Называй это отвратительно долгой дорогой домой, если хочешь: по трупам со вспоротыми изнутри животами и сгоревшим заживо старым друзьям — потрёпанный жёлтый кирпич и знакомые глаза, распахнутые в ужасе — старая история, даже если пустить её под нож и залить керосином. À votre santé — не-его-Логан расстроен, не-его-мать называет это так, щёлкает языком и прячет пистолеты; ожидаемо разочарован собственными ожиданиями от другого, предсказуемо будет удовлетворён только его пробитым черепом или разговором по душам — одно и то же в его случае, если существуют во вселенных постоянные, но Курт предпочитает альтернативу оборванной вендетте — находит это честным в этот раз, обходится малой кровью на зубах и бесконечным звоном в голове. Эта Линда ничего не замечает. Они успевают убраться оттуда быстрее, чем она вернётся домой.

(Она не его, само собой — он знает, знает, отношения между реальностями прозрачны и вылеплены из пепла, которым принято было посыпать голову. Господь бог не выдерживает критики: на твоей могиле дома — имя и набор эпитафий разной степени претенциозности, но с одинаковым чувством. И всё же.)

Каменные стены школы (здесь он смеётся, покачивается неудачно, в голову привычно бьёт запах серы, это предпочтительнее забитым бессмысленными лицами коридорам) носят имя Джин Грей в той же манере, что и побитые дождём надгробия, и от них тоже пахнет семейным склепом. Это хороший знак, впрочем: если осталось ещё, что заворачивать в коробку из цинка, это можно считать роскошью.

— Я не знаю тебя, — повторяет почти устало, хотя об этом она — безусловно — уже догадалась. Упирается ладонями в спинку кресла, цепляется хвостом за резную ножку, языком — за зубы. — Ты не знаешь меня тоже.

Она должна знать наверняка на этом этапе, так что он видит мало смысла в спиралях и петлях мёбиуса. Он здесь, в конечном счёте, чтобы поганить чью-то память — они все здесь за этим, то есть, в общей картине мироздания, неизбежность конца, к его стыду, оставляет его несколько склонным к нигилизму, но это забирается ему под кожу глубже, чем он рассчитывал — пускает когти куда-то в кости, застревает надёжно, отдирается — только с мясом и оседающим на языке раздражением. Не-его-мать смотрит пусто; её лицо ничего не выражает, и это всегда значит худшее. Курт догадывается смутно: он для неё меньше, чем был родной мертвец, но ей по большей части просто неловко, если эмоции ей вообще свойственны — её фальшивые сожаления рассеиваются одновременно с перспективой адамантиевых когтей под рёбрами, и она только поводит плечами. Смотрит в глаза в последний раз, внимательно и долго, кладёт ему руку на плечо и себе на язык — всю родительскую заботу: всегда лучше метить в голову — никого в этом мире ещё не останавливала дыра в сердце. Но это не значит, что нельзя заставить его кричать напоследок.

Он знает и без неё, конечно, но это приятно. Никто не понимает лучше матери.

— В моём мире, — склоняет голову к плечу и смотрит ей в глаза. В кабинете пахнет деревом и чужими духами, теперь, к тому же — его собственной кровью, но эти стены, он догадывается, уже видели это раньше. Портреты с пустыми взглядами и детские голоса за окнами — этот Ксавьер, он почти говорит, звучит как отличный парень. Есть или был — Курту без разницы, по правде, он заметил: мёртвые здесь не имеют привычки задерживаться под землёй надолго. Было бы приятно, если бы это относилось и к тебе тоже, но он знает лучше, чем мечтать о невозможном. Оставшиеся ему перспективы в разы понятнее. — Никогда не было Кэтрин Прайд. А если и была, то она не дожила до настоящего.

Здесь он медлит. Не специально — что-то мелькает за окнами. В её взгляде. Между линией плеч и пока-ещё-не свёрнутой шеей.

— Это скорее хорошая новость.

Конец света — в этом его основной недостаток — скучен до смерти, особенно когда дожидаешься его в одиночестве. Ему немного интересно, что она видит, когда смотрит ему в глаза: оборванные сожаления или, как он, просто ещё один разложившийся труп?

Он почти спрашивает.

Он хотел бы тебе признаться: его, конечно, это всё тоже заебало — пока ещё не смертельно, но до этого однажды дойдёт.

Смотрит на её ладонь, как будто она сейчас залезет ему под клетку рёбер через оставленные адамантиевыми когтями дыры и — это худший вариант — найдёт там что-то. Прикидывает: эти руки уже убивали кого-то? Выдавливали жизнь из тела или только опускались в скорби? Она говорит с ним, как отвешивает пощёчину — он только плохо понимает, ему или себе самой. Курт чувствует себя рядом с ней странно; она говорит: я знаю, — ему хочется переспросить: точно? Ты уверена? То есть, на самом деле? Уёбищность ситуации, обросшая комизмом: никто из них не знает его, но все верят в того, кто до него был. Это задевает его странным образом, хотя, конечно, не должно; так чувствуют себя люди, на которых кто-то, вопреки здравому смыслу, надеется — это тоже привычка людей хороших, и в хороших людей Курт не верит. Из принципа, конечно, но от всех его принципов несёт цементной крошкой и палёным мясом. Гнилыми фруктами. Ещё почему-то спиртом.

В этом его проблема с каждым из них, кажется: он не знает, как объяснить это, когда тебе нечего положить в гроб, или когда тебе некуда возвращаться, кроме чужой могилы, и от смеющихся детских лиц его тошнит почти физически, но организм оказывается слишком занят, пытаясь не отрубиться посреди директорского кабинета с дорогим деревянным столом и фотографиями — мёртвых людей? — на стенах. Он оставляет это на потом.

Извини. Это, конечно, не очень честно — по отношению к тебе в первую очередь. Это всё-таки твой гроб.

Он смотрит на Кэтрин Прайд, повторяет про себя: Кит-ти, язык касается нижних зубов, потом — верхних, Kätz-chen, знакомство номер один, где она оказывается рядом быстрее, чем он понимает, обхватывает руками в манере, от которой уже не оправишься, знакомство номер два, где она говорит, зло и резко: я знаю, — где она добавляет: пожалуйста. Протягивает ему руку.

Он хочет сказать: мне не нужна помощь. Я просто пришёл испортить тебе ковёр. Знаешь, чтобы Логану было неприятно.

У него есть немного: обещания мёртвым и список людей, которым нужно умереть. Он вычеркнул три имени из четырёх, и он что-то чувствует по этому поводу — называет это удовлетворением и легче спит по ночам, когда спит вообще; так можно назвать первый шаг к здоровому принятию или что-то типа. Из всей их сомнительной команды по спасению мира ему больше всех нравился Фантомекс, потому что Фантомексу было на него глубочайше похуй. Еве не было. Он помнит, чем это закончилось.

Смотрит на Китти Прайд долго, щурит глаза, видит всё равно только красное. Говорит осторожно:

— Ладно.

Ладно. Можно было бы по-нормальному, но он предпочитает по-своему: воздух трещит и пахнет серой, когда он появляется перед ней, заглядывает в глаза, ищет что-то — не уверен, находит ли. Ладонь у неё сухая и тёплая, и усталость на её лице кажется ему знакомой в самом убогом смысле — через вереницу похоронных процессий и оставленных за спиной тел. От неё пахнет мылом и мятной зубной пастой. Говорит:

— Мне нужна твоя помощь.

Он устал: от доверия и его отсутствия, и собственной неспособности его испытывать. Выкладывает ей, как заблёвывает кровью стол:

— Твой друг хотел убить меня, потому что я предал его, чтобы помочь своей матери и убить человека, который убил мою жену. Что-то типа того.

Задумывается на мгновение. Поправляет себя:

— Не своей матери.

Морщится.

— Я знаю, как это звучит.

Уёбищно. Она даже не спрашивала. Ладно.

Скалить зубы у него получается лучше, чем улыбаться, но в основе своей это всё равно один и тот же жест - можно утешать себя хотя бы этим. Желание вцепиться в чужое горло у человека рождается первым, где-то сразу за ним он изобретает стыд - это, конечно, уже для тюрем. Апокалипсис брал пленных исключительно по случаю и с набором практических целей, от которых тошнило, Магнето говорил тяжело: приходится позволять себе иногда щедрость и определённую долю тупизны - наивности, он сказал наивности, Курт за него поправил: всё-таки тупизны - это чтобы не растерять остатки человечности. Магнето тоже цепляется за своих мёртвых, Курт о них не спрашивает, конечно, ему достаточно собственных, Магнето легко говорить - он противопоставляет себя чудовищу, в конце концов, с этого края моральные ориентиры разглядеть проще.

У Китти Прайд лёгкие руки и, должно быть, очень хрупкие кости - если сжать её ладонь слишком сильно, она сломается? Курт не знает, что она делает, ходит сквозь стены или что-то вроде, значит, наверное, выберется, он тоже в первую очередь научился сбегать, потом долго привыкал, что нужно иначе. Псайлок упоминала о ней вскользь, осекалась и отводила взгляд в сторону, старалась не упоминать вообще - не доверяла ему, правильно делала. Логан-здесь смотрел долго, спросил один раз устало, ещё до того, как попытался вскрыть его традиционными методами: почему ты не можешь быть нормальным? Курт понял, о чём он, не обиделся, злоба растеклась по языку инстинктивно: хочешь, расскажу тебе, как умер Реми? Тьма не делает одолжений и не испытывает жалости - ему не повезло, Логан, и она не проглотила его разом. Логан поморщился, сплюнул кровь вместе с отвращением. Сказал: не знаю, на что я надеялся.

Пытается вспомнить, как видеть перед собой человека, а не открытое горло, режет язык о зубы:

— Могла бы просто назвать долбоёбом.

Дом - это пасть Левиафана, но его мать находит в себе что-то, мнёт сожаления о других под пальцами, кладёт руки ему на плечи, проявляет заботу единственным известным способом: обещает убить каждого, кто его тронет, - мило, он берёт от неё это и готовность бросаться на других по первой команде, поэтому, наверное, и ведётся - это больше про тупизну, чем про щедрость. Дестини смотрит пустыми глазами, кривит рот на протянутую ладонь, измеряет любовь количеством мёртвых тел на полу - в этом она тоже похожа на Магнето, но Магнето сдаётся, принимает правила игры, здесь он, говорят, идёт дальше - Курту немного интересно, но не настолько, чтобы спрашивать специально.

Логан везде остаётся уёбком - это, видимо, тоже вселенская необходимость.

Кивает ей, ведёт языком по зубам, отдаёт пространство обратно - поддаётся, наверное.

— Веди.

Ты говорила: становишься податливее, когда истекаешь кровью. Может быть. Дома тоже пришлось выбросить ковёр.