[indent] Учиться на ошибках. Звучит как затёртая по краям мантра. У времени было достаточно попыток, чтобы вылизать срезы и сколы на точках трёх простых слов, и более чем достаточно, чтобы который раз спустить смысл в унитаз. Процентное соотношение тех, у кого память не сквозит простреленным дном, и тех, кто старается замащивать дыры ватой, разнится в геометрической прогрессии. Проще, стоит говорить проще, называть вещи своими именами: баланс на нулевой отметке, нет никаких равно, никаких в одну линию. Нет и толчка, сомнительным случаем выталкивающего наверх попытку хоть как-то изменить данность. Звучит с контрастным оттенком безнадёжности, но, как расписано в инструкции, так и строится. Учиться на ошибках, не много не мало, а ещё один миф о холеной человечности, способной поверить в собственную значимость, при этом не размахивая чувством личного достоинства, да так, чтобы не задеть членом волей судьбы оказавшуюся рядом тонкую духовную организацию. Что выходит в конечном итоге? Наложить кучу лекционных огрызков на тему этики, морали, взаимопонимания и практически мёртвого уважения к мнению ближнего своего? Не иначе. Задача простая на слух, выщербленная доступностью по рамкам, с подсказками на полях. Только никто не смотрит. Краше, разрешить долгий алгоритм, длиной в милю, окольными путями плутая вне исконной цели, чем проглотить осознание личной ущербности, и переступить через оное, медленно, внимательно запоминая тлеющий крик ненависти в зеркальном отражении глаз. Сложно. Просто. Не важно. Главное: не стоять на месте. Шаг вперёд, медленно, запоминая тлеющий крик ненависти в зеркальном отражении глаз. Собственных глаз.

[indent] Иногда, шума в голове становилось слишком много. Приходилось открывать окно, держаться за потускневшие откосы, чтобы не упасть вниз, чтобы не закричать над верхушками шпилей каменного леса, раздражая местное зверьё, жадно зрящее меж бетонных коробок в надежде на лёгкую удачу. Но, в какой-то момент, всё ранее знакомое, приевшееся, меняло форму. Что-то влияло, или кто-то. Как бы мозг не старался приглушать очевидное, нутро выверенно чеканило щелчками по вискам: учиться на ошибках. Проколов не сосчитать, мысленно отшучивался Фрэнк, прежде чем за липовой насмешкой, понимание приходит мягким послевкусием. Понимание простого. Простота искаженная, придавленная тяжким бременем прошлого, и всё же, ясная, отдающая солнечным светом, скользящим по непослушной волне растрепанных кудрей, подрагивающая в тон еле слышного голоса, так старательно пытающегося не нарушить несуществующий покой. Учиться на ошибках, это как годами глотать смолу по «дикой случайности», и в один из дней, внезапно не бьющим ментальной изжогой, потянуться за ключевой водой, с опаской. Нельзя перекроить всё от корня, чтобы привычность въевшегося под шкуру бытия, не выбросила наружу острые шипы. Инстинкт самосохранения, безотказное средство от перемен. Касл понимал это, просто, потому-что так нужно. Шаг вперёд, вдох, словно по полю, усеянному минами, ступать с оттяжкой, внимательно, не торопясь. Даже если у шагов будет дурной отклик, нельзя останавливаться. Повторяя про себя, Фрэнк учился. Бессонные ночи затяжных рейдов словно обрастали осязаемостью, покорно выдыхая гарью в лицо, и беззвучно, слышно лишь для ушей Карателя, шептали: скоро рассвет, нужно быть… дома. Дом. Столько стен, окруживших железо смерти, и не меньше координат в подкорке, чтобы помнить каждую необходимую точку. Использовать с умом, по случаю: пункт из инструкции системы Каратель, подчёркнуто жирным. Внутренняя топью клокочет ядовитой грязью: дома нет. Тогда, почему он, пожиратель чужих страхов, старается вернуться в место, где «дома нет», чувствуя… облегчение? Несколько недель задаваясь данным вопросом, Касл миновал бренность каждодневных напоминаний, собственную тень, которая в какой-то момент прекратила дробить тяжёлой поступью жнеца, и едва царапая ключом замочную скважину, замирал, стоило замку издать хриплый скрип. Простота, ворвавшаяся в жизнь чёрной твари, меняла всё, к чему прикасалась. Даже под вязкой плёнкой тёмной памяти, оставался свет. Касл учился смотреть на свет не щурясь, а свет… её звали Мэри. Лучшее, что могло случиться с четой Росси.

[indent] Дни незаметно перерастали в недели, месяцы. Сказать, что реальность иссякла на изобретательность в испытаниях, но нет. Вездесущая дрянь зрела, наблюдала за каждым шагом. Девочка, была подобна крошечной кувшинке, унесенной далеко от знакомых берегов, от чего дрожащие лепестки тяжкой одержимостью скрывали спрятанный внутри свет. Фрэнку хотелось верить, что с наступлением весны, цветок распустится. Сильно хотелось верить. А пока, приходилось ждать, надеяться, и терпеливо принимать в обмен на гостеприимство, пёструю осторожность затравленную чем-то горьким, слишком глубоко въевшимся. Фрэнк чаще стал оставаться дома, и реже шагать по обугленным костям отравленного собственными грехами города. Только, как не старался Касл ломать барьеры в голове, руины Карателя оставались чёртовым монолитом. Проходить всё равно приходилось. Постоянно. Но, в какой-то момент, что-то изменилось. Золотистые локоны стали пёстро звенеть, даже когда, казалось-бы банальность полуслов и полуфраз, никуда не делась. Кувшинка распустилась, едва приоткрывая лепестки, когда никто не смотрит.

[indent] В который раз, запирая за собой дверь, Касл останавливался в двух шагах и, скоротечно выуживая из мысленного сумбура что-то связное, уходил прочь. Один из вечеров, два шага стали невыносимо тяжкими, словно что-то отворачивало от просвета улиц, и тянуло обратно, туда, где скоро ко сну отойдёт причина, перекрывшая Карателя. Толкнувшая Фрэнка Касла учиться на ошибках. Хрипло усмехнувшись про себя, солдат без тени сомнений разворачивается обратно, чтобы вставить ключ в замочную скважину и, украдкой проскользнув в коридор, услышать до боли знакомый звук…

[indent] Ком в горле крепнет чёрным камнем, и смешанность чувств извивается гадюкой на раскаленном песке. Даже осторожность прикосновений извлекают «голос», секущий гроздьями воспоминаний, но, то не дурные воспоминания, не горькие, наоборот. Время, когда всё было без серости пятен и привкуса загущенной порохом крови. Тихо откашливаясь ещё в коридоре, Фрэнк не торопится войти в комнату, где обосновалась Мэри. Лишь спустя несколько секунд, когда суетливый шорох чужой осторожности перекроет музыку, Касл опирается о дверной косяк, аккурат постукивая костяшками по приоткрытой двери.

[indent] -… можно? не помешал? – стоя в дверном проёме, Фрэнк понимал, что чёрта с два помешал, и в самый неожиданный момент стал на перекрёстке двух забытых дорог: собственных воспоминаний и чужого покоя: - знаешь, ты можешь играть когда захочешь. я тоже когда-то… извини… просто подумал… может ты хотела бы поужинать и… посмотреть что-нибудь… ладно, если будет что-то нужно, только скажи, хорошо?..

[indent] Фрэнк учился. Пытался учиться. И порой, чаще казалось, лишь взращивал новые ошибки.

[indent] Хочется пить. Постоянно. Мерзкое чувство цепляется кривыми когтями в горло, проталкивает через кожу, выкручивает, сжимает, полосует высохший язык, и оставляя затяжной след с вбитым в мозг клином, бросает ржавую цепь ко дну. Где-то ближе к беспросветному нигде, кто-то должен потянуться, использовать единственный выпавший шанс, не помышляя, чей нож встретит под верхом у края ямы, по совместительству ставшей могилой. Ещё нет, пока жажда не ударит по нервным окончаниям, как бьёт глухая ярость, запаянная в трёхтонный каркас, готовый выблевать из брюха ядерную смесь. Вопрос времени. И в какой-то момент, реле срабатывает. Щелчок: необратимый процесс, в коем последовательность тянется глазами к конечной точке, игнорируя абсолютно всё. Жажда – как одно из отражений страха: чувствовать связку болевых ощущений, накладывающихся швами, слушать, как размеренно скрипит петля, не получить желанного глотка живительной влаги. Остальное перестаёт существовать, теряется всякий смысл и понимание, тесное трение о прутья инстинкта самосохранения меркнет. Есть только что-то неясное, там, наверху, главное карабкаться, из последних сил выбиваясь, рывок за рывком. А потом: темно. Тихо. Жажды больше нет, нет звенящего белого шума, заплетенного рваными корнями в бесноватое хочу, нет кипящих шрамов на ладонях, и нет звонков, бьющих истовыми импульсами в мозг. Ничего нет. Только темнота, за которой рассудок перестаёт обрастать чередой страхов. В словаре человеческих понятий, так выглядит последний момент жизни. Конец, жирная точка.

[indent] Серый плен каменной чащи, на рассвете открывает мёртвые глаза, чтобы беспрестанно идти за ножом, и стоя наверху глубокой ямы, вырытой по милости вездесущей реальности – ждать. Выжидать, когда первая опьяненная животным ужасом голова, выбросится на поверхность. Город внемлет распоряжениям хозяйки, не жалуя имён, чисел, окраса шкуры, кровь у всех одинакового цвета, и все одинаково предадут собственный прах земле. Но, встречно, логика грызёт затылок единственным вопросом: почему вся грязь мирского существования продолжает выть? Как каменоломня бесконечных грехов, залитая под края слабостью страхов, не сожрала себя, наконец оставив пустырь жизни менее застёгнутым на значимости интеллекта обитателям? Познавая себя, прямоходящий кусок мяса вычленил из вороха незримых истин единую неизменную суть – не жить, а выживать, и выживать не отдавая, а отбирая. К чёрту высокие замыслы библейской ереси, простой закон, простое правило: выживает сильнейший, жри, или сожрут тебя. Для красочного итога или… продолжения, ведь происходящее не засаленная глава дешевого романа, нужны краски, средства, слова, много притянутых слов, и масок. Нутро каждой живой и живущей твари цедит фразу, как молитву: хочется пить. Представление, начало которого пропустили, продолжается. Стадо полоумного зверья кроет руками ржавые цепи, рвёт ближнего в надежде забраться выше. Пока хищники ждут, методично шагая вперёд, понемногу, когда гора трупов станет достаточно высока. Хищникам не ведом страх жажды, ведь в безумии своём, слабый скот брызжет кровью, наполняя бокалы. Шутка с танцами на похоронах.

[indent] Хочется пить, подумал Фрэнк, когда на кривизну собственных вопросов, получил пусть и не самый яркий, но вполне вразумительный ответ. Ответы. Устало улыбнувшись, Касл тихо выдохнул с каким-то необъяснимым облегчением. Наверное, за последние недели беспросветного алгоритма, заколоченного в железный ящик, Фрэнк всё чаще сталкивался с пониманием чего-то забытого. Непробиваемая броня Карателя дала брешь, и в просвете меж пластинами, незвучным маяком пульсировал страх. Такой-же, как по возвращению домой после армии. Касл научился игнорировать жажду, не бросаться следом за клокочущим сумасшествием толпы и, не стоять в стороне, когда ядовитые взгляды подначивали других. В крест всем установленным правилам, Фрэнк Касл отказался от выбора стороны. Конечно, такой трюк имел свои последствия: один против всех, не нужно путать с одиночеством. Порой, жажда продолжает диктовать волю, и временами, эффект ломает мозг вязким осадком. Как сейчас. Когда глаза Карателя невольно слизали отметины на музыкальном инструменте.

[indent] Различие между скотом и хищником, страхом и яростью, стоит не в рисовании ярлыков. А в умении контролировать зверя внутри.

[indent] - идём. хочу показать тебе кое-что. – пока затворница собственных призраков неохотно отпускает эхо былой жизни, заключённой в стальную оплётку, солдат уходит в дальнюю часть кухни. Аккуратно вытягивая на себя выдвижную полку стола-тумбы, Касл выкладывает столовые приборы, и после, снимает «секрет», позволяющий вытащить фанерный лист второго дна, где рядом с пистолетом и резервом боекомплекта, в полиэтиленовом пакете согнутое пополам, лежало единственное напоминание той жизни, которую некогда муж, некогда отец, видел в кошмарах. Дальше: вернуть всё обратно, и… кофе. Почувствовав приближение девочки, Фрэнк неторопливо достал из пакета фотографию, оставляя лежать на краю кухонного стола.

[indent] Кофе не утоляет жажду, просто, даст фору не заговорить прежде, чем чужая осторожность в растущем напряжении окажется за столом, бережно расправляя фотокарточку бледными пальцами.

[indent] - моя жена, дочь и сын. Мария хотела выбраться куда-нибудь на выходные, центральный парк – лучшего места не найти… потом, была стрельба. в тот день, три банды решили выяснить отношения в центральном парке. в центральном мать его парке, лучшем месте. – тихо усмехнувшись, Касл вернулся с чашкой кофе. Говорил он спокойно, размеренно. Всё, что было в тот день и доселе преследует чёрным фантомом, но, смертей было слишком много, достаточно, чтобы усадить жажду на короткий поводок.

[indent] - очнулся на реабилитации, врачи не сразу рассказали о случившемся. сколько тебе сейчас? шестнадцать? Лизе в этом году исполнилось бы восемнадцать. она была умной девочкой, и всегда присматривала за Фрэнком… а Фрэнк, никогда не сидел на месте. он… шустрый малый, непоседливый. – Касл медленно сделал глоток из чашки, и на пару секунд умолк, словно собираясь мыслями.

[indent] - когда люди уходят, хорошие люди, внутри многое меняется. многие меняются. нам только и остаётся память хорошего. к сожалению, настоящее не стоит на воспоминаниях, не становится лучше. Мэри, если постоянно прятаться в кладовой былого, глаза перестают видеть ясно. это можно использовать, и кто угодно использует это. тогда перемены становятся шрамами, ты ведь понимаешь? – нутро саднит, гложет до костей, но, Фрэнк под завязку нахлебался струпной гнили, чтобы криком выплёвывать наболевшее: - я тебе не родитель, чтобы навязывать правила жизни. просто, не хочу смотреть, как ты поддаёшься слабости. жить сложно, слишком, но, выживи сегодня, и завтра идти станет проще. и… выбирай попутчиков с умом…   

[indent] Контролировать можно только собственных демонов.

[indent] И глаза устают, закрываются. Кончики грубых пальцев плавно тянутся смахнуть высушенную соль с редких ресниц, остаётся только тягучее ощущение недосказанности. Той самой, без которой не обойдётся ни одно чёрное воспоминание, запечатлённое на куске фотобумаги некогда светом чистой искренности, радости. На раз: у слов так много острых углов, не взять, не надломить и вдруг, на два: теряется твердь, стены, всё, что когда-то казалось нерушимым монолитом – рассыпалось. Как пепел. Даже под доносящийся тяжким эхом погребальный звон, руки отказываются расцепить пальцы и отпустить злобу. Пусть закат не дрожит сорванным дыханием, укрывая за багровой пеленой тающие тени отступающих призраков, пусть ночь саднит на висках, согревая заботливыми касаниями тягучей слабости. Колени не дрогнут, не ослабеет рука, а голос… как и прежде, останется каменным крестом над могилами тех, кто действительно услышит. И не ответит. Убеждать себя: страха нет, чтобы умыться ядовитой горечью, силясь выстоять в десятый, сотый, тысячный разы, и мысленно возвращаясь обратно, пытаться обернуть время вспять. Сон, в котором всё повторяется, и где снова не хватает шага, дабы остановить всё. Усталость диктует правила. Усталость грызёт внутрь. Усталость не смеется, не хохочет полоумной сукой, но, усталость берёт своё. По капле, по горсти, слизывая по крупице, пока остатка хватать будет едва ли, чтобы прикрыть обглоданные кости. И когда усталость отбирает горло, глаза открываются. Удары сердца откликаются громче, один за другим перекрывая окружающую суету статистического шума, подобно монотонным толчкам бойка, штампующем по тылам свинца с гравировкой калибром пятьдесят. Пальцы сгибаются, скрывают безразличие к реальности в кулак, и возвращают прямиком в висок. Счёт частит, суставы двигаются с отточенностью заведённого механизма. Усталости нет, уже на втором боковом, когда от тяжёлого тарана в котле предательской твари, серая грязь перестаёт трактовать навязанный статистикой порядок. Усталость падает, летит наземь как долбаный мешок, чтобы не получить разрешение на остановку. Кулак дробит кость, рвёт шкуру, топит сознание в предсмертных хрипах. Не останавливается. И не остановится, пока не прекратит дышать.

[indent] Поджимая губы, Фрэнк криво ухмыляется, едва заметно силясь сломать оную кривизну на приторную насмешку. Выходит с переменным успехом, и всё же выходит. Ломается не только имитация невзрачной улыбки, но и чёрная линия, коей казалось нет края. Касл не понимал, как данность работает, только факт – работает. Спустя несколько недель в пустые попытки отыскать точки соприкосновений, перекрёстные черты на кромках заученных слов, здесь и сейчас всё шло вопреки личному пониманию. Всё могло оказаться иначе: наверное, самая нелепая, самая банальная фраза, вшитая в программу людского восприятия, и долбаного психоанализа. Можно было просто воткнуть плёнку в приёмник, нажать кнопку «пуск», дабы мозг фасовал привычность бытия за стенами квартирного пространства, где не нужно придумывать ответы. Можно было не ловить скользкую тень сомнений и… вот, вот оно, думает Касл, и смута в голове не ширится, а наоборот, падает у ног смиренным псом, не зыркающим голодным взглядом в сторону тёмной чащи, под завязку кишащей внутренними демонами. Логика намеренно дёргает нитки: не выходит, не получается из ветренного сомнения выжать объяснение с тегом не-так-не-то. Зато, есть что-то до чёрта забытое, наглухо отбитое слишком давно, чтобы перекапывать бороздами память. Прошлое не воет скрежетом в затылок, не ковыряет зазубренным лезвием, нет. Пусть и есть остаток знакомой горечи, но, рядом с хрупкой звездой, болезненно упавшей на грешную землю, эта горечь рассасывается, уверенно вытекая прочь.

[indent]  - нужные услышат. – улыбается наконец Фрэнк, и делает это… просто? Словно что-то необъяснимо веское вцепилось в голову, вырвав с клочьями дверь чёрной ямы и, забрасывая жадную ладонь, принялось швырять мрак прочь. Наружу, куда подальше. Вязкие, липкие мысли, измазавшие руку властной тени, пышут зловонием многолетнего застоя, но нарушителю плевать. Хватая морок гроздьями, безликий силуэт, укрывший лицо под серостью рваной ветоши, тащит без раздумий, пока в шаге от подобной дикости стоит сам затворник ямы, а у ног его, растекаясь абсолютным равнодушием, дремлет чёрный пёс. В какой-то миг, взгляды сбиваются в одной точке, и не раскрывая рта, оба говорят: зачем – спрашивает Фрэнк, совершенно не желая знать ответ, и ответ всё равно получает – так правильно, пусть хоть раз будет правильно.

[indent] Как сделал ты? Стрелки на часах замирают, воздух густеет, утопая в глухом треске обледенения. Воспоминания, рваными кусками старой плёнки косят перед глазами, чтобы напомнить, как он это сделал. Как переступил черту, превратившись в того, чьё имя режет слух, чья сущность бьёт по нервам, выворачивая наизнанку, заставляя не отворачивать взгляд, чьи слова, чьи действия, толкают прыгнуть с обрыва, без размышлений, а после, зашивают под шкуру тяжесть паранойи, сомнений, страхов. Как сделал ты? Нутро отвечает, не девочке реалий хлебнувшей, а ему – солдату, внутри которого война раскинула корни, и перешла на новый уровень, пуская метастазы. Вместо скорби, сожалений, он проглотил самый сучий шрам, придуманный её величеством судьбой: стать вдовцом, родителем, пережившим собственных детей. Вместо липового ощущения существования по заданным координатам, он нарисовал собственный указатель, перебивая масти всех доступных постулатов и громких заявлений. Он бил, когда все ждали падения, когда все жаждали пробел в голове, сбитый ориентир, обломленный, безумие, причинность замков. И даже сейчас, когда абсурд натягивался на костяную болванку с треском, он продолжал бить. Только на сей раз, бил предрассудки, и собственную стабильность.

[indent] - я учусь у людей. каждый день. главное: понимать, что даже в самом паршивом уроке есть что-то годное. существует не так много живых, кому я мог бы довериться, очень немного. но, я благодарен им не за постоянные напоминания собственной значимости, не за соболезнования, а за отсутствие таковых. один мой сослуживец, потерявший ногу в бою, по сей день бьётся за жизнь. и делает это не в прифронтовом периметре, не на больничной койке. а на ногах… хех, вернее одной ноге, будучи гражданским. он как-то сказал: забыть прошлое нельзя, но не нужно строить на пепле будущее. реальность злая сука, властная, но как быть, кем – не её собачье дело. жизнь – дар, нужно научиться принять факт. вот и учусь. – Фрэнк не расскажет, как тяжко даётся такое учение, и что ему самому проще заткнуться, зарыть голову в песок, замешанный с кровью, но… не расскажет, потому-что у узкой истины, как и ржавой монеты, есть оборотная сторона. Случай редко играет в шанс, но играет.

[indent] В другой раз. В другой жизни. Если монета не зачешется ребром в щель между скрипящими досками, если рассвет ударит по вискам холодным не-чужим шёпотом, не-чёрными словами, но едким привкусом оставленного на повторе осадка, если глаза не откажутся смотреть сквозь слипшуюся бурую паутину. Если. На счёт раз, поджав губы в той же призрачно смутной усмешке, голова плавно раскачивается, будто маятник, поддетый внезапным порывом ветра. Можно засчитывать, прочерк поставлен с ударением… над чем там ставят ударения? Фрэнк забывает. Не потому-что память выгнила, будто прохудившееся ведро, а просто забывает, на время, чтобы отключить сложную цепь бесполезных человеческих ограничений с предрассудками. Душно дышать от сонма накативших мыслей, снова, в множественный раз, и куда сложнее заставить нутро закрыть пасть, когда реальность дёргает за нити, когда снаружи всё кипит напоминаниями. Когда противоречия пульсируют под кожей, одёргивая самую тёмную часть людской сущности. Просто кивнуть, просто в другой вечер, просто да. И хватит. На время, пока неуверенный штрих чужой увлеченности не потянет дверную ручку за собой, чтобы наконец разомкнуть зрительный контакт. Чтобы наследив недосказанностью, сбежать, броситься в полуночный аркан, где шёл счёт на секунды. Касл остаётся наедине с самим собой, дабы скрипя зубами, слышать никому не слышный гомон чертей, смех, истовый хохот. Стены снаружи звенят безмолвием, но, лучше бы они кричали. Лучше бы требовали, протестовали, провоцировали. Стоя тенью у окна, Фрэнк провожает взглядом стремительную россыпь крошечных огней, там, двумя этажами ниже, при входе на крыльцо, где до поздней ночи слепой цирюльник, сидя на ступенях, рассказывает воображаемым товарищам истории о Кассиусе Клее.

[indent] Мир не сходил с ума, такова его природа. Абсурд, возведенный в множественную степень, и суть как кость в горле, с которой приходится мириться, привыкать к мерзкому почерку болевых ощущений, адаптироваться, переключать внимание. На счёт два, остаётся только осознание, что придётся глотать и дальше, каждый следующий раз хватаясь за напоминание. Кость всё ещё там, на том же сучьем месте. Щелчок тумблера в голове срабатывает мгновенно, тянет за собой включенный свет, сдавленный вдох, послевкусие дурного вечера, оставленного на кончике языка палитрой спиртовой какофонии, сором, выброшенным из пачки сигарет. Дальше: порядок в зале суда – вопит мозг, и лобная доля глухо таранит кафель в душевой, а окровавленные пальцы судорожно цепляются за кран. Пусть будет вода, пусть будет холодно, горячо, пусть рваные борозды на спине пьют, выплёвывая остатки всё того же ублюдочного вечера-ночи, пусть гул в черепе монотонно растекается по телу, пока нервные окончания не прекратят истеричный хор. Щекой по плите, взять опору спиной, в багровую лужу, до дна далеко, как всегда. Спокойной ночи, тает не-чужой шёпот, которого нет, доброе утро, хрипит нутро, которого не стало. И нет, мир не сходил с ума. У него просто не было выбора.

[indent] Хватит. Хлёстко натягивая решимость на острый кол, Фрэнк отмахивается от тараканов в голове, от того, кем был и есть он на самом деле. Думать о чём-то ещё. Прошлое прошлому, былое на тормозах, будто в бреду повторяя не то шёпотом, не то просто приоткрывая рот, и пережёвывая слова, Касл идёт чтобы закрыть комнату девушки, чтобы оставить всё как есть, чтобы, поддавшись внутреннему рою, ухватиться взглядом за художественное авторство на барабане музыкального инструмента, который неясно как оказался в руках Фрэнка. Сперва глаза видят лишь то, от чего рассудок открещивается уже долгие годы, и лишь спустя мгновение, багровая пелена тянется кипящим шлейфом от затылка, подобно капкану смыкая челюсти. Резное искусство распускается ядовитыми лозами, где в сплетениях пылкого характера родом из Коста-Рики, выбиваются имена.

[indent] - … нет… – он слишком часто делал то, что и обычно: молчал, уходил, оставался на линии огня, чтобы выуженными принципами выстроить новые стены, поделить и без того раздробленный чуждый мир заборами, обить колючей проволокой. На что он надеялся? Украв у реальности кусок света, взрастить в пустоте сияющую спираль? Нет, конечно нет, не надеялся, ни на что не надеялся, не пытался даже близко помышлять о долбаном покаянии, или чём ещё. Случайность сбросила на голову карму, толкнула в лапы последствия, а он… Касл не был готов жить. Ведь всё естество, каждая крупица, каждая молекула отравленной шкуры с меткой белого черепа знала, что… жизнь – дар. Дар, который нужно заслужить. Так было до пор, пока девочка подросток не упала под ноги Карателя, и не потеснила тот беспросветно изувеченный мир, коим Каратель был готов дышать до последней секунды бесполезного существования собственной туши. Фрэнк дышал прерывисто, крепко выхватывая из спрятанной в кладовой сумку. Хесус, Фабио, Матиас, Алехандро… Эммануэль. Пока руки отточенными движениями брали боеприпасы, Касл скрипя зубами повторял пять имён. Пять имен, контуры коих чётко красовались на разбитом куске дерева. Тревога, подпитанная озлобленностью, горечь слишком знакомого чувства, от которого теперь мозг не отставал и на шаг, трактовали порядок, чеканили цепь действий. Фрэнк Касл засыпает вместе с городом. Пробуждается Каратель.

[indent] Знает, где искать, знает каждый квадратный метр кирпичных баррикад, где молодая латиноамериканская кровь пустила корни, дрейфуя по тонкому льду вслед за матёрыми волками. Хесус, Фабио, Матиас, Алехандро и Эммануэль – четвёртое поколение потомков былого «Синалоа», одного из влиятельных картелей в начале двухтысячных утратившего отцов основателей. Нет, юная свора хулиганов и близко не тянула на полноценных членов новоявленных фанатов старой школы, но, наследия это не меняло. Матиас и Алехандро – близнецы, наследники колумбийской семьи, где все мужчины обязаны если не продолжать дело, то гордо носить фамилию основательницы Грисельды Бланко. Фабио, наследник грозного Эль Чапо, Лоэра. Хесус, продолжатель мексиканских традиций из семьи Фуэнтэс. И Эммануэль, колумбиец, носитель не самой жалуемой на родине фамилии: Эскобар. Уличные хулиганы, существующие под светом софитов былых заслуг предков. И однажды, забавы рыночных краж сменятся шлейфом клейма на шкуре, поклонением культу Смерти, и дани, которую не без желания отдадут фамильным традициям. Шайка горячих «мачо» клубились на неподконтрольной территории псов гетто, и там же, неподалёку от границы с блюющей сполохами цивилизации нового города, выстроили импровизированную империю старшие братья Бланко и Лоэра, обозвав «квадрат» прилегающих улиц Nuevo Costa Rica. Каратель не хотел воевать с мексиканцами и колумбийцами, поскольку конфликт мог перекинуться на соседствующие головы чернокожих банд из Даунтауна. А гетто не просто цепь кварталов. Это крошечный город. Старый город. Забытый. Отсеченный неприязнью высшей знати, и существующий по собственным законам. Много гражданских. Много невинной крови. И теперь, Каратель – чьё имя страшит каждого обывателя криминальной ямы, вне зависимости от крепости нервных клеток, без раздумий идёт прямиком в логово самых безумных представителей человеческой расы.

[indent] Даже если придётся вырезать всех до единого.

[indent] Осторожен каждый шаг. Как только стартовая черта новой Коста-Рики осталась за спиной, вся сущность Карателя превратилась в пульсирующий рефлексами механизм. Шаг, обзор, анализ, слушать окружение, читать скользящие в полумраке взгляды. Другой мир, с дыханием прелой дерзости, пылким тремором любопытствующих пальцев, заигрывающих чечётку на рукояти американских стволов без регистрации. Но, перманентная реальность лишь слизывает кипящим взором незнакомый силуэт, не торопится стащить ширму, а следом запустить когти под ткань, чтобы содрать кожу. Монотонность шума буквально пестрит намёком: климат не согреет гостеприимством, гринго, иди пока можешь идти. И Каратель идёт, набросив капюшон на голову, идёт туда, где сыны Коста Рики праздным буйством топят тоску в алкоголе, согреваясь жаром разгоряченных тел захмелевших девиц. Знает, как войти туда, откуда чужаков по частям разносят уличные собаки, знает, что делать. И как вырвать из повседневного буйства похоти одну из душ, чтобы разговорить. Когда Хесус окажется наедине с тишиной, а лезвие примется царапать стеклянную поверхность стола, собирая белый яд в тонкие линии предвкушения, рука непрошенного гостя, пробравшегося по пожарной лестнице, заставит умыться кровью, размазывая опиумную дрянь по губам.

[indent] -… я спрашиваю. ты отвечаешь. – бледный силуэт на груди отражается в глазах юного койота, и помянув святую Деву Марию, так и не выброшенные угрозы меркнут, сливаясь в хриплом клокотании комканных выдохов и вдохов: - девушка, светлые волосы, имя Мэри Энн. кто из вашей банды ухаживает за ней, и где она сейчас? – молодой Фуэнтэс расскажет всё, и вопреки откровениям пред тёмной жницей душ, не слукавит, не рискнёт храбриться, потому-что в комнате с разукрашенными неоном стенами, окуная опухшее лицо в порошок, за ним пришёл зверь из кошмаров. Без сознания пустив слюну на грязный пол, Хесус останется жить, а Фрэнк, двинется дальше, на окраину, где вдали от посторонних глаз, молодой дьявол Эскобар не ждёт встречи с призраком.

[indent] В тени приглушенного свечения чужого-своего города, двое стоят у перил ограждения, соткавшего длинную черту вдоль набережной. Шаг. Нутро сжалось до основания, и что-то заставило остановиться. Касл ясно видел на свету, как тусклая искра, чьи чувства так болезненно цеплялись за слова и мысли о прошлом, сияла, пылала, горела, цвела. Согреваясь прикосновением чужака, сломанная птица будто и не была сломлена, словно воспряв на рассвете, распустилась самым красивым цветком. Фрэнк не видел её такой с момента как… Каратель отступил, и пальцы тяжёлого сбитого кулака ослабели. Шаг, назад. Наверное, стоит уйти, наверное, вторит нутро и затыкается, когда следит за неосторожностью молодых ладоней, что лезут под ткань пояса, а тёплый свет искренней улыбки вздрагивает, трескается со скоростью звука, стоит рукам стать требовательнее. Шаг, два, пять на свет, навстречу, шумным тяжёлым шагом, разорвать цепь двух тел, отталкивая пылкого самца на расстояние удара. Отблеск лезвия, юный волк решил показать зубы, и выудив из кармана нож, наотмашь полоснул воздух дважды, пока третий выпад не застрял неподвижно в ладони Карателя. Фрэнк не слушал угроз, он просто делал то, что умел. Заламывая кисть, Касл избавился от ножа, в считанные секунды избавился от внезапно появившегося в свободной руке пистолета. И вырвав из рук зверёныша оружие, тыльной стороной рукояти нанёс удар в переносицу. Дважды. Потрясённый и плюющий собственной кровью Эскобар, упал на колени, не в силах понять суть происходящего. Только после этого, Фрэнк неспешно обернулся к девочке. Свет угас, снова… Пусть лучше так. Правда, для кого лучше?

[indent] - … почему не рассказала? – приглушенный тембр заглушил собой каждый излом, каждый клок шума, наполнивший тот вечер прибрежный край негостеприимной империи: - …почему? – из сбитого хрипа, голос стремительно вырос, вздыбился чёрной пеной, едва не пустив наружу шипы, пронзая всё живое на своём пути: - … таких как он, ты искала? таких как твой брат? ответь. – последнее слово вырвалось наружу острым криком, наболевшим, отчаянным. Желал ли Фрэнк видеть в глазах напротив страх? Или, придя сюда, осознанно жаждал разбить вдребезги едва собранное зеркало?

[indent] - … чего ты хочешь добиться?.. живёшь одним днём, ходишь по краю, чего ради? чтобы однажды снова упасть?.. к чему это всё? – а дальше, был шёпот. И выстрел. Покосившись, Касл ослабил бдительность, забыл о чёртовом выродке Эскобара, но быстро возвращаясь обратно, отобрал у юного преступника второй пистолет, и прямым в подбородок, заставил противника растянуться тряпкой по серому асфальту.

[indent] - … у моей семьи не было выбора. у тебя он есть… -