Говорили, это несчастный случай.

Беспечность жертвы — ей с самого начала не следовало здесь находиться, а стоило сидеть под юбкой зареванной матери, теребящей в дрожащих ладонях дурацкую детскую игрушку с торчащими во все стороны нитками. Ей же наверняка говорили: не выходи из дома, не совершай ошибки, когда на горизонте поднимаются клубы пыли, возвещая о приближении чужаков. Её наверняка учили смотреть на запад с тех самых пор, как она открыла глаза и начала понимать человеческую речь.

Оплошность убийцы — или, правильнее будет сказать, убийц? Их машина оставила глубокие борозды на грязи при заносе, подошвы ботинок отпечатались рядом с пятнами засохшей крови, почти черной на затвердевшем песке при свете дня. Скорее всего, они даже не замечали девчонку, пока та не оказалась размазанной по капоту их видавшего виды, проржавевшего авто, зато после — вдоволь насладились видом её внутренностей, беспорядочно разметавшихся по металлу. Наверняка остались не в меньшем шоке, чем сама убитая. Попытались замести следы, да только крайне хреново: низкий камень не смог в должной мере выполнить роль пособника, песчаная пыль не замела их присутствие, мухи и стервятники даже не прикоснулись к неожиданной подачке.

Сколько ей было? Лет десять? Двенадцать? По останкам, вмятинам на лице и переломам, превратившим костлявое тело в сломанную марионетку, не скажешь наверняка. Может быть, оно и к лучшему, что хоронят в закрытом, наскоро сколоченном гробу, завернув в грубую ткань.

Такое случается. В их реальности, пожалуй, чаще, чем хотелось бы. Но этого не избежать.

— Ну, что же, покойся с миром…

Вульфвуд садится на корточки, зачерпывает пятерней горсть земли и замирает с протянутой ладонью.
Ему вообще говорили, как звали жертву? Дурацкое длинное имя, кажется.
Угораздило же явиться в забытый городишко именно сейчас. Ни днем позже, ни раньше — словно божественное, сука, провидение, направляющее его по бескрайней пустоши.

— Мэри-Бэт, — шепотом подсказывает заикающийся женский голос.

— Мэри-Бэт, ага, точно. Храни Господь твою душу, Мэри-Бэт.

Горсть земли глухо ударяется о крышку гроба. Последний — прощальный — взгляд на деревянный крест.

Еще немного, и Николас поверит в вещи, которые смысла давно уже не имеют.

Жители говорят ему спасибо: за то, что оказался рядом и провел заблудшую душу, чья жизнь так предательски рано оборвалась, в последний путь; Вульфвуд слова благодарности пропускает мимо ушей, как фоновый шум, подобный шелесту крыльев стрекоз или завыванию песчаной бури.
В церкви же, напротив, спокойно и тихо слишком, до ироничного безлюдно, если не считать неподвижную фигуру со светлыми лохмами. О существовании оной, впрочем, быстро забывается, как о безликом фантоме без оболочки.

Кому на самом деле нужны молитвы, если тот, кому они обращены, остается глух к просьбам? Какой толк от слов, если сказано уже слишком многое?

Есть ли смысл в прощении и спасении души, если ни одному из них не уготовано место под сенью Райских небес?

Вэш бы поспорил с ним. Завел шарманку, что всегда есть смысл оставаться человеком, чего бы то ни стоило. Любовь и мир. Этот его ебанный мир, существующий лишь в мечтах несозревшего пацана, который отказывается смотреть на мир трезво. Идиотские мечты того, кто свихнулся уже давно и не способен взглянуть трезво.
Кто проронил в его, Вульфвуда, идеалы зерно сомнений при первых же признаках трещины в, казалось бы, непробиваемой защите, теперь уже слишком глубоко пустившие корни, чтобы безболезненно вырвать.

Щелчок зажигалки, глубокая затяжка, счет до трех.

Чтобы бросить сигарету и раздавить ботинком на полу церкви, низко опустив голову.

— Тц, каждый раз, когда ты оказываешься рядом, кто-то подыхает за тебя, — шипит сквозь зубы, не в гневе, но в отчаянии. Подобно зверю, в груди которого рождается рык и вой, спазмом сжигающий глотку. — Так где же ты сейчас? Горишь в Аду за все, что ты сделал, или строишь из себя мученика?

Что-то внутри обливается кровью.

— Сука!

Белобрысая фигура спереди как будто вздрагивает и выпрямляется. Николас отворачивается, оскалившись.

— Прошу прощения. — Еще одна сигарета зажимается меж губами. Зажигалка прожигает карман в бездействии. — Странно, что ты сейчас здесь, а не с остальными. Люду по душе горевать на улице, а не искать утешения в приюте Господнем. Не ожидал, что хоть кого-то здесь встречу.

«Святой отец», да?

Скамейки, готовые развалиться под тяжестью грехов паствы. Обветшалый алтарь, за который, уверен Вульфвуд, десятилетиями никто не вставал и не читал проповедей; скорее всего, даже книгу в руки не брал. Пара подсвечников, залитые воском. Сохранившиеся иконы с размытыми ликами. Скрипящий песок на полу меж прогнивших досок, что прогибаются под каждым шагом — грузным под тяжестью креста, что Николас вынужден носить.

Это место того и гляди развалится, но местные отчего-то продолжают хвататься за пережитки прошлого, потому что так было принято. Кем-то когда-то. Слишком  давно, чтобы те смыслы, извращенные временем и самими людьми, пытаться заново постичь. Латаются дыры в крыше и заделываются окна после резких ветров. Кладутся новые доски взамен гнилых. И иконы, даже выцветшие, продолжают бережно храниться, обновляются цвета на потолочной фреске.

Как будто этого достаточно, чтобы их дражайший Бог вернулся к ним.

Резкий, прерывистый смех Николаса звучит лаем бродячей собаки.

Чиркает зажигалка следом.

— Не собираюсь, — отрезает Вульфвуд с удивительной легкостью; откинувши голову назад, на спинку скамьи, выдохнув густой дым, шарообразным смогом повисший над ним. — Я свою работу здесь выполнил, а там, впереди, знаешь сколько таких нуждающихся, чтоб их в последний путь проводили как подобает? Не одна девчонка и не две, к сожалению. Слишком многие нуждаются в упокоении.

Вульфвуд ухмыляется — неосознанно.
С потолочной фрески на него глядят — с укоризной.

— Благодаря таким, как она, у людей вроде меня есть работа и возможность прожить еще один день.

Из-под спутанных косм золотистых, под стать полям ржи, впиваются в него глаза голубые, как кусочки неба.

Взгляд тот, верно, ни с чьим другим не спутаешь — мученический совершенно.
Так Его слуги верные ангелы, по земле грешной ходящие под личиной простых смертных, взирают на муки и боль рода людского и плачут навзрыд, не в силах справиться с терзаниями душевными, которыми мир вопит оглушающе во весь голос. Они раздирают на части свои смертные оболочки не в силах ни помочь, ни исправить ошибки людей, ни направить на праведный путь даже тех, кто хотел бы их услышать, да только прислушается и сдохнет самой паршивой смертью. Тупой абсолютно, несправедливой, пожалуй. Потому что нехуй в их мире к апостолам прислушиваться, что носят при себе оружие, но никогда его не используют.

Какая <жалость> — никто не просил их вмешиваться, играть роли наставников или хранителей.

Сколько еще городов должно быть разрушено до основания, чтобы до них наконец-то дошло?

И его обвиняют в убийствах, хах?
По крайней мере, Николас не лицемерит.

— Хочешь успеть исповедаться до того, как уеду? Собираешься с мыслями? Ну, у тебя для этого есть еще пара часов. Может быть, я даже дам тебе скидку — за полный набор услуг.

Издевается, даже явно слишком, но вид сохраняет серьезный.

— В любом случае, мое дело — предложить, а твое… — Вульфвуд не договаривает, пожимает плечами и кидает окурок на пол, давит носком ботинка.

И Вульфвуд, наверное, тоже благодарен должен быть.

За то, что необходимой жертвой послужил во имя науки и экспериментов для спасительного развития человечества. Удача ведь настоящая, что из всех отщепенцев, лишенных дома и любящей семьи, верных друзей и заботливых наставников, выбрали именно его, а не кого-нибудь из десятков детей. Это ведь настоящее благословение, на которое обрёк его прославленный бог: истекать кровью на хирургическом столе ради тех, кто принял его, захлебываться едкой рвотой ради светлого будущего, лить горькие слезы за тех, кто остался невинен и не тронут.

За то, что оказался <избранным>.
Ебанным Христом, распятым во имя спасения всего человечества, заключенного для Вульфвуда в потерянном среди песков детском доме, где его, наверное, уже и не вспомнят. Увидят вдруг — и не признают вовсе. Оно, пожалуй, и к лучшему. Как другим докажешь, что делал все ради них? Как вобьешь в любознательные головы, что их дурацкие маленькие жизни стоят дороже, чем один блядский город, стертый с лица земли?
Лабораторной крыской, распотрошенное брюхо которой выставили на обозрение, пришпилено к стенду для изучения, а десятки любопытных глазенок смотрят и тычут пальцами, как будто впервые видят. Безобразие чарует и отвращает одновременно; отпечатывается на подкорке. Вульфвуд и сам прикоснулся бы, будь руки свободны от оков.

К лицу Вульфвуда подносят зеркало, чтобы он восхитился собой;
здесь почки, здесь желудок, здесь почерневшие легкие;
а это что за отвратное гниющее месиво там, где сердце должно биться?

Вдох;
выдох — бежит кровь, мешается с черным, пахнет разложением, течет изо рта со слюной, по подбородку.

За то, что был слишком полезен — несмотря на своеволие, — чтобы обречь другого сироту на замену себе. Спас еще одну никчемную жизнь, которую дальше ждет только разруха, отречение и потери; и какая разница, что чужая жизнь обходится ему десятком отнятых? Такова гарантия стабильности, единственной известной Вульфвуду. Мизерный шанс, что и он однажды покоя настигнет, раньше, чем погибели.

За то, что Вэш оказался еще более жалким выродком, чем сам Николас.

Иными словами — за многое слишком;
за что благодарить, верно, не принято, от слова «совсем».

— Да ну? А забуриться в нору на краю света и сидеть гнить там — грехи искупить поможет, так, что ль, по-твоему?

Николас устает от этого тупого представления, устает притворяться и разыгрывать двух незнакомцев, которым под крылом Господа уготовано было встретиться, под ликом Его и присмотром. Как знак, судьба и злочестивый рок, преследующий до самой могилы. Продолжит в том же духе, и кормить червей отправится раньше, чем кажется;
устает от наивности Вэша, которого даже воронка на месте блядского процветающего еще вчера города ничему не научила. Стоит на своем, упрямец. Читает проповеди, сам того не осознавая, и Николас готов поклясться, что еще немного — и увидит нимб над головой да ореол слепящих белизной перьев. Пророк и посланник Его верный, мученик, во ранге святых увековеченный.

— Думаешь, им нужны жалость и скорбь? Сострадание? Ты действительно настолько тупой, что веришь, будто мертвецам нужна вся эта показуха? Открою тебе небольшой секрет: похороны, проводы в последний путь — это для живых, а не для мертвых.

Страдалец хуев.

Зудит под кожей, крепче сжимается ремень распятия за спиной.

— Хочешь знать, что я думаю, Лохматый? Не волнуйся, <совершенно бесплатно> — специально для тебя. — Он резко оборачивается, ухмыляется; смеется; иначе в неравный бой влезет — иначе крышу снесет до грани.
Забудет, к чему это все.
(Уже давно нихрена не понимает, зачем время тратит.)
— Это не о грехах и сочувствии к ближнему — это о жалости к себе. Или я не прав?

В глазах напротив нет эмоций, беспристрастно выражение лица. Отворачиваются блеклые лица с икон и закрыты ладонями лица на потолочных фресках. Утихает скрип дерева, и снаружи — ни звука.

— Тц, как я и думал, — и теперь работа Вульфвуда на самом деле выполнена.

x x x

Бог Николаса не знает о скорби.

Бог Николаса говорит на языке выстрелов, ощущается в ветре запахом пороха.

Бог Николаса не отвечает на молитвы последователей, в Его честь не возводят храмов и не проводят воскресные службы. Но Его неизменное участие — в мягком урчании тяжелой винтовки.

— С-стой! Как ты пробрался сюда?!

Николас поднимается с корточек, опираясь на винтовку.

Исчезают последние сомнения.

— Пожалуйста, уходи! Нам не нужны неприятности.

Оружие в руках пацана трясет. Реально же пацан. Сколько ему? Семнадцать? Первая щетина — пушок на щеках и над губой.

Николас взгромождает винтовку на плечо.

Случайный выстрел поднимает клубы песка у ног Панишера.

— Молю! Мы просто хотим спокойно переждать ночь!

Бог Николаса прощать не умеет.

— Теряешь форму, Лохматый. Кто, если не я, будет держать тебя в тонусе?

Иначе, конечно же, быть попросту не могло.

Он ждёт всполохи красного на фоне закатного зарева и шорох тяжёлой ткани над самым ухом, что перекроет удары собственного беспокойного сердца и биение пульса. Отблеск в очках и металле протеза, слепящий божественными бликами. Орел золотого в лучах опускающихся за горизонт солнц, подобно священному нимбу, как положено всем последователям верным его, продолжающим нести слово и волю всевышнего в мир людской и жестокий, прогнивший до основания самого, в надежде, что под пеплом еще теплятся ростки новой жизни, тех, кто не повторит ошибок предшественников и на этот раз сделает все <правильно>. И на развалинах еще можно построить лучший мир для всех: верующих, ищущих и сомневающихся. Для этого совсем не нужно следовать приказам Миллион Найвза, но необходимо принять и осознать ошибки прошлых поколений — и, несомненно, собственные.

Вульфвуд еще не потерял способность удивляться детской наивности Вэша, незрелым взглядам на мир, которым правит личная выгода и сила острого ума, порой — оружия и пуль, но куда чаще — необходимости идти по головам ради себя. Благополучие одного всегда будет выше благополучия множества. Так принято. Истина, которая существует с самого зарождения цивилизованного общества, в котором по-прежнему правят первобытные законы.

Вульфвуду кажется, умения верить в других он не находил даже в детстве. Повзрослев, разучился последнему — давать прощение тем, кто заслужил. Верить в силу второго шанса.

(Вульфвуд и сам его нихрена не заслужил.)

Замирает дыхание, пропуская первый удар, второй, третий.

По-прежнему слышатся лишь вой ветра вдалеке, слабое урчание винтовки, отвечающей мыслям хозяина теплом голубоватого света, как маленький реактор, верный лишь ему одному. Дрожь в голосе, скольжение потной кожи по деревянной рукояти автомата. И наконец — щелчок механизма спускового крючка за спиной. Кровь шипит и бурлит в ожидании, последует ли что-нибудь за звуком.

— Никогда в тебе не сомневался.

Вульфвуд готов провернуть диск затвора. Всего пара выстрелов, и начнется песчаная буря. Исчезнут люди, появится цель — единственная, что ведет вперед, несмотря ни на что.

— Тебе знаком способ остановить меня. Давай, стреляй. — Не дрогнет голос, но полнится предвкушением. — Докажи, что я прав. Иначе у нашего нового друга будут небольшие неприятности.

Вэш и правда был подобен урагану: глаз бури спокоен даже в экстремальной ситуации, стремительно выходящей из-под контроля бурным течением обстоятельств, которые невозможно предугадать — можно лишь разгребать последствия уже случившегося. Он улыбается, наблюдая за порывами ветра, точно уставший нести на плечах ужасающую ношу атлант, ловящий последние дуновения охлаждающего бриза. Но стоит отойти достаточно далеко, и погрузишься в хаос.

И Вульфвуд был опасно близок к границе. Чувствовал дуновение ветра, подхватывающего щебенку и бетонную крошку, клубы песка, колющего щеки.

Всего одна пуля меж лопаток — о большем он и просить не смеет.

— Ну же!..

Оглушительный хлопок, и боль в плече, не сразу доходящая до сознания Вульфвуда, — она еще где-то там, на периферии, как слабый пульсирующий отголосок той агонии, что придет следом в момент глубокого покоя и затишья.

От выстрела ведет в сторону, сбивается траектория, и снаряды винтовки оставляют характерные следы в шалашах за стеной часового. Лагерь тонет в беспорядках: те, у кого есть силы, хватаются за оружие, чтобы дать отпор вторженцам, другие же ищут спасение в зияющей дыре шахты или бараках. Бессмысленно ломиться вперед, если он не хочет сдохнуть, поэтому Вульфвуд, твердо стоя на ногах, убегает в сторону, бросая на ходу:

— Лохматый, в сторону!

О том, что он сморозил, Вульфвуд понимает лишь в тот момент, когда находит укрытие за давно вышедшей из эксплуатации буровой установкой. Прислоняется спиной к нагретой солнцами обшивке, садится на одно колено, стволом винтовки поддерживает небо. Ткань пиджака пропитывается кровью у открытой раны. Позаботиться о которой он сможет позже.

Ответ Вульфвуда — судорожный выдох от резкой боли и крепко стиснутые челюсти, до хруста и треска в костях и онемения в мышцах; безумный взгляд глядит на Вэша исподлобья хищно, по-животному совсем, и оскал на приоткрытых, дрожащих губах более явным становится, стоит ему приблизиться. Отстранился бы, но пальцы здоровой руки до побеления скребут по основанию «креста», а ноги в песке отказываются слушать, требуя минутного покоя и отсутствия движений. Хотя бы ненадолго. Небольшая передышка.

Так хищными зверьми принято, попав в капкан, дробящий лапы в труху, продолжать показывать зубы, рычать и вопить истошно, изворачиваться от рук, что тянутся не то для того, чтобы помочь и разжать тиски, не то — чтобы добить и прервать мучения жалкой твари.

И Николас многое мог бы сказать Вэшу;
например, заткнуться и не демонстрировать в который раз, какая он сочувствующая душа;
или горделиво вскинуть голову и выдавить ухмылку, искореженную вспышкой в мышце: мол, парой царапин от него не избавиться;
послать его к хуям с желанием помочь и сделать все «правильно».

(Хоть кто-нибудь из них знал, как это, поступать правильно? Каково оно на самом деле, это правильно?)

Но в голубых глазах напротив Николас видит лишь свет. Сострадание, на которое он сам никогда не будет способен. Чувство чуждое, пугающее, ошеломляющее. Его не должно быть. Вэш не должен <так> смотреть на него, будто он — единственный, кто может не просто помочь, но все изменить. Будто в том предназначение, судьба или какими еще словами принято прикрывать благую непрошеную волю. Словно Николас к нему прислушается вопреки самому себе. И что-то изменится в одночасье, по щелчку пальцами.

Вульфвуду становится дурно.

— Мы, да, Лохматый? — смех Николаса — лай поперхнувшейся костью собаки.

А в ушах набатом повторяется: «Чужой смертью ты никого не вернешь».
Это никогда не было о <возвращении>; это о том, чтобы смыть кровью горечь. Принести боль в ответ, когда внутренний голос глушит отчаянным криком, в котором гнев кипит в скорби.
Если Вульфвуд не прольет кровь, на его место придет кто-нибудь другой. Кто-то, кто точно не заслужил рушить свою жизнь из-за мести и пачкать руки, потому что прегрешения с души не соскребешь под струями горячего душа вечером, не сдерешь вместе с кожей, как бы ни хотел. Оно въедается слишком глубоко.
Стоит ли того?

Хороший вопрос.

— Очень правдоподобно, я почти прослезился, — только в голосе и близко нет того привычного яда, с которым Николас привыкает общаться с окружающими. И с Вэшем в особенности.

Молчание давит. Тишина угнетает.

Николас прикладывает усилие, чтобы подняться на ноги, взваливает винтовку на здоровое плечо. Он — не такая легкая мишень, как Вэш, и по-прежнему стоит в тени старой механики, в безопасности, недоступной обзору стрелков. Не сводит внимания с белобрысого идиота, готового костьми лечь за собственные убеждения и идеи, даже если закончится все новым шрамом и уродливой металлический скобой, едва удерживающей два куска плоти.

Так безрассудно.

Так тупо…

— Проваливайте! Просто оставьте нас в покое! — звучит по ту сторону самодельных баррикад. — У вас есть три минуты, и время только что пошло!

… И почему-то каждый раз работает.

Вульфвуд покидает укрытие и видит отсвет заката на блестящих ружьях. Перекошенные гневом лица; и только одно в преисполненном сожалении — пацан, которому Вульфвуд угрожал. И который слышал их разговор. Настоящая жалость или лишь притворство, чтобы спасти плешивую жизнь, что не сдалась ни Господу, ни Дьяволу?

Хотя, какая уже разница.

— Лучше поторопись. Не думаю, что они преувеличивают.

Как ты можешь жить так беззаботно по-детски, наивно практически?
Верить словам и смотреть с надеждой в завтрашний день.
Завтра взойдет солнце. Завтра будет лучше. Завтра обязательно наступит.

Любовь и мир — неужели в этом горячечном бреду твой взгляд на мир, существование в котором диктуется исключительно мародерскими принципами? Что каждый заслуживает немного принятия и пресловутой любви?
Или говоришь так лишь потому, что приучили однажды, еще в далеком детстве?

((покажешь, как держаться из последних сил за край земли?))

Глубокий вдох.

Вульфвуд не замечает, как достает сигарету.

Он ждет выстрела в спину, боли в лопатках, электрического удара вдоль позвоночника, от которого отказывают ноги и теряешь равновесие. Оглушающий гром, второй, третий. Целая очередь, от которой клубы пуска вздымаются рядом, и перестаешь чувствовать собственное тело. Остаётся только инстинкт, он вынуждает его схватить оружие, прицелиться, возможно даже, захватить кого-то с собой; не сдаваться, даже беззубые щенки будут вгрызаться деснами в руку, что хватает их за неокрепшие шеи. Рубашка под пиджаком становится красной, липнет к коже. Песчинки впиваются, грызут, скрипят на оскаленных зубах. Слышатся приказы, стреляют на поражение и уходить как можно скорее — пустыня заберет тела, скроет следы преступления, и никто никогда не вспомнит о таком человеке, как Николас Д. Вульфвуд — священник без веры, каратель, у которого не хватило смелости отжать спусковой крючок и отомстить за невинно убитую, крайне дерьмовый друг, что не смог уберечь. Глупец, на само деле, на мгновение поверивший в фальшивый мир из рассказов ополоумевшего безумца в длинном плаще и иголками волос. А перед смертью он смеется, долго и протяжно, пока кровь пузырится в горле и стекает из уголков рта. Именно так все и закончится.

Размеренный выдох.

Лагерь остаётся за холмом, а Николас все ещё стоит на ногах. И Вэш, это бедствие, рядом. Снова все портит, снова влезает не в свое дело, снова спасает чью-то жизнь, потому что иначе его маленький мирок пострадает. Как будто это что-то изменит.

Слово благодарности пролетает мимо ушей, а внутри сжимается болезненно. Неправильно.

Самая большая глупость, которую Вэш мог ляпнуть.

— А может быть, — никотин горчит на языке, — ты перестанешь решать за других? Стоило — не стоило. Лучше — хуже. Тц, что ты, что Найвс — каждый из вас уверен, будто может распоряжаться другими людьми, думать за них, действовать, решать. Может быть, еще и ответственность за чужие поступки возьмешь?

Кажется — Николас не контролирует себя.
Стоит как вкопанный и разве что голос не повышает.
Но Николас прекрасно знает, что и кому говорит.

Не верит, что достучится. Не верит, что его услышат.

И не ставит это целью.

— Ты говоришь обо «всех», а на самом деле, просто хочешь спрятать голову в песок и исчезнуть. Сделать так, как будет лучше для <тебя>. И знаешь, что? Завидую, если ты действительно на это способен: притворяться мучеником и закрывать глаза, осесть в глуши и думать, что поступаешь правильно. Спрятаться и думать, что буря не заденет тебя. Что так до тебя не долетят крики тех, кто нуждается в помощи. Если ты готов сдаться.

Потому что у некоторых возможности вернуться нет. Некуда. Есть только дорога, по которой они могут идти только вперёд. Без оглядки на прошлое, таща на себе груз сожалений, но не сгибаться под ним.

Потому что спрятаться равносильно смерти.

И Вульфвуд улыбается: устало, вымотанно, болезненно.

Не такой погибели он хочет. Не заслужил.

— Оставь людям право решать за себя самим, Вэш. Не забирай то немногое, что ещё нам принадлежит.

Николас просит — как обращается с мольбой к Богу, от которого всегда был слишком далеко.

И теперь оказался здесь.

От спокойствия Вэша на зубах скрипит.
От его всепрощения, которого хватит, чтобы человечеству все грехи просить, начиная от сотворения и грехов Адама и Евы, в разбитых кулаках зудит.
От его взгляда, какой наблюдаешь только у абсолютно тупой доверчивой собаки, никогда не видевшей человеческой жестокости, в горле желчью обжигает.

Заплетаются ноги, трясутся руки.

Внутри него — блядский Ад; разгорается с каждой минутой все ярче, дробит внутренности, сжимает и тянет так сильно, будто внутри Вульфвуда еще осталось что-то, что можно сломать и растоптать в пыль. Не причини он кому-нибудь боль в ответ — хуже станет только ему. Отпусти себя, говорит что-то внутри, перестань сдерживаться. Навязчивый шепот у основания шеи. Вульфвуд стискивает челюсти до онемения, пока песок перед глазами не накрывает на секунду темная пелена с яркими всполохами красного. Теряет не сознание, но контроль — как будто, впрочем, есть хоть какая-то разница; секунда, две, три — что-то выпадает из памяти, замазанные перманентным маркером строки в книге.

Кажется, там было написано «не убий» — не помнит точно.

(Не все ли равно?)

Ударь — станет легче.
Потому что в этом весь Вульфвуд: бить, кусать и рвать на куски, чтобы донести, насколько самому дерьмово.
Потому что иначе, словами говорить, вслух, не научили — не учили никогда, раз уж на то пошло.

И Вэш, эта уебищная добродетель во плоти, верно, не понимает.

Какое Вульфвуду дело до него? Никакого, точно.
Слышишь, Вэш?
Пошел ты нахуй.

До самого города Николас не произносит ни слова; а город тот словно вымерший, и лишь тусклый свет в окнах напоминает о том, что здесь еще обитают люди. Существуют, но не живут. Тянут время изо дня в день — иначе не умеют, просто так когда-то было принято — карабкаться, пальцы ломать, ждать чего-то, бороться за место под солнцем и доказывать самим себе, что они его достойны. И никто уже не вспомнит о пролитой крови утром, о похоронах днем, об исчезновении священника и пустой стрельбе в пустыне. И единственное, чем это обернется, лишь большим подозрением к чужакам, что однажды остановятся в поисках привала и припасов, проблемами тех, кто придет сюда после, и до кого лично Вульфвуду не должно быть никакого дела. Даже если завтра поселение сравняют с землей.

В церкви умиротворяюще тихо. Крупная пыль витает в воздухе, половицы скрипят под грузным шагом, и выцветшие иконы глядят не то с осуждением, не то, наконец-то, с благодарностью. А эмоции, разъедающие изнутри, исчезают, как по щелчку. Словно нечто извне блокирует их, кладет руку на макушку и просит: «Пришло время успокоиться», а ты не можешь противиться.

Винтовка в туго завязанном чехле — вновь крест, что Николас вынужден носить на себе до скончания лет.

Не сопротивляется и все также не говорит ни слова: когда Вэш садится рядом, помогает снять пиджак и осторожно отодрать прилипшую к свежей ране ткань рубашки; когда стальные пальцы протеза касаются обнаженной кожи — Николас представлял холодную сталь, но металл до сих пор сохраняет тепло дневного солнца; когда следовало бы чувствовать себя уязвимым до отвращения.

— А что дальше? — хмыкает Вульфвуд.

Вливает в себя остатки… чего-то, что раньше находилось в замызганной, грязной бутылке; на горлышке привкус земли и пыли. Тошнотворно. Именно то, что ему сейчас необходимо.

— Понятия не имею. Дождусь утра и свалю, — здесь, верно, больше делать нечего. — До следующего города, где нужно будет разгрести пару проблем.

Это стоило сделать сразу после похорон.

— Что насчет тебя? Останешься здесь?

Вульфвуд шипит сквозь зубы, зажмуривается; рваные края ранения пронизывает электрической болью, к которой никогда не получится привыкнуть, сколько бы времени он ни пролежал на хирургическом столе и сколько бы его ни держали в тесной комнате без окон и без света.

Такой позор и стыд — выглядеть настолько слабым рядом с Вэшем. Вульфвуд повторяет себе — этого больше не повторится.

— А тут не так уж и плохо. Не самое дерьмовое место, чтобы осесть и зажить спокойной жизнью.

Отредактировано Nicholas D. Wolfwood (2023-08-06 02:51:21)

— Тц, иногда забываю о том, какой ты на самом деле зануда, Лохматый. Знаешь, насколько я ранен внутри?

Но Вульфвуд улыбается, вопреки; отпускает гнев и раздражение — по крайней мере, большую их часть, насколько способен. Словно в стенах прогнившей церкви все и правда ощущается <иначе>: можно спасение найти от демонов, что изнутри на части рвут и вкладывают пистолет в потную от страха ладонь, искренним попытаться быть — в первую очередь с самим собой, исповедаться в вещах, которые, несмотря на всю их правильность в определенные моменты — до невозможности <редкие>, — настолько глубоко пропитаны кровью, до самой изуродованной сути, что просить за них прощения не осмелится даже перед лицом неведомого Господа.

Вульфвуд никогда не ждал прощения. Ни от Бога, ни от слуг, несущих Его волю.

Снова взгляд, усталый и бессмысленный, на выцветшие фрески; трещины на женских лицах и ангельских ликах — дорожки черных слез из пустых глазниц, в которых мгла скрывается, а не обещанный свет. Выцветшие светлые локоны и обугленные временем крылья. Во взглядах — сконцентрированная агония всего человечества под тенью смирения.

Образ, слишком хорошо знакомый Николасу.
Крылья — не более, чем деформированная плоть.
Перья — тончайшие лезвия, что способны в одночасье залить кровью город.
Нимб — сияющий ореол над головами двух братьев — священный огонь, пожирающий животный визг десятка людей. Песнопение во имя Его, что еще долго отзвуком эха звучать будет, достигая самых отдаленных уголков пустыни.

— Ты прав, — отстраненно проговаривает Вульфвуд. — Я и не хочу понимать, каково тебе.

Собственных грехов с избытком хватало на душе.

Зачем он здесь?
Почему именно сейчас?
Какой в этом смысл?

Вульфвуд шипит сквозь стиснутые зубы, зажмуривается; спирт выжигает края раны закаленным клеймом. Прикусывает фалангу большого пальца, лишь бы не застонать во весь голос; короткая резь и резкий привкус соленой кожи отрезвляют ненадолго.

По пальцам раненной руки проходит нервная судорога. Сжимается кулак.

А Вэш так аккуратен. Намеренно ли пытается уменьшить болезненное ощущение или же это всего лишь привычка?

— О чем ты?
У Николаса никогда не получалось притворяться глупым. Вот и сейчас вопрос застает его врасплох.

Конечно, никто бы не захотел такой жизни: полной страданий, убийств и запаха пороха без малейшего проблеска надежды. Надежда Вульфвуда меркнет вместе с тусклой лампочкой в приюте, когда он глядит на нее в последний раз, висящую под потолком на тонком шнуре. Глядит, лишь бы не оборачиваться к остальным, не смотреть во влажные глаза Ливио, непонимающие — других детей. И теперь он поставил на кон собственную жизнь, лишь бы защитить остальных. Единственное место, куда так отчаянно желал вернуться, чего бы то ни стоило, кинуть крест где-нибудь в пустыне, чтобы тот замело во время песчаной бури, зайти с пустыми руками; но порог которого не смел переступать. От креста, если носишь его в себе, не так просто избавиться. Не смоешь жизни всех забранных людей с рук. Не посмотришь в глаза тем, кто ждет тебя.

Вульфвуд желал покоя, но должен был пройти через хаос и Ад.

Думал об этом каждый чертов день.

— Не уверен, что у меня есть право выбора, — признается Николас, отвечая Вэшу такой же улыбкой; глаза только остаются остекленевшими.

Так надеется, что Вэш услышит то, что он не смог сказать.

— Даже если бы мне было, куда возвращаться, я бы не смог.

Только не таким, каким он стал.

— И не знаю, как ты, а я слишком устал для разговоров сегодня.

Натягивает рубашку, пиджак сверху. Кровь липкая и воняет промокшей псиной. Родная тяжесть креста на здоровом плече, скрип ремней под пальцами.

Вульфвуд останавливается у выхода в маленький коридорчик, где надеется найти хоть что-то похожее на матрас. Оборачивается.

— Эй, Вэш.

Слова застревают в горле так непривычно.

Пес так и не смог схаркнуть эту кость, вставшую поперек глотки.

— Спасибо.

За то, что перевязал.
За то, что не дал переступить черту в очередной раз; новый грех на душу взять.
За то, что остановил так вовремя, предотвратив кровопролитие.
За то, что оказался жив.
За то, что зажег слабую надежду.

За то, чего Вульфвуд словами передать никогда не сможет, потому что не умеет.

Отредактировано Nicholas D. Wolfwood (2023-08-09 05:59:01)

За скрипучей дверью Николас действительно находит комнату бывшего священника, судя по всему, или совершенно безликого, или забравшего свои скудные пожитки с собой: ничего здесь не выдает, будто когда-то эта комната была обитаема.

Покосившийся шкаф с дверцей на одной петле — пустой совершенно, не считая каких-то сгнивших тряпок с запахом плесени. Старый стол с единственным стулом; в ящиках сплошь мелочевка: какие-то скрепки, лишние детали от фурнитура, стальные кольца и крышки из-под бутылок, ненужные бумаги, пожелтевшие от времени, вырванные из библии страницы (Вульфвуд усмехается — про себя исключительно, едва изменившись в лице), пачка сигарет — единственное, что Николас забирает, припрятав в карман, вместе с коробком спичек. И последнее, железная кровать с худым, заляпанным странными пятнами матрасом, порванным в разных местах. По-прежнему лучше, чем нихрена, к которому Николас привыкает в дороге.

Но сон не идет.

Время — очередной выкуренный бычок в стеклянном блюдце.

Усталостью наливаются мышцы, за спиной — холод стены, к которой Николас сидит, прислонившись, а разум пуст. За исключением слов Вэша, продолжающих звучать эхом. Но нет теперь ни привычного недоумения, переходящего в знакомую, кипящую злость, ищущую выход в разбитых кулаках, отзвуках выстрелов и запахе пороха, в шуме крови и оглушающей пульсации в ушах. Вульфвуд редко когда терял контроль над собой и совершал самые дерьмовые вещи в своей жизни намеренно.

И вот в жизни появляется Вэш. Не то дьявольское отродье, которому самое место в глубинах Ада, не то самый настоящий ангел, последние столетия переживший ужасающие адские муки. Существо более человечное, чем все люди, встречавшиеся Николасу ранее. Говорит что-то о праве других на жизнь, о прощении и спасении. Только что бы он сказал о душе самого Вульфвуда? Достоин ли он такого же спасения и прощения, как другие? После всего, что сотворил и что еще сотворит в будущем, потому что остановиться не выйдет — до тех пор, пока бездыханное тело не рухнет в песок и не станет кормом для местных червей. Если хоть что-то останется после того, как его не станет.

«Любовь и мир, да, Вэш? Это то, что имеет для тебя смысл?»

…

Вульфвуд не помнит, как перетаскивает непослушное тело с пола на кровать, как проваливается в сон и видит кошмары: о приюте, о Ливио, о Джулае… Даже сам Вэш там был, но не как виновник, а как одна из жертв, что нуждается в помощи.

Но помнит горький вкус на корне языка и дым, заполняющий легкие.

Он задыхается прямо во сне и скатывается на спину, силясь прийти в себя. Глаза щиплет едким, в горле гарь. Ищет крест как единственное спасение, но пальцы соскальзывают с ремней в первый раз, во второй. С третьего удается разглядеть очертания массивного креста и крепко ухватить его целой рукой, а следом увидеть окно. И услышать треск, с каким огонь пожирает дерево.

Николас распахивает окно и вываливается на улицу, вдыхает холодный воздух. Кашель дерет воспаленную кожу горла.

«Вэш… Вэш!»

Оборачивается, чтобы увидеть, как языки пламени начинают пожирать церквушку. Где-то в городе раздаются выстрелы. Кто-то кричит: «И че, спас вас ваш ебанный Бог?!»

Сцепив зубы, Николас рванул к центральному входу, толкнул тяжелую дверь.

Алый край плаща виднеется на полу под скамьей.

— Держись, Лохматый, держись… Давай, обопрись на меня.

Отредактировано Nicholas D. Wolfwood (2023-08-14 17:13:17)