trigger warnings: themes and references to death, angst

listen to the wind blow

Лето восемьдесят первого ощущается хуже, чем лето восьмидесятого.
Чем любое другое лето в жизни Сириуса Блэка, в общем-то.

На очередных похоронах (в какой-то мере Марлин МакКиннон везёт больше других — её тело всё ещё можно положить в гроб и устроить прощальную церемонию) он произносит:
— У меня есть странное ощущение, что это последнее лето, которое у меня будет, Джеймс.
— Заканчивай с этим, — устало бросает тот, одаривая друга мрачным взглядом. — Ремус скоро вернётся, прошло всего несколько дней.

Блэк поводит рвано плечами, стряхивая с них накопившееся раздражение и тягостную усталость, многозначительно молчит: ты даже не знаешь, каково это, ты ничего не знаешь. Сухой язык липнет к нёбу; в соревновании «кому хуже» каждый возле свежевыкопанной могилы проигравший.
Кроме покойника — мысль скользит где-то на поверхности сознания вместе с соскальзывающей с его пальцев влажной землёй.

down comes the night
run in the shadows

Но Ремус не возвращается.

Летние солнечные дни нанизывают безвольное тело Сириуса на невидимую нитку и протягивают до первого июньского полнолуния почти в бессознании.

Впервые лапы влачат его до ставшего привычным за три года Эппинг-Фореста через лондонские улочки — до чёрного пса одиночки никому нет дела. Теперь можно быть менее осторожным, проблема аппарации отпадает сама собой; похоже, без волка всё становится проще.

С остервенением и почти горячечным упрямством он всю ночь гоняет куниц и белок, играет сам с собой в игру «чей это запах» и зарывается носом в прохладу влажного мха.

А утром, натягивая на себя человеческое тело и лицо, через бессмысленность произошедшего принимает решение.

Оно звучит так: полнолуния больше значения не имеют.
По факту: чёрного пса замечают на границе Эппинг-Фореста ещё в июле и августе.

damn your love, damn your lies

Вне тайных берлог Ордена Феникса, запрятанных наскоро по Лондону как запрещенные агитационные листовки по почтовым ящикам, Сириус Блэк все чаще живёт в шкуре пса.

Это помогает дистанцироваться, расщепить себя надвое, позволив чёрной густой шерсти прикрыть оголённую человеческую кожу, которая к концу лета воспринимается особенно чувствительной, израненной, обгоревшей.

— Мы планировали эту операцию с марта, каждую деталь. Как они узнали?
Раз.

— Гидеон и Фабиан мертвы, ты слышишь меня, Сириус? Сириус?
Два.

— Это была ловушка, кто-то передал координаты. Я не хочу в это верить, но…
Три.

С когтями на лапах, удлинёнными клыками и ночным зрением (в их квартире по ночам больше не горит свет) приходит спасительное онемение всех чувств.

Одну ночь он думает, что прячется глубоко в середине Бродяги, другую — с почти полным безразличием отмечает, что наблюдает за свернувшимся на диване псом откуда-то из угла гостиной.
С потолка?
Подглядывает из дверного проёма кухни?

Лунный свет ласково касается угольной шерсти на собачьем боку, выхватывая неровные полосы и окрашивая их в рыжеватый оттенок.

В одну полночь — кажется уже осеннюю — лунный свет обретает знакомые форму, запах и звук.
Каждый из аспектов становится резче и глубже, словно за время вне квартиры невидимая рука выкручивает тумблер на максимум для Ремуса, перекраивая и до неузнаваемости меняя в нём что-то.

Но не для Сириуса — за секунду дверь в его комнату остаётся позади, по полу коридора ступают мягкие собачьи лапы.

Пёс в нём на грани радостного скулежа — да, хороший мальчик, покажи, как ты рад его видеть — но Блэк делает над собой титаническое усилие; инстинкты испуганным животным забиваются в тёмный угол черепной коробки.

Раскатистый звук — рык — рождается в грудине и, не сдерживаемый ничем, вырывается из оскалившейся пасти. Помещение прихожей слишком маленькое — звуковые волны ударяются о стены и опадают затихающим эхом в самом центре:

между собачьими лапами и человеческими ступнями по разные стороны комнаты.

break the silence
damn the dark, damn the light