— Пане Синьора, я ухожу, — говорит Тарталья в пять тридцать два утра по общему времени.

Синьора оборачивается и смотрит на него взглядом, не выражающим ничего приличного — это нормально, когда случается встретиться с ней на перепутье Ли Юэ, оказаться обманутым, обхарканным и с кулаком в прямой кишке по локоть — Тарталья не чувствует себя преданным только потому, что ненависть заменяет кислород до девяносто девяти и девяти десятых процента: они все врут, такой закон природы. Пустота вообще самая жадная вещь в мире. А Синьора полая, как фарфоровая статуэтка.

Чайльд стучит подошвой армейских сапог по ножке тумбочки, та трясется — непривинченная, и это в какой-то мере странно, потому что Банк Северного королевства есть территория Снежной, оккупированная Ли Юэ, а в Снежной любят крутить столы в пол. Подошва бот старая, ее давно пора заменить, Чжун Ли как-то вскользь говорил, Чайльд не слушал, времени, как всегда, не хватает. Тарталья никогда не слушает.

Тарталья безбожно отвлекается. Цветок в фарфоровой вазе на тумбочке тоже трясется.

Грязь комьями отколупывается от каблука, стук мерный, Синьору раздражает, Тарталья лыбится и проверяет пуговицы на камзоле — застегнуты, за последнюю пальцы цепляются с особенным упоением. Она некрасиво болтается и ее в любой момент можно оторвать. Взгляд мечется: получается и об очевидном, и о приказах. Кто-то же должен. Если не Тарталья. Кто-то же должен. Если не Синьора.

— Не обращайся ко мне, — цинично, но не задевает. Она морщится, и Тарталья снова видит в Алой Ведьме странную женщину.

Не именно странную, а именно женщину. В сознании Тартальи по названию, но без формы. Кости, кожа, две заметные родинки, скелет мышц, синие сосуды, кривые пальцы, сухие духи. Плоть и волосы. Ужасный запах людского тела. Будто она сама сжигает себя изнутри своим ненасытным пламенем, все время носит сан панегирика. Синьору не имеет смысла представлять мертвой, потому что живого в ней нет ничего. И в ее присутствии у Чайльда всегда случается что-то; ужасное, некрасивое и неприятное, глаз порчи трещит, Синьора скучает. Именно что женщина — дорогая, но безвкусная.

— В Инадзуму, — заключает Чайльд, — не в моей компании.

Рядом с ней стоит мальчик, не иначе как мальчиком назвать язык не поворачивается, Миша — Тарталья смеется в себя, Мишка-фатуи рядом с Ведьмой, на руках которой крови больше, чем Тарталья бы хотел знать, хотя в общей картине его это интересует в той же степени, как астрологическая сводка за неделю; ближе к двери жмется Ксюша: Тарталья напевает, Ксюша-плюша-плюша, ужасно хочется захохотать. Арлекин его любимица, она оставляет рекрутам эти глупые снежайские имена — как клеймо позора, не иначе.

— Сгинь, — без сердца и без души, Синьора смотрит как на ребенка, затеявшего истерику, и Чайльд думает, умеет ли она по-другому или у них со Скарамуччей пакт быть гондонами.

Выходить приходится через задний двор — под ногами хлюпает прошедший ливень. Может, это остатки Осиала. В каждой луже его кости. Лошадь в конюшне дремлет, но от запаха свежих яблок быстро поднимает уши. В углу на скамейке спит конюх, который должен следить, чтобы никто не увел весь постой. Чайльд со злости пинает его под коленку и ему одевают-таки коня.

Хочется поговорить с Альбедо. И с Кэйей, возможно. Про Кэйю Тарталья старается не думать.

В Мондштадте невыносимо. «Долю ангелов» Тарталья тоже ненавидит в той степени, какой можно невзлюбить единственное место, где подают нормальный градус и ходят хохочущие девчушки. Тарталья сначала ужинает в «Хорошем охотнике», имитируя бурную любовь с бараньими ребрами, затем заказывает ванну в отеле «Гетэ», наконец отдает сапоги Артемию — кто-то же должен подлатать, и — и в это все упирается, на самом деле. В таверне глушит. В Золотой палате было лучше, там Тарталья хотя бы мог смириться с тем, что умрет. И про Золотую палату не думать не получается.

— Никакой дистанции, — лающе смеется Тарталья в лицо Итэру. На него оборачиваются. — Когда по приезде в Мондштадт говорят, что «Доля ангелов» гиблое место, всегда, как это правильно… wahr, каждый раз спотыкаюсь на этом «хэ» в диалекте. Впрочем, про истину упоминают только фатуи. Или люди меня слишком хорошо знают, — стакан запотевший и влажные пальцы ползут по его бокам. Тарталья ставит руку на локоть, чуханится. — Тост. За правду.

Чайльду грозит кончить в могиле или сойти с ума в Бездне на поверхности, думать про это как ворочать косточку языком и считать на ней зарубки — будет приятно, если Капитано натужно подышит в забрало над его надгробием в знак какой-либо признательности, в остальном пусто и безвкусно. Рука с кизляркой дрожит, Тарталья выпивает залпом. Веснушки на лице чешутся. Им тоже не нравится мнимая свобода. Ладно — ладно. В Мондштадт всегда есть за чем возвращаться. При условии, что все хорошо, можно потерпеть одуванчики, аллергию, людей и постоянные мостовые. При условии, что все плохо, это станет худшим, из возможных случиться.

— Чтобы не утяжелять разговор, хочу рассказать анекдот. Мне же нравилось, как ты смеешься, когда выразительно. Я приготовил — вроде бы совсем новый, — пальцы тянутся за сигаретой, упаковка в нагрудном кармане, Чайльд дежурно улыбается и скребет по плотному картону ногтем — в таверне без того слишком дымно, дышать тяжело. — Представь — деревня. Церковь. Раннее утро. Весь народ сидит на проповеди. К священнику подбегает алтарник и говорит: «Осторожно, в исповедальне только что нашли использованный гондон». Молчание. Непринципиальный священник начинает проповедь словами «хотите — верьте, хотите — нет».

Вообще-то Тарталья мечтает быть символом, а по истокам жанра это банально приравнивается к ранней смерти мученика и яркой единовременной вспышке; традициям изменять нельзя, и Тарталья делает вид, что совсем не злится за Ли Юэ. С удачей покойника сложно спориться, если вся жизнь зависает на этой прощальной фразе Снежной — земля пухом — и двигаться куда-то в сторону вообще перестает иметь смысл.

— Не смеешься? — Тарталья кладет кулак на стол. С размаху. Может, Итэру по пальцам. — Извини. Не смешно? Наверное, после Ли Юэ не хочется, я понимаю. Или по себе сужу.

Отредактировано Tartaglia (2023-12-08 01:23:12)