой, рассовывает между латными пластинами позже, падает замертво — стрела в плече, Клод догадывается больше по углу — его. Петра ему нравилась тоже — это было приятно, не чувствовать себя единственным. Она понимала, пускай и недолго.

— Армия Фаргуса, — он продолжает ровно, останавливается — в футах тридцати от них ещё одна повозка с чужими ранеными. Прочих не трогают. — Больше не представляет проблемы. Холст предложит её остаткам присоединиться к нам добровольно. Может быть, нам повезёт, и кто-то из их генералов выступит сам.

Склоняет голову к плечу, смотрит в её посветлевшие глаза. Говорит:

— Никто не видел, что стало с Дмитрием. Но я не рассчитываю, что мы найдём его живым.

Едва ли. Это будет... проблематичным.