[indent] Было время, когда снег казался предвестником чего-то лёгкого, ясного. Задирая голову к белеющим от бледного света облакам, рябь пробирала не холодом, не царапающими гроздьями крошечных кристаллов. Что-то внутри просыпалось, вне зависимости от горечи и осадка наседающего дня. Хотелось дышать, не чувствуя ничего кроме морозной свежести. И пусть лицо обжигало касание недоброй зимы, чувство, заставляющее тянуться оголенными пальцами вверх, согревало внутри, распускалось словно пламенный цветок. А потом реальность выстроилась на одной линии, тяжёлой рукой падая на плечо. Пальцы, согретые непониманием былого, холодели, но не мёрзли. Команда прозвучала выстрелом, когда циклы природных явлений сплелись в густое месиво без единого отличия. Плотная мембрана потёртой ткани, выбитой пылью, порохом, кровью, стала щитом, границей между отличиями. Лишь символы на клочке бумаге, подкованные чёрной печатью долга перед кем-то, чем-то. Время превратилось в яму, чёрную, бездонную, где стираются все различия и законы. Однажды, дно примет груз шкуры. А до тех пор? Что до дна? Снег.

[indent] Зимой день казался другим. Был другим. Сложная формулировка, просто, как возникшая из неоткуда точка в голове, которая таки имеет смысл, имеет место быть и будет, потому-что пусть так, и никак иначе. Человеком принято подобное называть верой. Во что и зачем? Без разницы. Без веры, вся суть людской природы вмещается на кончике гниющего ногтя, откушенного старыми ржавыми клещами. И пусть в костяном котле беспросветным варевом клокочет дёготь, да по трубкам тянется грязь, что-то извне остаётся неизменным. Что-то заставляет тормозить там, где отчётливость решимости прописана без осечки, что-то тянет, мягко давит без требований капитуляции перед мать его вопиющей мясорубкой социальных жвал. Будь хоть трижды умником, перешитым на полярностях закостенелых талмудов, приправленных вековой пылью, не сможешь, не сумеешь открыть болтливый рот, дабы разумно выблевать разъяснение происходящего под шкурой. Шум снаружи будто растворяется в белом рое, когда автомобили суетливо бьются сквозь вздрагивающие завесы, и мысли, любые, даже самые казалось-бы значимые, стыли вязким желе, неспешно измазывая пустоту крошечной комнаты подсознания. Глухой толчок, стук ухоженного сервиза, о поверхность стола заставляет внимание переключиться. Вернуть взгляд к ожидаемому появлению в радиусе обзора: женщина средних лет, с приятной улыбкой, по-матерински согревающей не меньше принесенного кофе, который с последнего визита стал заметно ароматнее, лучше. Официантка молча ставит на стол чашку и кусок пирога, и не дожидаясь обилия благодарностей, неторопливо идёт обслуживать пару тихо бормочущих между собой дальнобойщиков, вошедших в кафетерий пару минут назад. Потирая сбитые костяшки пальцев, Фрэнк осторожно обнимает отдающую приятным теплом чашку, и едва прикрывая глаза, вдыхает кофейный аромат. Чёрный кофе без молока – есть, кусок яблочного пирога – есть, вакуум, не давящий на виски внешних факторов – список замкнуть, почти ритуал каждого третьего полудня, вне зависимости от дня недели.

[indent] Когда мир не сходит с ума двадцать четыре часа на семь, хочется верить, что реальность такова, какой пытается втиснуться в понимание. Сказать бы, что это проблема живого, или живущего куска мяса, но, нет, это болезнь, самовольно проглоченная каждым научившимся говорить организмом. И, только познав себя, оный тут же принимается втиснуться в тугую петлю, чужую оплётку, быть тенью, проекцией, кем угодно, только не изначальным образом личного, собственного. Но, что забавно, действительно смешно: быть не собой, себя провозглашая, перманентно сражаясь за абстрактную цель, за которой стремительно растущая масса фанатов, поклонников, шагает железным маршем. А потом наступает утро. Снег. И вроде нутро подначивает: давай, набрось нить на шею, потяни, так привычнее, и да, и нет, ничего не происходит. Нить не набрасывается. Кофе и правда стал лучше. Остальное остаётся молчать снаружи, вместе со снующими тенями такого занятого, такого большого города. Ближе к полудню, за окном кафе, граничащего между двумя реальностями засаленного гетто и звенящей социумом цивилизации, мир, кажется, на время перестаёт диктовать волю. Падая на белоснежную перину разыгравшейся вьюги, сложность обрезает паутину между точками потерянных голов. Даёт увольнительную на неопределённое время. Расслабься, иди, падай, не выжимая соки из слов, молчи. Молчать легко, когда у времени провал в памяти. Молчать просто, когда зима делает день другим. Молчать обо всём, не о чём. 

[indent] Глядя на заснеженные шапки карнизов и крыши машин, хочется знать, что спустя секунду, эта бледная картина не канет вслед за неясностью внутренних ощущений, что пульс снова не заиграет привычность беглого ритма, чеканя знакомый алгоритм по Морзе. Хочется, чтобы непонимание чаще пускало корни, застывая толщей льда на нервных клетках, укрывая морозным зеркалом чёрную топь, хотя бы на время обращая дорогу на дно в запертую дверь. И молчать. Чаще. Дольше. Запечатать под крестом забитых досок ту зловонную червоточину воспоминаний, где мир не смог, где реальность есть реальностью, той, что не вычесать из умных книжек, не выжать из глоток праведных глашатаев. Заткнуть войну в голове. Вдох, выдох, ещё. Терпкий глоток горячего питья затирает швы, снова день меняет тон, пусть и на время. Пусть даже так.

[indent] А если всё остановить? Пусть на вдохе, пелена дрожащего восхода застынет, как застывают капли на обмёрзших каркасах водостоков. Просить глубоко, в никуда, не размыкая пересохших губ, чтобы услышал никто, ничто, чтобы тишина потянулась вслед за каждой тенью, каждым контуром умолкнувшей реальности. Не выдыхать, удерживать дыхание с опаской предчувствуя треск за стеной, ломкий шум растущей бреши, через которую всё вернётся обратно. Хлынет потоком сплетений былого и грядущего, о чём забыто, или неизвестно, о чём нет времени заговорить сейчас, не будет времени заговорить потом. Только понимание: снова смещение точек, как не расставляй, не соединяй между собой прямыми, появляются новые. Имена, числа, лица, без края множащиеся, без спроса заступающие внутрь, толкая дверь без приглашения. Прижав локти к холоду бетона на отшибе, где-то за чертой ненужного любопытства, грань выдоха медленно уступает, дабы откатить на шаг, и подобно голодной твари пустить когти в хрипящую пылью твердь. Когда секундная стрелка дрогнет, пелена несуществующего сна поплывёт вниз, замерзая красным льдом. Оборот, от деления к делению высекая круги, механический счёт хоронит вольность мысли. Ничего не было. Это всё в голове. Всё в голове.

[indent] От точки тогда, до точки сейчас, нельзя рассчитать цифры. За долгий промежуток спотыканий, каждая живая душа учится проглатывать понимание, как бы горько или мерзко не било таковое по вкусовым рецепторам. Ком не одиночное явление, не редкость спонтанных вспышек, а часть дурных привычек, без которых хор мыслей в башке не угасает, и утренние имитации пробуждений не складываются по краям, ровно украшая края загруженных ментальным дерьмом полок. От линии начала до крайней черты, есть только один срок: скоро. Пусть нутро не опускает руки, ведь у слабости хватка поставлена, отвлёкся, расслабился, отвёл взгляд – пропустил удар. Одного достаточно, чтобы выбить реальность из-под ног. Да, слабость не порок, а причина уйти на дно, укомплектовывая собственным именем список тех, кому не хватило выдержки кусать в ответ. Точка тогда, точка сейчас, смысл всегда есть. Так? Анекдот на злобу дня, со всеми доступными дёрганьями на сломанных качелях. Смешно, правда. Каждый день, Фрэнк смеется, тихо так, беззвучно. Порой, сам не понимая почему. Но, когда белый шум внутри нарушает кто-то ещё, не входящий в список стабильности, беспросветная мишура монотонного пересыпания между да, нет и может-быть, попросту меркнет, и смех внутри раздаётся громче. Всё верно, большой злой волк умеет смеяться. Всё ещё учится.

[indent] Касл молча наблюдает, как на суету реагирует официантка, как пытается быть нужной в нужный момент, упреждая чужую злость едва слышным успокаиванием. Не выйдет, мысленно одёргивает себя мужчина, и как ни в чём не бывало отставляет в сторону тарелку, чтобы помочь женщине прибрать беспорядок. Хозяин заведения скоро вышел на брызнувший шум повышенного голоса, и видимо узнав посетительницу, с лёгкой усмешкой покачал головой. Обменявшись взглядом простого человеческого понимания с владельцем кафетерия, Фрэнк неловко откашлялся, и хотел было извиниться, но, мужчина за кассовым аппаратом без лишних слов подозвал официантку, и оба ушли на кухню, ненавязчиво погрузившись в привычность рутины.

- тоже рад тебя видеть. – голос Фрэнка звучал тише обычного, не прикидывая едкостью ртути на поверхности, не оседая нажимом по болевым точкам. Мог зарыться в молчание, обычное дело, миновать излишки скользких тем, сделать вид, что существование заплёванных процессов с тегом повседневность, ничто иное как пыль. Останется только окликнуть уборщицу, пусть выметет банальный сор, не глядя на часы, последствия внешних факторов или причинность сотрясания воздуха. Мог, и не стал. Смотрел Касл с некоей покорностью в глазах, верно принимая каждое острое слово, каждый крик глаз, пылко взрывающийся искрами необузданных эмоций: - обедала? – наконец избавившись от потемневших полотенец и салфеток, Фрэнк вернул пирог на законное место, после чего мягко обрубил зрительный контакт, монотонно погружая руки в выполнение алгоритма трапезы. Правая рука – вилка, левая – нож, тыльные стороны ладони заступая на край столешницы не больше дюйма, малый наклон вперёд… мог зарыться в молчание, а остался на линии огня, совершенно не отбиваясь, чуть наглея на всеобщее обозрение. Вместо больных спазмов с иронией и осадком былых проколов, Касл предпочёл смаковать свежеиспеченный пирог, лицезря перед собой такую неподдельную детскую обиду, и столь неконтролируемый взрослый наплыв ярости. Взрывоопасная смесь, зато читаемая как верхняя строчка жирных букв во врачебном кабинете. В ту самую минуту, когда частичное непонимание, разбавленное возмущением девушки, плескалось через край, Фрэнк улыбался глубоко внутри. Никаких от точки до точки, здесь и сейчас, только здесь, и чёрта с два сейчас, не хотелось огрызаться на мир, на реальность, на вертеп социально зависимой клоунады, не хотелось останавливать всё, потому-что сквозь пыл злости, размашисто кружащий во взгляде крошечного солнца среди вопиющего безумия, полыхал жаром пульсирующей жизни. Что-то осталось в ней, что-то задевшее, от чего кофе разрисовало поверхность стола карими чернилами, а чашка рассыпалась предрассудками к счастью. Что-то осталось и в нём.

[indent] - … пирог с яблоками. попробуй, фигуру не испортишь. – аккуратно разделив кусок напополам, Касл осторожно переложил часть на чистое блюдце, и подвинул к противоположному от себя краю стола: - я прихожу сюда постоянно, в одно и то же время. единственное место, куда зверьё сунется разве что по глупости… – вскользь сбивая взором белоснежную кутерьму снаружи, Фрэнк наконец ухмыляется, не прикрываясь серостью равнодушия: – … не припоминаю, что прощался с тобой. просто, решил на время дать больше кислорода, да не маячить в округе. заступив через черту твоего личного пространства, я совершил ошибку. к сожалению, мозги срабатывают уже после, как что-то сломается. моим проколам нет числа, и на какой-то момент, что-то здесь, у виска, заклинило, стало нашёптывать, слишком громко: помоги. вот только сложно пытаться строить, когда умеешь лишь разрушать. – тихий стук чашки о поверхность стола, и снова Фрэнк выпадает из одной реальности в другую, чтобы снова встретиться с мелькнувшими вопросами в глазах официантки, и снова оставить без ответа, так же спокойно, размеренно, снова к точкам, к линиям. Мог молчать, без попыток оправдать хроническую тупость, непроглядную слепоту и неспособность говорить больше шести осмысленно связанных слов.

[indent] - ешь, вкусный, пока тёплый.

[indent] Мысль то и дело спадает вниз, слетает в сторону, куда угодно старой ветошью, лишь бы не потянуться растрёпанными краями под увесистый сапог концентрации и внимания. Так бывает, редко, когда механизм работает в заученном алгоритме, где казалось нет просвета, и не должно быть права на ошибку. Компенсация предшествующей веренице мусора наяву. Живёшь по соседству с засушенным сгустком серой массы, не для падения в разбитое посадочное гнездо контрастов, не для криворукой разметки реалий, а для того, чтобы каждый следующий день, с наступлением рассвета, без пыли страха и сомнений, тащить из мешка пропускной билет. Открой глаза, так и написано. Беспроигрышная лотерея с разукрашенным гирляндой указателем: добро пожаловать. Липкий сгусток во рту, липкая вязь между пальцами, в смеси с бетонной крошкой, стружкой, слизанной с лезвия штык-ножа, ноги волочатся тяжким грузом, но, не перестают идти, знают дорогу, петляют, спотыкаются, бьют суставами в разодранный резиной асфальт, а мысль? Есть что-то, фоном, постоянно, как противное ощущение глубоко сидящей занозы. Есть и другое, что вечно допытывается, колотит за простенком, диким лаем раздирает на мгновение повисшую тишину. То, о чём разумное существование так пытается умолчать, и снова кидается одержимой птицей вниз, дабы сломаться. Выть, ждать, собирать по частям, клеить изломы, изгибы. Встать, бьёт командой по вискам хлеще выстрела у самого уха, и так, чтобы рикошетом обжечь шкуру на щеке, чтобы оставить шрам. Один из. Слабый, трёт рваный узор боли, тычет пальцем, тянет чёрту: вот, смотрите, больно, не то что где-то кто-то. Корни пускает лицемерие, гордыня. А мысль, начальная, как точка основания, о чём она была? Когда с криком летела вниз, цепляясь за хрупкие осколки бесполезного существования, или нет, не так. Мысль насмешка, мысль издевка, мысль пустышка, вроде хлопок, да шрапнелью не полосует грудь. Глубже, оставит обломок на память, чтобы зажиться. Снова золотой билет.

В чужих глазах искра трепещет не тускнея, дрожит немым звоном, пока число герц не зашкаливает, обламывая незримый свод. Чувство, словно в надкушенных недо-выдохах пёстрого дыхания, пеплом присыпано самое важное, правда намного ближе, закати рукава, опусти ладони в остывшую золу. Под слоем серой пелены не слышен тремор жара, услышат только пальцы, вскипая на кончиках ожогами. Говорит и нет, больше остаётся внутри, наружу осыпается только раздражение, сбитое аки прицел старой винтовки. Первый выстрел холодный. Невольная мишень сидит напротив, круги только под глазами, но, ни первая пуля, ни пятая, десятая не попадают в цель. От накалившихся до красна слов останется только шрам. Один из. Касл молчаливо кивает головой, размеренно, едва выгибая уголок кривой усмешки выше дозволенного. Он и в самом деле слушал, просто слушал, не глотая между строк, потому как знает без домыслов или подсказок, что за чувство расшивает по краям.

[indent] - спасибо. возможно... – в другой жизни, других реалиях, другом никогда. То чувство, привычное, когда теряешься, мозг срабатывает на опережение, снова, упреждая неверное движение, где шаг вперёд-навстречу расценивается нарушением закрытого устава, локальной могилы правил: назад – не отступление, тактический манёвр. Пока зрительный контакт метит ровно глаза в глаза, монотонность взгляда не выдает ничего, кроме чётко замазанного, прикрытого «не надо»: - ты всех приглашаешь на десерт, или я особо везучий? – скользкая фраза, подрагивая песком скатилась так же внезапно, как и закрутилась в голове, вылетая на кончик языка, будто на трамплин для шустрого прыжка. Беззвучный вдох, а на выдохе взор стороной, мимо оконного края, наружу. За стеклянной преградой из томного света и благоухания тёплых ароматов, каменный лес продолжал кутать острые штыки. Мгновениям если не просвета, то столь дикой, столь необъяснимо желанной тишины, снова падал шанс. Касл глядел в окно, будто нашёл что-то очень важное, и крепко зацепившись, словно за опору, был готов перестоять грядущую бурю. Ту самую, которая поднимет над землёй тяжёлую цепь метели, и зашагает по суставам могильным ознобом, когда двое чужих друг другу людей, останутся единственными посетителями кафетерия.

[indent] - рядом со мной долго не живут. – смазано, отвесив на сиплом выдохе, Касл сделал глоток уже не горячего кофе, и неторопливо повернул голову, снова забиваясь клином с искрой в глазах напротив. Нарисованная усталостью ухмылка осталась тенью солоно-горьких эмоций, и на секунду, перед девочкой сидел уже не мешок костно-мясного фарша, а чужак. Стеклянный взгляд с пластмассовым вырезом очертаний лица, а за мембраной сбившийся гранит, порох, обрывок знамени, расстеленный поверх стального ящика: - тебе не страшно. больно, но не страшно. по ночам, ты кричишь, плачешь, смеешься, но, просыпаешься всегда улыбаясь. ты теряешь, падаешь, встаёшь, думаешь, что не справишься. справишься. раньше я считал, что все люди одинаковые: две руки, две ноги, голова. нет. все разные, и это различие для одних строится фундаментом, для других надгробием. ты многое пережила, многое осталось внутри сгустком, но ты – выжила. продолжай жить, докажи, что всё былое не напрасно, что та ты, привела тебя к тебе этой. покажи себе, что смотришь в правильном направлении, что пойдёшь без спешки, что останешься светом, а не игруньей в масочный дом. город тебе поможет, нужные люди придут, а осадок, временное. – тихий звон колокольчика на дверях кафетерия, и без того дроблёный в пыль голос сникает на нет. Касл мог сказать ещё, но и этого было достаточно, чтобы понимать: случайная встреча – прощание, о котором обмолвились вскользь, которого не искали, которое просто не торопилось карабкаться на волю.

[indent] - главное принять себя, и перестать оборачиваться. однажды, случай не тебе помог, а мне. во многом, это предотвратило немало возможных ошибок. теперь же, случай снова даёт возможность. и время. тебе.