[indent] Можно проще? Почему так? Зачем? Короткая очередь, не хитрая, выкованная под вопросительный знак. Постоянная, неизменная, разве что в течении малого промежутка времени от точки А до точки Б, пополняется дополнительными присадками. А ответ? Что ответ? По грандиозной задумке чего-то или кого-то раздутого библейскими предрассудками, ответ запаздывает. Список вопросов можно выбросить за ненадобностью, новый список – как компенсация, ничтожно мизерная, зато вполне вразумительная, без раскачки в «но» и «если»: пропорция девять граммов к шести миллиметрам, просто щелчок, предохранитель, спусковой крючок, между вспышкой горловины резного ствола и пробитой костью – жирная точка. Всё просто. Ни мигрени, закручивающей узлы на висках, ни монотонной дроби отбойного молотка за окном, ни приторной горечи, ни послевкусия после дешевого кофе. Никаких можно проще, почему так и зачем. Арифметика проще не придумаешь. Выключается свет, музыки не слышно, и только глухой стук сбившейся в комья земли, падающей на обшитую бархатом доску.

[indent] Пальцы немеют. Невольно поморщившись, Касл точечно мнёт фалангами правой руки левое запястье, будто на ощупь определяя точный азимут мерзкого, но терпимого ощущения. Монотонное подобие суеты в периметре, своим минимумом едва ли цепляет строго подбитые рамки личного пространства. У Фрэнка не было конкретной цели посещать заведение, картографическое расположение которого не просто отпугивало посетителей, а буквально кричало о провальности коммерческого хода. Хозяин: объект недальновидный, в город переехал недавно и, переполненный юношеским энтузиазмом, за краткие сроки подтянул покупку помещения, оформил документы, вложил душу, чтобы по итогу получить мертворождённый результат. «Завтраки и обеды для всей семьи», на территории пересекающихся клином кварталов, где каждый рассвет начинается с выстрела, или захлебнувшегося визга, а сумерки с оттяжкой приносят многоголосие сирен, вспыхивающих повсюду со скоростью звука. Но, Касл не осуждал, не постоянно. Оказавшись в списке постоянных клиентов, Фрэнк ненавязчиво побрасывал намёки, не сокращая дистанцию в общении. Вот только местный мечтатель был свято упёрт в идею посеять зерно света на мёртвой земле. Идиот, подумал солдат, продолжая аккуратно разминать сухожилия, и попутно дожидаясь заказа. Ровный тон атмосферы был призрачно гнетущим, пока под звон колокольчика над входной дверью, в пространство помещения не потянулся вязкий смрад уличной гнили.

[indent] Сколько их было? Любопытствующих заноз, пытающихся не проглотить нагую правду, а свернуть её в тугую спираль, и постоянством вопросов, выжатых требовательным да, и никак иначе, обклеить по кругу. Десятки? Сотни? Много. Более чем достаточно, чтобы расчертить в линии обзора черту, и каждому заступившему навсегда отбить охоту игры в больной интерес. В глазах вездесущей толпы знающих, Касл был таким, каким хотел быть: безнаказанная жестокость, стоящая вне петли закона, сумасшествие в пятидесяти оттенках кровавой жатвы, абсолютное зло во плоти. Фрэнка такой расклад устраивал, более чем. Ведь падать во вразумительные объяснения, разворачивая лекции на темы морали, справедливости, праведного мать его гнева – чушь собачья. Но, не взирая на высоту забора, выстроенного вокруг собственной шкуры, Каратель продолжал держать оборону под натиском святош душной реальности. Кто-то продолжал подрезать нелепостью вопросов, а кто-то, неспешно вытягиваясь паразитом, присасывался к ботинку, подтягивая следом мешок медвежьих услуг. Никто, никогда не сказал, и не скажет: Касл – ты тварь, такая же, как и все они, пусть смерть станет вам билетом в один конец. Решайте сами, между собой. Вот и вся причина, по которой большой серый волк точит клыки, а звероподобные, в овечьих шкурах, будут дохнуть в порядке очереди.

[indent] Когда в узкий проём зала, уставленного столами, вошла троица новых посетителей, кроме Фрэнка и хозяина заведения, в кафетерии находилось ещё двое. Касл не видел пару, но отдалённо приглушенным шепотом, ломко бьющим пестротой срезанных ругательств, можно было характеристику отношений угадать частично: влюблённые? Супружеская пара? Не суть. Пренебрежительно колыхнув воздух проглоченной обидой, проходя по направлению к уборной, светловолосая девушка едва не задела ладонью чашку, стоящую слишком близко краю стола. И тихо всхлипывая, даже не удосужилась обернуться взглянуть на то, как Касл едва успел спасти кофе от переизбытка чужого адреналина. Поджав губы, Фрэнк тяжело выдохнул и, отодвигая напиток к центру стола, дабы не повторить «подвиг», принялся за принесённый завтрак. Выдыхай: беззвучно просипело нутро, избавляя от навязчивого желания старчески брюзжать под нос. Стоп-слово работает как часы, чтобы подтолкнуть мозг не скапливать мимолётно пролетающий осадок в одной точке. Сперва: завтрак, остальное – незначительно, может подождать до… бессрочно. Неторопливо принимаясь за пищу, Фрэнк не мог не уловить ну слух глухое приземление новоприбывших посетителей, которые, судя по всему, уверенно заняли место отошедшей девушки. Но, завтрак. Касл спокойно игнорировал уже не совсем тихие насмешки, адресованные другому клиенту, и молчаливо смакуя кофе, остывший до нужной температуры, полностью абстрагировался от местной атмосферы. Не сложно было предугадать реакцию хозяина, который от греха подальше ушёл на кухню имитировать занятость, ведь даже в дневное время суток, ни один блюститель мать его порядка, и краем уха не сунется трясти значком в периметре.

[indent] Слушай, смотри. Противиться зову неясного что-то не выходит, остаётся только имитировать абстрактное понимание, и вместо планирования по чётко расчерченной прямой, пытаться мало-мальски крениться боками. Кажется выходит? Нет. Убеждения – воздух, грязный, переполненный копотью, трупным смрадом гниющих туш, коими по проекту большого брата, вымощен фундамент социальной коробки. Вот-вот рухнет, кажется, мозг уже говорил это, вчера, год назад, или десять? Слушай. И нутро падает ниц, будто над головой просыпалась тяжёлая пулемётная очередь, будто только команда имела значение, и дала оттяжку в измазанной кровью жизни, чтобы не сдохнуть здесь, сейчас. Приходится слушать. Разбитые шаги, глухо путающиеся на четыре метра квадратных, выдающие шарканьем нерешительность. Не твоё дело: проще сказать, чем сделать, так ведь? Смотри. Следующий призыв из неоткуда проваливается следом за глотком терпкого кофе, и горечь подобно грамму толуола, переходит в реакцию, стоит колыхнуть непривычность покоя. Хрупкое подобие живого, нет, живущего существа, вторгается в личное пространство, усеянное колючей проволокой, рвёт на себе остатки склеенного по кускам инстинкта самосохранения. Лишь для того, чтобы отсрочить неизбежное. Слушай. Смотри.

[indent] Не так представлялся день, мысленно закручивая ржавые винты разочарования, думал Касл. Вычитывая во взгляде напротив россыпь дробленого стекла, Фрэнк обездвижил ладони и отдал прямой приказ рассудку потушить каждое нервное окончание, каждый импульс, любой аспект, влекущий реакцию взрыва. Ведь перед глазами, путая грязь и пыль в золоте прядей, сидела одна из причин, способная вызывать сомнение что до существования мразей. Витторио Росси, так зовут… звали, отца девочки. На лестнице чёрных шкур, выжженных пустыми смертями и опиумным угаром, Росси занимал далеко не самую последнюю ступень и, обладая фамильным темпераментом коренных баронов, всячески стремился царапаться выше, ступая по трупам «семьи». Одно лишь имя вызывало у Касла изжогу, и желание ломать суставы, кость за костью, дабы в перспективе выпотрошить бесформенный кожаный мешок, скормив внутренности бездомным собакам. Когда Витторио Росси не стало, много кто из благородной элиты выдохнул с облегчением. Но, почему Фрэнк запомнил это имя? Чем догмат старого порядка раздробленной Италии был лучше других, тех кто травил само понимание реальности без страха? Дети. Двое. Наследником скороспелой империи должен был стать Марко Росси, вот только природа решила сэкономить на мозгах, и спустив преданную генетику в унитаз, породила на свет мягкотелую тварь, в лице смазливого отпрыска. По этой же причине, Фрэнк не вырезал оставшийся корень продолжения фамилии: суть червя – жрать себя без чужой помощи. Вот только детей было двое.

[indent] Потянутые рукава пуловера не скрывают бурых пятен, долгими облаками, впившимися в бледную кожу. Искусанные ногти, засечки на запястьях, как почерк неудавшихся попыток навсегда совершить побег из… Фрэнк не реагирует. Прибитые колотым шепотом слова остаются на незримой черте, той самой, где пустой взгляд солдата вырезан тремя проекциями: не-твоё-дело. Она не знает, тихо выдыхает нутро, не замечая в глазах девушки ничего, кроме растущего в геометрической прогрессии ужаса. Не твоё дело, повторяет снова, как только чувствует напряжение растекающегося по связкам. Нет, твёрдо чеканит, выводя на сыпкий стальным хладнокровием голос, но, Касл уже не слушает. Движение со стороны падает на плечо чужой ладонью, с насмешкой вгрызающейся в уши, ладонь другого неторопливо тянется за хрупкой дрожью напротив. Что они говорили? Не важно. Не суть. Не твоё дело… Мгновение, и внутренний голос рубит цепи, толкая рефлексы наружу. Пустая кружка оказывается сжатой в одной руке, и на резком подъёме с места, становится смертоносным снарядом, обращающимся в осколки под давлением черепа. Секунда, две, мозг работает словно система стратегического наведения, разбирая каждый метр помещения на опорные точки. Больше нет выдержек, пауз. Только принятые, обоснованные решения о которых Фрэнк не пожалеет, даже если дюжину рас просеет через личный фильтр долбаной логики.

[indent] Крик незнакомца с окровавленной физиономией не тупик: резко подхватывая затылок, Касл таранит чужой головой край прикрученного к полу стола, чем происходящее ставит на формулу минус один. Второму уже не нужна девчонка, и освободившаяся рука хватается за рукоять пистолета, скрытого во внутренней портупее под дорогим пиджаком. Ладонь Касла, хлёстко падает поверх, фаланги озлобленного посетителя, чтобы незначительно сместить, меняя угол наклона. Нажать на курок, используя чужую тушу в качестве глушителя. Минус два отзывается вспыхнувшим криком боли. Чтобы в узком проёме меж столешницами не оказаться лёгкой мишенью, Фрэнк хватает всё, что видит на рядом стоящих столах, и прицельно обрабатывая оставшегося на поле, стремительно сокращает дистанцию. Столовый нож, физика, твёрдая поверхность. Пригвождённый одной рукой к плоскости столешницы, третий незнакомец тут же тонет под натиском болевого шока, и следом отключается от прямого столкновения с локтем. Остаётся только… Он знает, снова слышится голос внутри, когда Касл смотрит в зеркальные круги глаз Марко Росси, не способного что-либо сказать или сделать. Не нужен громкий манифест, дабы выставить сопляку-наркоману, он сам вырезал его на собственной шкуре, когда дрожал загнанной в угол тварью, и смотрел на живое воплощение злобы. Он будет молчать.

[indent] -… идём. – вполоборота развернувшись к тому месту, где, не проронив из звука, выжидала девочка. И казалось бы, должна бежать, броситься сломя голову, чтобы оставить произошедшее далеко позади, но она всё так же молча, ступая призраком, пошла следом: - вызови полицию и уезжай отсюда, сегодня, сейчас. – было последним, что сказал Фрэнк, вскользь уловив взглядом хозяина заведения, который лишь судорожно потряс головой.

[indent] Фургон на прилегающей улице, в квартале от заведения. Размеренным шагом: три минуты ходьбы. Дальше… Сидя на пассажирском сидении, девушка продолжала молчать, будто переваривая случившееся. А пока Касл попутно размышлял о привале, нутро срезало остаточность сомнений, вспышками возникавших фоном. Марко Росси выдел убийцу своего отца, но, остался жив. Почему? Просто. Если не опиумная зависимость погубит наследника разграбленной империи, то это сделает страх – лучший инструмент, когда используется в умелых руках. Что до девочки? Для Фрэнка всё ещё оставалось загадкой, как Витторио, мразь из мразей, смог породить на свет такое чудо. Много ли знал Касл? Достаточно. Уже спустя несколько минут, Каратель остановил фургон на дальней стороне города, граничащей со спальными районами. Жизнь здесь напоминала больше размеренный вал существования, где у редких обитателей были свои назначенные роли второго плана, и коих влияние вездесущей цивилизации не волновало от слова совершенно.

[indent] Квартира на втором этаже трёхэтажного дома напоминала о днях, наполненных тёплыми словами Синатры, суетой детворы, не знавшей понимания сухой закон или предстоящих выборов президента. Время здесь словно остановилось, не желая перетягивать на собственную шкуру бремя обязательств моды и влияния. Обставленная простотой повседневного уюта, прихожая встретила гостей спёртым воздухом. Впуская девушку внутрь, Фрэнк не бросал привычных взоров через плечо, потому-что знал: если существует безопасное место, оно здесь, в черте старой части города, забытой, и выброшенной из внимания. Ставшей приютом для всех, кого не приняла душная реальность.

[indent] - закатывай рукава. – велел Касл, как только девушка вошла и, визуально осматривая окрестности, не решилась пройти дальше. Фрэнк одёрнул старые занавески и открыл настежь окна, после: отошёл к дальней стене прихожей, где стоял резной шкаф со стеклянной дверцей, и достал из него небольшой пластиковый ящик. Возвращаясь к дивану в центре просторной комнаты, Касл поставил принесенное на стол приоткрыв крышку, лишь тогда гостья смогла увидеть содержимое. Медикаменты, бинты и прочий комплект штатной аптечки.

[indent] - ладони опухли, нужно осмотреть раны. закатывай рукава.

[indent] Чёрное или белое. Никто не спросит об основаниях, у черты которых лежит перетянутый как струна мотив, тот самый мотив, когда кривизна настырной мелодии перерастает в дурацкую симфонию, способную заглушить пульс вопиющей реальности. Мотив, от которого кость сыплется швами, выплёвывая сквозь пробитые бреши остатки кипящего желе, некогда отслужившего серым червём для самодеструкции. Или нет. Что-то останется неизменным. Не потому-что осадок на дне въелся в корку, нет. Инструкция пёстро бьёт по слогам: вот так, только так, без уклонов лево-право, без прерывистой диаграммы, что частично цепляет острыми углами верха и низа установленных границ. Где границы на абсолютном автоматизме перестали нести за спиной хоть какой-то смысл. Мозг, будто под завязку нажравшись синтетических присадок, пускает шипы вопросами: что, где, зачем, но о смысле в перспективе упомянуто. О смысле, о сути, о правилах. Нет правил никаких, одно сплошное варево, где во вскипающей смоле разваливаются кости: не взять, не достать, не узреть дальше вытянутой руки. Чёрное или белое? Загадка с пустым дном, под доску коего никто не станет смотреть. Глаза маятником колышут слева направо: чёрное или белое, уйти или остаться, ответить или молчать, да или нет. Звучит как выбор, как выбор выглядит, и как выбор падает в ладонь. Рукоятью с засечками, перетянутой шкурой предшественника не сумевшего выбрать правильно. Маятник стучит в унисон сердцу, сплетаясь воедино, чтобы бесноватой тварью разбиться в кровь о стены костяной клетки. А в голове шёпот разверзся криком, вытачивая единственное требование: выбор, выбор, выбор. Не видно тому выбору конца. Ответ на загадку останется гнить под ногами. Точка.

[indent] Мотив. Слово простое. Для Касла мотив не отправительная черта, а инструмент, индивидуальный, чтобы понимать природу и размах абсурда, который в глазах зарвавшегося человека разумного прописан одним из тех самых правил, коим вес не выше куска крысиного дерьма. И пока кто-то осознанно косился на выбор между двух берегов, Касл брал в руки топор, и крошил дощатое покрытие, чтобы выпустить на свободу зловоние похороненных ошибок. Пока хорошие и плохие украшают собственные туши пёстрой значимостью статуса, ведь ярлык, чёрное – это чёрное, как и белое белым быть должно, Фрэнк снова опаздывает на поезд в очередь, где ко лбу ржавыми гвоздями прибивают красочные указатели «кто-есть-кто». Кем он был, Фрэнк Касл? Мясником на воле, плюющим в глаза очерченным рамкам правопорядка? Садистом, не испытывающим эмоций, когда лезвие потрошит брюхо или пуля пробивает череп? Напомнить, прокрутить, повторить. Сначала. Важно знать не кто ты, а причины, которые лежат у истоков фундамента. Знать, принять, и уметь жить с этим. Касл не нуждался в развёрнутом описании личных поступков, потому-что слишком часто пробивал оные чертой, ведущей к конечной цели. В то время, как одни выбирают, между рассветом и полой пустотой, собственной шкурой и шансом искупления, без шанса на искупление, Каратель читает сомнения, анализирует, шьёт карманную статистику и… Молчаливо уходит на небольшую кухню, чтобы недолгими поисками наткнуться на запаянные контейнеры с чаем, давно привезённым кем-то из приближённых душ, и упакованным по всем правилам хранения, ведь, кто знает, когда потенциальный владелец жилища снова переступит порог. Конспиративная квартира не номер на одну ночь, а потому, Касл старался, чтобы идентичный «комплект» провизии и медикаментов имелся в каждой точке, где волей случая может оказаться Каратель. В таких «точках» можно было корениться до четырёх суток – больше, чем достаточно, зализать раны, запастись терпением, отстирать тряпьё от кровавой бани и… заварить чай.

[indent] Практически бесшумно возвращаясь к гостье, солдат нарушил монотонность приглушенного в рукава плача чуть слышным стуком фарфоровой чашки, о поверхность журнального стола. После, был нужны миг, оттяжка, когда горечь чужой надломленности мерно поплыла на затухание. Фрэнк смотрел на девочку без излишков эмоций, молчаливо вычитывая в ломких движениях остывающее отчаяние, а глубоко внутри пересыпая гроздьями приторные мысли, спрашивал себя: как далеко проник яд, чтобы юношеский свет с бликами беззаботной жизни, укрылись вязкой плёнкой порчи. Во что нужно превратить существование? Напомнить, прокрутить, повторить. Сначала. Вопрос ведь риторический. Потому Касл молчит, не ковыряет дурными запросами, и не отвечает броскими огрызками фраз, ведь это сейчас не нужно. Нужна тишина, пока, и чашка ароматного чая, как знак не дурных намерений. Мэри Энн Росси, свет, лишённый смысла, свет, у которого никто не спрашивал об основаниях мотива, никто не дал выбора, а размазав личными попытками искупления, взрастил веру в существование доброго, ясного, а потом? Потом был Каратель. Пришедший в дом Витторио Росси на рассвете, когда свет спал, а глава семейства чувствуя близость смерти, стоял на коленях моля о пощаде. Знала ли девочка о том, кем был человек, называвший себя отцом? Нет. Даже не падая в штудирование личных дел, как обычно Касл делал в преддверии новой войны, Фрэнк знал все ответы от и до. Исключением оказался отпрыск, мальчишка. Яблоко от яблони. Избалованный вседозволенностью, Марко Росси тот самый стакан, куда упало худшее, слой за слоем, взболтать, но не смешивать. Наследник был свидетелем казни, и… ничего не сделал. Даже мельком, краем, Фрэнк видел прячущегося паразита, на чьей физиономии брюзжал голодный оскал. Король пал, долгих лет королю?

[indent] - …надеюсь, ты не голодна, из съестного только галеты и овсяные хлопья. захочешь есть, можно сделать заказ. а пока думаешь… – голос солдата стелился тихим баритоном, редко проваливаясь в сыпкий не бьющий на слух хрип, испещренная царапинами и ссадинами по костяшкам ладонь, неторопливо подтолкнула чашку чая ближе, а свободная рука, намекающим жестом устроилась на крышке лежавшей на столе аптечки.

[indent] - выпей. ромашка немного успокоит. я Пит, приятно познакомиться, Мэри Энн. – первая осторожная усмешка, как шаг по минному полю, и спокойно протянутая для рукопожатия ладонь, как шаг другой – доверие.

[indent] Шрамы как краски. Падая на шкуру, кроют что-то под собой: дрожь, жар, тень, правду. Лоскутами неумелого швеца, шрамы стягивают берега, разведённые болью. Иногда, берега тянутся глубже, умывая ломаные линии багровой рекой, неохотно падая в распростёртые объятия скалящейся горечи. Что-то больше, чем… Чем что? Постоянно, со стабильностью выжженной пули, той самой, что достанут кривым скальпелем, буквально с щелчком выдёргивая из пульсирующей горловины, клокочущей желанием стянуть берега. Даже сквозь скрип сомкнувшихся челюстей, перетирая актуальность пёстрых ощущений, желание тянуть берега друг к другу, полыхает будто нефтяная баржа. Окруженная водой могила с чёрными потёками. Сгорит дотла. Всё сгорит рано или поздно. Лишь чужая рука окажется теплее промозглой мёртвой хватки, и вопреки любому доступному пониманию, в разрез логике, эта рука ставит точки неторопливо, правильно, не требуя ничего взамен. Боль только внизу, под кожей, внутри, немного снаружи. Губы крепко жмутся, задавливая настырный выдох с остатком бесполезных слов, от которых лучше не станет, от коих нет проку, чей смысл не нужен здесь-и-сейчас, похоронить бы да только… Ладоням всё равно, будто нет ничего другого, не существовало лезвия, перекрестившего случай. Они просто тянут берега не на дно, не под вал сырой земли, а друг к другу. Нет, не нужно им прятать правду под шрамами, не знать, не спрашивать и не рассыпать между пальцами, чтобы фоном пытливо тянуть ответ со дна стакана, до краёв наполненного красной гущей.

[indent] Всё будет хорошо. Три простых слова, от общей связки которых толстостенный лёд ломается, уступая рваной паутине острых линий. Кто-то скажет, едва затронув тишину беззвучным шепотом, а в горле, полустанком падает вязкий осадок переспевшей лжи, понимания что: нет, не будет. Смешно, думает Фрэнк одёргивая небрежность надкушенных краёв, и в попытках, отзвуками по вискам бьёт давнее ничто, ничто не тлеющее, коему так и не стать забытым. Потому-что, для кого-то война отзвенела похоронным колоколом. Всё будет хорошо, так же говорил он, бежавший от стального знамени и многоголосия железных собак, чтобы уберечь что-то важное. Уберёг ли? Всё хорошо, хрипел сквозь слоёную пелену тумана, глядя в зеркала тающих глазниц маленького ангела, чьи внутренности падали в ладони, чья кровь замарала лицо. В бреду накатывающей агонии, серая грязь под костью отключается, ясность утекает сквозь пальцы настолько стремительно, что и не понять разницы. Ясность то, или же последние капли украденной жизни. А потом крик. Долгий, протяжный, полный отчаяния, где в сплетении нечленораздельных звуков, очертаниями пробиваются мольбы о помощи. То был единственный, и последний раз, когда Фрэнк просил помощи. Потому-что, три простых слова в связке – ещё один отклик самообмана. Беспросветная человеческая тупость, и неспособность зреть дальше собственного носа. Привычка затирать штрихи между возможным и явным. Знал ли Касл, как близко за стоял в линию явного? Знал ли Витторио Росси? Оба знали. Всё будет хорошо, так? Ответ уже отзвучал, точка невозврата, как епитимья, повторять нет смысла.

  [indent] Тонкие пальцы всё ещё дрожат, и беспокойный тремор зрачков выдаёт животных страх, когда зверю нужно бежать. Откалывающиеся крупицы слов трогают нутро, цепляя забытых морок. Сквозь пустые обещания, отзвучавшие механичной мелодией, и разукрасившие пластиковые фигуры красными брызгами.

[indent] - … ты не пленница, и можешь уйти в любое время. – аккуратно отступая в противоположном направлении, тихо ответил Касл. Не пленница… Будто из расправленной ладони выскользнул небольшой камень, и падая сорванным криком где-то далеко от голодных глаз, исчез в тёмной плеве болотной тины. Нет воды, нет кругов, лишь незвучный шлепок подобный выстрелу с глушителем. Бледные фаланги на мгновение перестали впиваться в твердь чайного сервиза, а инстинкт самосохранения заткнулся, или же… Не было его, сник, давно. Осталось только имя, как очерк памяти для родственных кровей, чьё безразличие могло спорить разве что с опиумной зависимостью. Призрак с золотистыми кудрями, высеченными грязью, собранной на полу, впитавшими чернь, терпкую соль. И в глазах россыпь пустующих лабиринтов, откуда нет выхода.

[indent] - тебе есть куда идти? – ещё один вопрос, форма которого била по бокам острыми розгами очевидного, но, порой, очевидные вещи стоило озвучивать, дабы искать другую черту, дабы не оказаться на перепутье ничто и нигде, в средоточии полой безысходности. Тогда зачем спрашивать, зная конечную глухую стену, за которой ничего нет? Человек никогда не искал лёгких путей, даже без умолку сетуя и взрываясь жалобами, такова людская природа противоречий – падать в крайности, наматывая бесконечную нить переживаний, и разверзаясь воплем о помощи, бежать навстречу летящему поезду. Проглатывать понимание, чтобы отсрочить ещё один день до монотонного существования в качестве удобрения для червей. Чтобы на выдохе канувшего в лету дня, запереть за собой дверь, стянуть окровавленную шкуру и, вгрызаясь пальцами в кафель душевой, проклинать кого-то там, наверху, благоговейно выплёвывая благодарность. Чтобы упасть на колени, не в мольбах, в слабости, выкручивая мысли наизнанку, вытряхивая прочь всё, без остатка. И только слушать шипение брюзжащих шелестом капель, смывающих тень дурного смрада реальности. Пусть вода смоет ещё один день, оставив в костяной комнате пустой угол для простого слова: живой.

[indent] - я тебе не друг, Мэри Энн. но, и не враг. наша встреча – случайность, но, я знаю, кто твой брат. что твой брат. хочешь вернуться к нему? или же всё-таки перестанешь думать о нём, а я попытаюсь помочь. – Касл говорил приглушенно, аккурат прибивая каждое слово сыпким песком, который даже падая поверх шрамов, не дразнил боль, не кусал багровые серпантины развороченных острогов. Не умел Фрэнк врать, и это чувствовалось.

[indent] Так и просилось наружу, рвалось, глухо выбивая окна в старой комнате с заколоченными ставнями, где нет стёкол, только грязь, отсыревшие кресты и смрад прелой ветоши. Царапалось зазубренными ногтями, оставляя куски собственного ничто в изувеченной плоти древесной тверди, колотило в пустоту, истерично теряя контроль, пока за пеленой бетонного молчания стояла решимость, выжидавшая тишины. Сложив высушенные ладони рукояти ржавой лопаты, решимость безмолвно кусала скрученную в тонкую трубку бумагу. Чем выше подхватывался вой за простенком, тем спокойнее вела себя тень, монотонно выуживая из внутреннего кармана отсыревшие короб. Из сотни блеклых попыток, за каждой незажженной спичкой, в унисон скрипу о слизанную серу, глухим боем отзывался удар. Истовое безумие внутри, металось одержимой тварью, пока, не вцепившись в дверной косяк разодранными пальцами, не стало колотить головой. Удар, и спичка падает под ноги чёрной мгле, снова, ещё, опять. Вспышка. Крошечное пламя надежды знаменует полую тишину за дверью, лишь бурая грязь, вязким пятном добирается наружу. Решимость подносит спичку к сигарете, и в чёрных как морок глазах, гаснет свет. Синие клубы дыма тянутся вслед за силуэтом. Время рыть могилу.

[indent] Так и просилось наружу, сказать: зачем? Но, Касл заставил слово захлебнуться в собственном потоке прыти, и не выставляться штыком, не здесь, не сейчас, другая ситуация.

[indent] - у меня была дочь. – этих слов было более чем достаточно, чтобы не продолжить фразой: не смог помочь ей. Когда в размазанной по стенам тишине комнаты воцарится напрягающее молчание, Фрэнк невзначай хмыкнет, вскользь отгоняя прочь серость дурного осадка: - закатывай рукава, после, подумаем об обеде. – голос Касла и до этого звучал севшим, размеренным, будто распадаясь на куски пепла, готового лететь прочь вслед за вьющими серпантинами уличных ветров, но сейчас, как тёмная вода, зеркало которой проглатывало всякую беспросветную дурь и чушь, несуразицу и сумбур, а меж тем, топило острые сколы чужой горечи, топило, и когда боязнь других шагов опускалась на дно, то в песке чувствовался… песок, крошечными крупицами кутающий ноги.

[indent] Однажды, солдат скажет себе, что хватит, достаточно. Однажды признает, что боится. Страшится не чёрной руки с жалом у горла, не вырванной из недр земли, выброшенной силой напалма, не сталью и порохом, выжигающими хорошие имена. Он боится проснуться утром, открыв глаза в пустой комнате. Однажды, смерть разыграет шутку, разрисовав картину на глазах. Утром он просыпается в бреду, высасывая венами яд медикаментов, игнорируя добродетель в белых халатах. Потому-что, у смерти на лице пёстрая ухмылка, как напоминание грома в ясный день. Реки свинца, и в потоках тонут лица, тонут крики, тонет смысл. Остаётся только слово, которое однажды сказал солдат. Достаточно. Однажды, война придёт тихо, на рассвете, когда в пустой комнате с закрытыми окнами, не останется ради чего дышать. Война принесёт кошмары с глазами и похолодевшими гримасами боли. Лишь фотографии хранят тепло светлых воспоминаний, от которых кончики пальцев начинают дрожать, а в горле распускаются острые ветви паутины. Только на бумаге осталось что-то важное, о чём нельзя забывать. Смерть смеется однажды. И у шутки нет конца.

[indent] Никто не сможет остановить камень, брошенный с горы. Глоток, воздух жмёт лёгкие. Выдох слишком тяжело даётся, слишком, когда за едким месивом из кислородного раствора, выпадают кусками кроны внутренностей. Грязь, алая, чёрная, усыпанная липкими обрывками слов. Связки звенят, вырезанные разбитыми черепами костяшки упираются в пол. Вставай. Тремор пробивает висок иглой, и реальность возвращается с рисунком не пустой комнаты. Сломанные крылья маленькой птицы не склеить изолентой, мысленно зреет в голове, будто укор самому себе, но, нет, не укор. Повод. Смысл. Поднять, держать, стоять, и не отступать. Ошибками, как костями вымощена тропа в никуда, вот только в ошибках что-то меняется, линия дробит изломами, превращаясь в кривую. Привычность заканчивается, начинается кривая, в миг распустившаяся сотней корней. Поднять. Случайность толкнула вперёд, значит, нужно идти. Держать. Пусть страхом захлебнутся глаза шакалов, когда птица останется в крепких руках, а не растает пылью под натиском опиумного сумасшествия, выжженного беспощадной похотью. Стоять. Когда другие лягут, даже если перестанут дышать. А если не перестанут, то уж точно уяснят: есть вещи страшнее смерти. И не отпускать. Снова учиться говорить, учить говорить, потому-что так правильно.

[indent] Неторопливо поднимаясь из кресла, Фрэнк двинулся в сторону окна, и одёргивая шире занавеску, взглянул на то, как быстротечные облака минуют солнечный круг. Всё что билось, рвалось наружу, умолкло, будто и не было никогда, сникло, покоем стальной решимости похоронено под толстым слоем. Непривычное ощущение спокойствия мерно потекло по венам, и стоя у оконной рамы, не оборачиваясь, Касл тихо усмехнулся.

[indent] - чем дальше от лютой цивилизации, тем ярче кажется жизнь. как считаешь, Мэри?