У его лихорадки есть конкретный звук – электронная мелодия из дешёвых динамиков в игровом автомате. Такой примитивный двухфазный звук, шершавый как кошачий язык. Очень приёбисто, что второй день мычишь себе под нос, когда чуточку отпускаешь контроль над собой. Откуда-то из гиппокампа, откуда-то из мышечной памяти, приелось подкожно. Вообще это не его, не им инициировано, оно лезет из бессознательного. Ну, чисто супер-эго или чёт типа.
Кинджи не вспомнит код своего школьного ящика, но эту блядскую мелодию джек-пота не забудет никогда.
Заебало, вруби ещё раз.

У него лихорадки особый запах – что-то пряное и терпкое: смесь дешёвых сигарет, недельного немытого тела, стресса, отчаяния и айс-кофе в алюминиевых банках. Но ни пряным, ни терпким сам Кинджи этот запах не назовёт – так говорят, когда не знают, чем оправдать привыкание к подвальной вони.
Кинджи идентифицирует этот запах в двух вариациях:  это кайф, это маскулинность, когда фартит; это пиздец, кто блять насрал, когда фарт ускользает. Но в обоих случаях сердце бьётся чаще положенного и в пальцах приятно покалывает от предвкушения. Жар ебашит всегда – при нуле, при сотнях тысячах на кармане. Работает безотказно, единственный в мире справедливый закон – лихорадка одинакова для всех, независимо от статуса, счетов в банке и процента жира в теле. Гениальная вещь, универсальный язык общения.
Умники изобрели эсперанто, Кинджи подарил миру лихорадку.

Кинджи улыбается самому себе, когда ловит в мутном отражении стекла свой взгляд. Ошалелый такой, влюблённый. Блистательный момент жизни, когда Хакари готов отдрочить любому. За бесплатно, душевно, просто чтобы поделиться своей эйфорией.
Лихорадка – это что-то коллективное. Про коммунизм и чувство плеча. Нельзя одному довольствоваться ею.

Дядя у кассы за пять металлических шариков передаёт ему зажигалку, которую позже можно обменять на две сотни. Но зачем, она ценнее любой купюры – его единственный недельный приз, ради которого он отсидел жопу до онемения.
Не выходя из зала, Хакари прикуривает и выпускает дым под низкий потолок. Дядя хмурится.
- Слушай, тут школьникам не рады, нам облавы не нужны.
- Спокойно, единственная школа, которую я посещаю, школа жизни, - Хакари, разведя руки в стороны, уходит в разъезжающиеся двери в ночь.

У его лихорадки очень повторяющийся modus operandi – движения правой рукой от верха к самому низу, когда тянешь зажатый в руке рычаг.
У кого-то другие ритуалы и триггеры пробуждения, но они всегда есть. Даже у фригидной Маки Зенин. Её глаза блестят чуть ярче, когда в руках вертится какое-нибудь проклятое оружие. У неё учащается дыхание, когда какой-нибудь хуеносец кряхтит от боли у её ног.
У Кирары, у Панды, у стрёмного шкета с проклятой речью, даже у ницшеанца Годжо – у всех прощупывается жажда азарта, осязаемая как часть тела. Кусок мяса с собственной свободой воли и сознанием.
У всех.
Кроме него.

Смотреть на Юту почти физически неприятно, взгляд скользит, цепляясь за всё и не видя ничего конкретного, как будто еблом по асфальту проезжаешься. Он холодный, будто мёртвый, вечно извиняющийся, сгорбленный. Седьмой позвонок выпирает от неловких поклонов – в Оккоцу тестостерона, что в тринадцатилетней девочке. Наверное, его так же легко довести до слёз. 
И Оккоцу невыносимая имба, переродившийся бог, чистая сила. Мальчик, которого провожают испуганным взглядом – к подошве его кроссовок налипла какая-то проклятая хуйня. Кинджи не успел разглядеть в первый раз.
Долго искал повод приглядеться второй раз.

Он видит его вблизи впервые, не за спинами других первогодок, а вот так просто, без свидетелей.Смотрит сверху вниз и толкает плечом. 
- Слышь, сгоняй к автомату за кофе.