Эйк Ларсен зачем-то открывает глаза — так же, как и каждое утро до этого. Это входит в привычку. Его рука слепо шарит по прикроватной тумбочке пока не добирается до лежащей на ней плоской фляги: металл с гравировкой приятно холодит пальцы, отработанными движениями откручивающими крышку, через ещё несколько мгновений — холодит губы. Schlitzer будит внутри знакомую, тёплую, успокаивающую горечь, когда обжигает рот, горло и пищевод — тогда Эйк снова закрывает глаза. Его ждёт столько дел, что не хочется браться ни за одно из них.

Набат из сообщения продолжает звучать даже во сне — «потопите корабль.» «Потопите. Корабль.» «ПОТОПИТЕ. ЧЁРТОВ. КОРАБЛЬ.»

Он встаёт резким, как вскинутая винтовка, рывком — капитанская каюта делает тошнотворно-медлительный круг, будто «Цербер» кусает край водоворота и исчезает в узком горлышке, вращаясь вместе с водой. Всё останавливается так же быстро как начинается, и Ларсен делает ещё один глоток, закручивая крышку до тех пор, пока кончики пальцев вхолостую не пробегают по ребристой поверхности. У него остаётся всего пара бутылок — если они не прибудут вовремя, то придётся искать в корабельном баре ещё.

Волосы прилипают к потному лбу, но на этот раз он видит не сковывающий внутренности скулящим холодом повторяющийся кошмар, а что-то другое — Эйк не может вспомнить. Он просыпается, и с ним остаётся только рыжина чужих волос вместе с прилипшими к самым корням запахами весны и бинтов. Так пахнет госпиталь в Киле: курсант Ларсен ломает ногу на втором курсе Кильской военно-морской школы, курит в окно, сидя на подоконнике, пока навестивший его Курт стоит у двери и ждёт своей очереди, рассматривает снующие туда-сюда фигуры других больных: им уже разрешили прогулки.
Кажется, что это было тысячу или две тысячи лет назад — где-нибудь в Элевсинах, а не в расцвет Кайзерлихмарине.
Военным он так и не становится.

Ларсен встряхивает головой, убирает флягу и протирает глаза — мальчик. Они нашли мальчика. Эйк боится признаться, но от взгляда равнодушных водянистых глаз по его спине пробегают мурашки — почти так же, как от нащупанной сейчас в кармане плаща, что он снимает с вешалки, ленты Нины. Так не бывает, но он всё равно слышит любимую песнь своей дочери, видит её проплывающий по узким коридорам силуэт. К счастью, когда Эйк выходит из каюты, закрывает за собой дверь и бредёт по вместительному чреву парохода, глубоко засунув руки в карманы, то не встречает ни вездесущих помощников, ни Нину, ни кого-то из пассажиров.

Может взгляд онемевшего юнца пробирает его потому, что он ожидает увидеть в нём обвинение?
Эйк уходит в море несмотря на то, что жене становится — с каждым разом — всё хуже и хуже. Детская песенка звучит как укор, ритмично забивает его всё глубже в неспасающую от вины пасть Цербера и узкое горло очередной бутылки, проталкивает до самого дна. Мёртвые глаза не кажутся сочувствующими — они осуждают. Тогда он слышит не мелодию, а то, как Нина сыплет проклятиями, посылает его к чёрту, злится за мать.
Эйк Ларсен теряет почти всё, что заставляло его жить раньше — но забранная в Саргассовом море соль разъедает печаль от утраты так же, как она разъедает, чавкая в нём, и всё остальное. Кажется, госпожа Франклин вымазывает волосы в опавших с неё хлопьях ржавчины.

Он молча смотрит на застывшие на двери золотистые цифры — «1011». К кому Эйк приходит? К мальчику? Или к ней? Или бежит от Нины? Или из своей каюты? Он делает ещё один глоток. Всего один. И ещё один. Просто чтобы собраться — перед тем, как стыдливо прячет флягу обратно и отрывисто стучит.

Когда она открывает, то Эйк не спрашивает разрешения, словно что-то или кто-то вталкивает его внутрь — он протискивается мимо и быстро осматривается, разворачивается к Море только потом.

— Ты здесь одна? — Ларсен хватает чужое предплечье, ощущая, как поднимается волнение: с ним не помогают сладить ни виски, ни нажитый опыт. — Где он? Его здесь нет?

Её глаза сверлят вопросами, на которые Эйк не находит ответов — вместо них пробивается запах блестящей хирургической стали и замёрзших цветов; он шагает ближе, ещё ближе, так близко, что его пальцы вязнут на узком запястье ненужными морскими узлами — на смену холодному ветру приходят тонны чёрных углей и паруса съёживаются, умирают в их смрадном дыму, облезают с матч, сходят с рангоута и такелажа так, как сходит с огромного Йормунганда, оставшегося в сказаниях от далёких предков, прошлогодняя кожа. Сейчас они плывут белыми, пушистыми облаками над сталью серого моря, уже не в силах вспомнить, как снастями их приковывали к отказывающемуся тонуть даже в посмертии дереву. Эйк смотрит на свои окоченевшие, грубые пальцы на перетёртых в кровь руках — ей, наверное, больно, но он цепляется тем отчаяннее, чем ближе она оказывается.

— Мора…

Здесь нет мальчика, и теперь лучше уйти — но ноги слишком глубоко врастают в настил корабля. Эйк чувствует вибрацию и глухие удары пламенного металлического сердца всем телом, пронимается его дрожью, от подошвы — до слипшихся вместе волос.

Глаза Моры сверлят вопросами без ответов — беспокоит ли его чьё-то благополучие, кроме собственного? Он приходит к ней в погоне за своими мыслями, хочет почувствовать, как растворяется привкус безумия на кончике языка — но её рыжие волосы только ярче поджигают темнеющий горизонт тесной каюты, толкают обратно, пока он прижимает Мору к стене.

— Благополучие, Мора… — он глотает вязкую, клейкую слюну. — Этот мальчик. С ним… что-то не так.

Её запах становится глубже и ближе, похожий на выписанное врачом обезболивающее: его хочется горстью забросить внутрь, плюнув на дозировки (потому что сейчас особенно больно) и запить из опустевшей фляги — но зачерпнуть не выходит, и Эйк со стоном прислоняется к ней лбом.
Он не пьян — просто присутствие Моры заставляет сомневаться в собственном рассудке сильнее, чем единственный выживший на «Прометее», лента дочери в кармане и её бродящий по коридорам, беспокойный призрак.

Эйк зовёт Мору по имени — но не может вспомнить, когда она разрешила.

Подпись автора

[indent]  [indent] Hier steht der Mensch, des Menschen Feind.

Он делает ещё один вдох и чувствует, как внутри разливаются чужие духи, осевший на волосах запах шампуня — Эйк привыкает к тому, как море слизывает его тревоги длинным солёным языком, забирает на глубину, придавливая ко дну бесконечными тоннами воды, избавляя от боли и беспокойных мыслей, но сейчас, шелестя за толстой обшивкой и переборками, оно безропотно передаёт свою власть над ним Море. Он наслаждается тем, как по израненным и перетёртым запястьям в его руках поднимается успокаивающее тепло, как оно скользит по грубой, обласканной холодными ветрами коже её дыханием — тает на лице влажным воском вместе со звуками слов. Эйк прикрывает глаза, расслабляется, смакуя ощущение продирающейся вдоль позвоночника сладкой дрожью — почти такую же он находит, обнимая Сару несколько лет назад, под невесомый, по-детски звонкий смех Лары и Нины. Они живут одни пока Эйк укрывается морем — и умирают тоже одни, пока их укрывает огонь.
Чтобы сгореть вместе с ними, угля в хранилищах «Цербера» не хватает — и он доливает к нему алкоголя, ждёт нужной искры.

Эйк выдыхает — лучше бы они нашли там чёртово оружие вместо молчащего мальчика. Это было бы понятнее, чем то, как смог выжить на опустевшем борту без света, отопления и чужой помощи одинокий ребёнок. Киль — большой портовый город, наполненный запахом рыбы, специй и соли, хлопьев гари из коптящих высокими дымовыми трубами пароходов, шлюхами, грузчиками и фенрихами, снующими по всему городу в поисках развлечений, историями, поверьями и легендами. Ларсен никогда не был суеверным, посмеиваясь над страшилками однокурсников о ветхих парусных судах, поднятых со дна злой волей их проклятых капитанов, или над рассказанной Куртом и Ульрихом шелестящим шёпотом традиции брать с собой на корабль горсть земли, чтобы их не высек хромающий перед широкой доской герр Вольф, полностью оправдывающий свою фамилию каждым обращённым в аудиторию звериным оскалом, делающим безобразный шрам на лице ещё страшнее и жутче. Но ещё поднимаясь по трапу он слышит извращённое, неестественное и чужеродное сердце «Прометея» — Эйк не успевает сродниться с судном, но ходит на нём пару лет, пока у ног не сворачивается покорный лишь ему одному «Цербер», спущенный с верфей обанкротившейся позже «Norddeutsche Schiffbaugesellschaft».
Рядом нет орлов, и печень гиганта роняют в равнодушное море следующие за Цербером чайки — в новом кошмаре Ларсен наблюдает, как она тонет, пока, разрывая на части барабанные перепонки и лёгкие, сиротливо воют киты. Не остаётся ни капли жизни на пустующих палубах парохода.
Кроме единственной, просачивающейся прямо под стальную шкуру «Цербера» досадливым укусом блохи — он открывает глаза и смотрит в чужие, серо-голубые глаза Моры.

— Боюсь, помощь может понадобиться нам, — Эйк пытается собраться, но оказывается только ближе к ровному, сочувственному теплу и, нахмуриваясь, качает головой, — несколько часов, кажется.

Вся ночь уходит на то, чтобы успокоить вскипающие, как грозящее убежать из кастрюли кипячёное молоко, нижние палубы, и состоит из тщетных попыток наладить связь с судоходной компанией — приказ «потопить корабль» Эйк выполнять не готов. При одной мысли об этом восстаёт почти всё в воспитанной Кильской военно-морской школой на любви к морю и уважению к судам, душе — и мешает лишь то, что в ней же вдалбливают в молодых фенрихов кайзерлихмарине ещё глубже и основательнее — дисциплина, субординация, единоначалие.
Одни немцы, с черепами пронизанными насквозь длинными названиями любой мелочи, самозабвенно калечат других, заколачивают туда, дисциплина, сваю за сваей, вонзают, как иголки, субординация, в куклу вуду, так усердно и сильно, что слышны, единоначалие, проколотые ими зубы. При одной мысли о том чтобы ослушаться прямого указания, внутренности скручивает тугим горячим жгутом, но Эйк только стискивает челюсть сильнее и жёстче, пока желваки не проползают под кожей тонкими змеями.
Судьба «Прометея» заботит его гораздо больше жизни мальчишки.

Мора убирает с его лица волосы, заправляя их за ухо с заботливой, материнской лаской, и разночинное судовое офицерство становится как будто бы дальше на крошечный шаг — здесь никто не найдёт его с новостью, что не удалось установить связь и вестника людского огня придётся топить, не достанет вытьём фанатичка с нижней пассажирской палубы, истово и страстно желающая сбросить демона, забравшего жизнь её дочери и проникнувшего на борт в обличье другого ребёнка, со своими нелепыми требованиями. Если хочешь, чтобы с тобой считались — купи билет подороже.
Он медленно кивает Море в ответ — пара часов либо ничего не изменит, либо перевернёт всё вверх ногами; но от него уже ничего и не зависит. Эйк может позволить себе немного отдохнуть — и неопределённо пожимает плечами, слыша новый вопрос.

— Потому что нет причин думать иначе, — он слегка отстраняется, потирая шею, — единственный выживший на мёртвом корабле. Ни любящего родителя, ни капли тепла, нетронутые запасы воды, отсутствие света, четыре месяца. К тому же, мальчик был заперт — но всё равно жив. Что с ним вообще так?

Он накрывает застывшие на его лице кончики пальцев Моры своими — её рука кажется крохотной в его ладони. В школе Эйка, будущего офицера, заставляют учить несколько языков: он сносно владеет французским и неплохо знает английский, чтобы уловить в произношении Моры характерный акцент — её образ дополняет бледная, бумажная кожа и тусклые, рыжие волосы, в которых теряется пламя. Она напоминает ему весну — робкую, молодую, ещё не вступившую в полную силу после холодной зимы.

— Вы из Шотландии? — Эйк улыбается, скрывая волнующее смущение от их неожиданной близости. — А где вы учились? Я слышал, что в Эдинбурге есть отличный университет.

Эдинбургский порт был одним из первых мест, куда завело его море — тогда это казалось новым, ещё не поблекшим миром, полным возможностей для энергичного юноши, настоящим приключением. Они с Куртом потеряли Ульриха едва сошли на сушу и обнаружили его только вечером, в обнимку с какой-то студенткой, когда пошли глазеть на возвышающийся над городом замок — потом выпивший Курт, влезший на ограждение, едва не навернулся в пропасть. Эйк слегка усмехается, вспоминая, как тот спрыгивал обратно с побелевшим лицом. Он подаёт Море руку, тянет за собой и опускается рядом с ней на кровать — узкая койка ничем не отличается от той, что стоит в капитанской каюте, стыдливо проигрывая даже некоторым кроватям богатых пассажиров из первого класса.

— Я ходил в местный порт ещё когда служил на «Kaiserin Augusta»… — слова получаются сухими и выцветшими, как его воспоминания — будто смотришь на чужую старую фотографию. — Словно это было тысячу лет назад.

Он опускает взгляд на до сих пор лежащую в руке узкую ладонь и проводит по ней большим пальцем. Кожа кажется тонкой — будто порвётся под неосторожным движением.

Подпись автора

[indent]  [indent] Hier steht der Mensch, des Menschen Feind.