ощущение, будто куски черного дерева от сгоревшего здания свалились ему на плечи — тяжесть, которая давит. ощущение, будто в глазах дазая он видит только безразмерную, необъятную пустоту, которую ложками, как в супе, можно черпать и захлебывать. чуя бы сказал: “в такой воде и рыбы умрут”, но молчит. прижимает шею к плечам, открывает двери номера в громком, агрессивном раздражении, волосы липнут к коже, одежда — тоже. и он воняет так сильно, что хочется три часа в кипятке ковырять свои органы. 

с дазаем отвратительно: его руки ледяные, настолько, что, иногда, чуя не хочет и вовсе касаться их, чтобы не пробирало этим льдом насквозь. его руки лезут в желудок, в голову, тянутся, чтобы задушить. дазай раздражает. и это раздражение с каждой волной все сильнее и сильнее накатывает, пока они разговаривают, пока дазай на задании каждый раз касается запястья — чуя хочет отдернуть, только не получается.

знать бы, что это за чувство, перекатывающееся по языку, будто блевотина. знать бы, почему так странно и неприятно, почему в глазах дазая — и отвратительно длинных ресниц — ощущается наслаждение. чуя раздражается, хочет выкинуть что-нибудь на улицу, желательно самого дазая, но он хлопает дверью.

растворяется. 

запах гнили, крови и грязи смешивается с тухлым запахом номера, в котором они застряли. улица тонет в темноте, в одном горящем фонаре где-то через квартал, в соседнем номере, очевидно, кто-то ругается. кран с горячей водой скрипит, поворачивается, смывая вонь. 

не то, чтобы он удивлен, не то, чтобы злость была конкретно на человека, просто почему-то только на дазая постоянно хочется наорать. его смешки, тупые, детские манеры, это тупое пальто или взгляд давно уже не ребенка. как он и говорил — в такой воде рыбы умрут. они и умирают. 

мори, улыбаясь до скрежета зубов, сказал “постарайся”. и замолчал.

пар от воды заполнил небольшую комнату с желтым кафелем, ржавыми кранами, мокрые волосы от воды висят водорослями. чуя кутается в огромный халат, даже не особо уверенный, что он чистый — хотя бы что-то, кроме его воняющей одежды. надеется, что дазая нет, открывая и выпуская весь горячий воздух прямо в номер, приоткрывает окно, позволяя прохладе осени заполнить все, только вот. . .

снова пустота, в которой мрут рыбы: глаза дазая, очерчивающие линии от верха до низа. кажется, что раздражение с новой силой заставило его держать халат чуть ли не у горла.

— чего не потерялся на улице? — ледяная газировка оказывается в руках, от чего халат приходится отпустить и ощутить ветер где-то в мокрых, не просохших волосах, — оставь себе.

молчание: оно висит, давится и тонет, как рыбы; умирает. молчание, будто резинка, растягивается, пока чуя моргает, смотря в чужие глаза. дазай молчит тоже, только по-тупому ухмыляется. чуя мгновенно злится, закатывает глаза, уходя куда-то к такому же старому, как и весь номер, креслу. 

наверное, там пыли еще больше, чем на самой кровати. 

— ах да, забыл сказать, — оставляет газировку на столике рядом, чувствуя капли воды на шее и лице, — тебе стоит мыться почаще, дазай. от тебя воняет.

от улыбки трескается нижняя губа. чуя вздрагивает, когда поток ветра из окна касается кожи. злость накапливается, гудит. злость рыщет.