[indent] недавно был интересный случай в магазине я видел креветок в пластиковой банке
прасковья открывает рот и отплевывает: косточки черешни, засахаренный черешок вишни, яблочный листик, гусеницу, силы кводнона, коренной зуб, песок из большой пустыни в тартаре, палец лигула, никитиного солдатика; у вити нет ничего, что могла бы забрать прасковья — витя берет чужое, а потом не возвращает. если можно привязаться — к телефону, к яичнице по утрам, к мягкой подушке под головой, к горячему душу — лучше не пробовать и начинать. у вити привычки вырабатываются, разумеется, но не за двадцать один день (он где-то слышал, что так должно быть, а может ему приснилось), а за месяца три-четыре (пять-шесть, год-два); у шилова ноль привычек. если появятся — придется отрезать ржавыми ножницами и закопать под фундаментом на дмитровке, 13. витины повадки сомнительные, отдают мерзостью, гнилью, нездоровыми увлечениями — лигул может быть даже найдет по запаху, но, конечно, сам руки пачкать не станет.

в душ витя ходит тогда, когда прасковья начинает настаивать — взглядом, чужим голосом, надписью на зеркале; шилов, когда (если?) чистит зубы — моет зеркало от красной помады, когда тренируется — втыкает наушники (две тонкие ниточки, а толку-то, пользы, сколько! в тартаре такого не было), когда заходит домой — притворяется спящим; однажды праша вылила на него ведро ледяной воды, вите даже понравилось, время на душ можно было не тратить; правда, сушить единственную футболку на себе оказалось не очень удобно, но он справился.

прасковья предлагает съездить в торговый центр, витя закатывает глаза.
[indent] в масле
в тартаре было нормально — хуево, но нормально, терпелось, привыкалось и свыкалось; витина привычка номер один: (ее мы вырезали-закопали-забыли нахуй, как страшный сон — лигул нашел и охуел) в пустыне вырезали пару лиц в день, чтобы было чем сглотнуть песок с утра, карлик нашел только кости, оставшиеся от лучших стражей. хотелось бы запечатлеть его удивление и поставить в рамочку, но, на самом деле, представлять приятней в разы (и бесплатно!) — витя даже додумывает о том, как лигула могло передернуть. интересно, как это у горбунов происходит; или нет никакой разницы, просто карлики-горбуны-лигулы кривят лицо, брезгливо толкают кости маленькой ножкой и говорят: «уберите это». наверное, как-то так.

в прошлом году на лучевую косточку наложили заклинание (некромаги — это здорово), сейчас косточку нашли, витя слушал шипение лигула, недовольство стражей, а затем в уши закинули по земляному кому — пришлось просить прасковью, чтобы достала; прасковья и достала — сначала комья, потом его; пришлось ехать в торговый центр. толпы бездумных лопухоидов шилова радражают — почему-то выбирают материи, а не одухотворенный взгляд и оплеванную песочницу со ступенями в эдем; витя тоже не особо выбирал, но ему хотя бы на одежду плевать. в основном, конечно, на чужую — свою сушить не очень удобно.

на следующие выходные прасковья предлагает убить лигула, витя делает вид, что не слышит.
[indent] это были ненастоящие креветки, сделанные из крабовых палочек, сделанных из ненастоящих крабов
в тартар возвращаться не хочется — особенно после того, как выбрался; вдохнул первым делом не серу, а нормальный такой воздух средней загаженности, убил трех стражей за неделю, а не за час, съел чизбургер, который кто-то не доел, а не ничего — можешь прилечь на промятый диван на сколько захочешь, подумать о свете. виктор в основном вспоминает про то, что перегорела лампочка на кухне, а про эдем и стражей — по настроению; сейчас, например, вообще не хочется. прасковья сверлит его взглядом с другого конца комнаты, иногда переводя взгляд на обои — пахнет жженой бумагой и раздражением; витя отворачивается, в тартар больше хотеться не начинает.

по дмитровке его буксует зигя, прасковья лениво идет первой и не смотрит по сторонам — словно на них никто никогда и не охотился; шилов испытывает презрение ко всему — начинает с москвы, заканчивает шуршащей пачкой чипсов, катающейся под ногами. своевременно думается о том, что когда карлик станет короче на одну голову, то кто-то захочет занять его место; интересно, кому повезет. витя хрустит шеей.

— нам к лигулу, — шилов чернее тучи и недовольнее самого себя в обычном состоянии.
как только дмитровку им не затапливает?

Подпись автора

The butcher behind the meat counter is too pretty.

[indent] твоя лодыжка словно книжка словно очень плохая книжка
сначала была шутка: этими трениками был витя.

[indent] твое умишко словно книжка плохая такая как лодыжка
яйцо или курица, свет или мрак, как пройти к библиотеке, сколько времени — эти и остальная куча дурнопахнущих вопросов, вызывающих у вити изжогу. шилов не любит раздражаться, но в москве это получается так легко и незаметно, что грань между спокойствием и пассивной агрессией стирается замызганным ластиком; на самом деле, это неприятно, когда у тебя в голове есть маленькая установка на быть, блять, добрее, а выходит разве что скрипеть зубами, смахивать чужие волосы, настырно лезущие в лицо (убирайте вы их в хвосты или стригитесь под витеньку шилова, икону и идола), прятать ноги от угрозы наступления, дышать чужим потом или перегаром или еще чем-нибудь; короче, плохо у вити выходит, но каждый из прецендетов не кончился убийством — это хорошо. испытывать равнодушие без капли взаимодействия легко, но в метро в час пик, сука, невозможно. выходя из перехода можно позволить себе потаращиться на небо пару секунд, пока не снесет толпой и если, конечно, не глубокая осень (глубокая как глубокая жопа, где живут они с прасковьей) и вместо неба вам показывают перевернутый таз с мигающей луной; звезды — это те, что на концертах выступают. с солд-аутами.

про яйцо и курицу витя, кстати, с серьезным лицом размышлял целый вечер и начало ночи, когда мерзкий фонарь объединялся с бессоницей в желании не дать уснуть конкретному виктору шилову — тому, что на подсосе у света, но еще не свет. и не мрак, впрочем, тоже. фонарь, кажется, и то имеет более твердую позицию, чем витя, хотя бы потому, что продолжает стоять в асфальтовой луже и раздражающе светить; витя бы заленился и ушел, если не на первую ночь, то к концу недели точно.

— прасковья, — шилов окликает с привычной ленцой и ненавязчивостью суперсложного уровня: по имени звал последний раз в прошлом столетии, но ты не обращай внимания. — тебе фонарь не надоел?
[indent] ты не очень ну как не очень у меня от тебя одышка
лигула, казалось вите, легко передразнивать; высасываешь из пальца презрение с мерзким хлюпаньем, влажные губы кривишь и мажешь завистью, в глаза пускаешь пыль — на спине когда-то были крылья, а сейчас грустный горб, поэтому выпрямиться не выйдет. витя, впрочем, это дело не любит, плечи сутулятся сами и все чаще устало ноют; иногда думается про старение, но чаще про повседневные заботы. это утомляет — идти куда-то и не доходить, потому что либо грязнешь в рутинном болоте, либо откатываешься в прошлое, в те времена, когда стремления к свету вообще не было. сейчас кажется, что все бесполезно и зря, потому что

а что изменится, когда они окажутся, взявшись за руки, разумеется, в конце дороги из кирпича лежащего абы как, потому что мы в россии, чего вы ждали; небо над россией — тоже россия. претерпели и плевки на асфальте, и неудобства, и, допустим, даже смирились с необходимостью оплачивать счета и с тем, что питаться приходится чебупиццей по акции в пятерочке (а когда не в пятерочке, то иди, дорогой, до дикси на соседней станции метро), а зачем? дальше лучше не будет, и в эдем их на выходные точно не заберут, можно попробовать героическую смерть, но не очень хочется, потому что, как минимум, ненадежно (сами умирайте).

нимб над головой можно вместо лампочки использовать? здорово, конечно, Экономия (с большой буквы Э, остальные маленькие и бессмысленные, как и сам нимб). #заебись, как пишут в инстаграме; витя видел один раз в чужом телефоне и почему-то запомнил, а станцию метро, на которой нужно выходить, запомнить не может.
[indent] не то чтобы много но слишком
прасковья говорит (его, блять, губами, ртом и вот этим вот всем) о том, что очень хочет вернуться.

Я ЛИЧНО ПОСЛЕ ТАКОГО ЗАЯВЛЕНИЯ ОХУЕЛ
пока тело работает по чужой прихоти, витя перебирает в памяти вялые обрывки плана на предмет а было ли, и подозревает, что не было. подборка из топ десять ситуаций, когда прасковья действовала экспромтом и получалось нормально, выходит посредственная и ничего лучше ну, э-э, трамвай кинула? в голову не приходит; здорово степени навязанного пути к свету, непонятно тоже где-то там рядом валяется — витя недоволен (и когда он был доволен тоже хороший вопрос). прасковья в голове шекочет череп и раздражает все остальное — от слизистой оболочки в чревовещательном рту до пястной косточки. можно попробовать стянуть ее волю в черную точку на носу и намекнуть взглядом, что его сейчас уведут в противоположную от их целей сторону — и она тут одна останется, вместо трона ей предложат стул средней паршивости и предпоследнее место по значимости, зато капризы выполнять, наверняка, будут. если не по собственному желанию, то под угрозой быть размазанным тонким слоем, как масло по бутерброду — только по каждому помещению канцелярии; у вити урчит в животе.

можно верить в чужие светлые мысли, а можно в себя — в остроту меча или отточенные годами умения. как демонстрировать недовольство витя научен, но тяжело пытаться, если тело машет ручкой (увы, фигурально) и не слушается. шилов ненавидит сюрпризы, если честно.

его куда-то уводят, план сверкает пустыми тюремными клетками и галочки ставить некому — прасковья не улыбается лигулу, но и шилову тоже не улыбается. вопросов множество и изжога от каждого; на душе неприятненько, в камере уныленько, вите скучненько.
праша, какого хуя?

Подпись автора

The butcher behind the meat counter is too pretty.

шилов проиграл до начала игры, но в этом не признается даже если его внезапно начнут убивать; даже если предупредят и начнут; даже если убьют на самом деле. ответственной за глупые идеи и решения он мысленно назначил прасковью, потому что не себя же, и теперь есть неделя, чтобы обидеться по-настоящему; а если не неделя, то, скорей всего, даже получится.
витя плюет в потолок на уровне профессионала, тартарианцы могут брать платные уроки, потому что бесплатно шилов делает плохо и редко.

скучно, скучно, скучно, раздражение циркулирует по витиному телу вместе с кровью, малый раздражительный круг, большой, витя прокусывает щеку и глубоко дышит, чтобы отпустило — не получается. в тартаре, конечно, все получалось до того, как размазался по москве тонким блином, а сейчас соскреб ошметки со дна кастрюли и вот уже говоришь привет лигулу. прасковье, наверное, заебись, думает витя. как там никита, думает витя и немного переживает. невнимательный глаз изменений бы не заметил, витя снова думает о том, что прасковья могла бы. или нет. в этой камере, во-первых, тесно, а, во-вторых, мы учимся обижаться.

ужины смертникам должны быть замечательные, хотел бы рассказывать витя, но не смог бы произнести замечательные. о нем вспоминали раз в пару дней, когда проходили мимо, а он продолжать сидеть, не меняя позы с понедельника. дни в тартаре ленивые, серые, как и сам тартар, ночей вроде не было, но ему под землей солнце и не показывают. определить получалось только по патрулям, таскающимся мимо камеры, но казалось, что непозволительно редко. витя тихо злился, осознание глупости затеи медленно, но верно добиралось до мозга.

на пятый день (плюс минус пара суток или часов или хуй знает) витя обгрыз все ногти, на шестой бился бритой головой о шероховатую стену, собирал мысли о прасковье в мусорный пакет и намеревался при встрече вытряхнуть сразу все; бестолково пинал ножку кровати, вспоминал о москве почти с умилением и приятной такой, раздражающей сердце и все остальное, ностальгией.

виктор шилов, конечно, нормально относится к тартару — без уважения и лигуловского подобострастия, но все равно нормально. из москвы даже вспоминал большую пустыню с легким флёром потенциально веселой жизни, но не из тюрьмы, конечно. из тюрьмы он, блять, ко всему относится сразу плохо.
в москве было шумно даже там, где не должно было быть. жили не на кольце, не рядом с метро, но по утрам от проезжавшего мимо первого трамвая грохотали кости и пугался никита. прасковья принципиально не просыпалась, шилов украл эту привычку у нее и не просыпался тоже.

шилов, который не брился неделю (ИЛИ СКОЛЬКО ТАМ ВРЕМЕНИ ПРОШЛО), похож на шилова еще меньше, чем обычно. в москве был один такой промозглый месяц сентябрь, когда он намеренно игнорировал бритву, прасковья заметила на третью неделю. на четвертую заявила, что еще немного и у нее будет новый оруженосец? копьеносец? плевать. виктор шилов не ведется на провокации, поэтому побрился через два дня и десять часов от данного заявления. по собственному, разумеется, желанию.

эго вити не выдерживало того, что о нем не помнят, мозг вити говорил, что лучше так, чем казнь. сердце билось о ребра в самоубийственном желании злобно разбиться каждый раз, когда он вспоминал о прасковье. лигул не заходил, витя злился сильнее. стражники заходили, витя злился еще сильнее. молчал, конечно, презрительно кривился на еду, потому что ждал ну получше, будем честны. с любой другой стороны он не прасковья и не наследница мрака, ни черешни, ни грязных тряпок в груди, терпи, витенька, не жалуйся. и витенька терпит, скрипя зубами музыкальней, чем половина современных исполнителей.

когда шилова (НАКОНЕЦ-ТО) выводят из камеры, то он не понимает радоваться ему или радоваться. судя по внушительно отросшим волосам прошло не пять минут, а виктору шилову проебанного времени всегда слегка жалко; в закованных руках он прячет мысль о том, чтобы метание копья с прасковьей напрасным времяпрепровождением не было.
в тартаре, конечно, нет никакого солнца, поэтому клише про узник увидел свет сразу отметаем, вите все равно. на лигула смотрит издалека, но при приближении он больше не становится. красные губы прасковьи ничего ему не выражают, поэтому витя делает лицо еще недовольнее, чем хотел из камеры, когда разворачивал ситуацию.

лигул возбужденно дышит через нос; если у него заведены часы на таймер до смерти шилова осталось, то витя бы даже удивленно глазом не моргнул. шилов и прасковья вылеплены из одного теста, в которое тягу к свету не вкладывали; витя демонстративно игнорирует происходящее и ждет наконечника копья, мешающего лигулу радоваться.
— как человек, который вот-вот умрет, я очень недоволен обслуживанием, — бросает шилов.
если бы прасковья тоже бросала — только копье — прямо сейчас, то можно было бы обойтись без лишних телодвижений; лицо, конечно, скучает отдельно от него.

Подпись автора

The butcher behind the meat counter is too pretty.

несправедливость была хорошо знакома, как сухость собственной кожи, и поражала по-старому, словно осенние заморозки, бесцеремонно залезающие под рукава куртки; москва была её столицей. шилов злился, но злился по инерции, паршивой вонью равнодушия человека, который не может ничего изменить: ни растущие цены, ни охуевшие предложения чиновников. тартар был ничем не лучше — разве что климат привычней.
возможно, в нём говорили зачатки влияния света — всё та же несправедливость кусала локти, когда он сам не дотягивался. чужие страдания больше не умиляли, продукты по акции радовали только те три минуты, пока не приходилось за них платить. обиженный жизнью автобус наезжал на ноги остановке и смеялся выхлопными газами.

виктор смотрел видео про дорогие часы депутатов и тоже хотел смеяться.

у скуки было морщинистое лицо старухи бесцельно занимающей место в автобусе, который катал виктора по кольцу в час пик. хорошие были дни, говорящие. шилова уважению не учили, и он не хотел понимать идею. свет говорил не возмущаться, ноги говорили можешь и постоять, бабуля продолжала сверлить взглядом входивших людей, словно занимать место было положено только ей.
вот она, страна, думал виктор. вся в этом лице, в этом автобусе, в этой ситуации. старые руки цепляются за сидение впереди, словно утопающий за того, кто пытается его спасти, в попытке найти новый глоток воздуха. глаза, полные презрения. поджатые губы, чтобы не выдать секретной информации.
ты уже старая, думал виктор, иди домой.

в тартаре до такого возраста доживали только привилегированные; вкуса у жизни не было.

лицо лигула сегодня разочаровывало по-особенному; вероятно, проклёвывалось лебезящее подхалимство рождающееся только в присутствии прасковьи. выпавшая ресница на её правой щеке отбрасывала тень, меняя черты до всё ещё узнаваемых, но уже менее знакомых. смотреть на них снизу вверх было бы неприятно, если бы это имело хоть какое-то значение. пусть лигул порадуется перед смертью.

— я, — говорит шилов, — тут так надышался. — фразу не заканчивает, чтобы остаться загадкой. — сколько ждать можно? — и тон у него премерзкий, потому что наслушался комиссионеров по ту сторону решётки до того, что пальцы перестали хрустеть и стали пластилиновыми. ему кажется, что за ним наблюдает аида плаховна. или не за ним, а за лигулом. или не наблюдает, но точно есть где-то рядом.
шилов вежливо улыбается всем и никому сразу, и от этой вежливости плесневеет российский сыр и портится молоко в коровах московской области.

время суток в тартаре было, как обычно, неопределённое. утро оставалось разрезанным поперёк апельсином, забытым до полдника, вечер — его не менее уродливой долькой. виктор ненавидел цитрусовые и уважал помидоры из краснодарского края. солнце не щипало глаза как вредный ребёнок, играющий в крапивку, но то, что им притворялось здесь, под землёй, обманывало словно шампунь с надписью без слёз, который не помогает если ты уже плачешь. виктор не верил ни словам, ни закрытым дверям с надписями открыто.

рот прасковьи кривился, и снизу вверх выглядел совсем как улыбка человека, который жил без людей и зеркала. красный росчерк помады сегодня казался виктору особенно занятным — акцент на проблеме её не прятал, но и не стеснялся. возможно, он скучал по цвету. возможно, по прасковье. вероятно, он совсем не торопился себе в этом признаваться.
где-то сзади и сбоку открывалась дверь и зябли модно открытые лодыжки — он не планировал, но вырос из пары джинсов и теперь высмеивал моду из первого ряда. сюрприза в виде палача не случилось — видимо, задерживался, видимо, опять ждать. виктор вопросительно поднял бровь, словно спрашивая по плану ли это.
лигул нервно дёрнул плечом, словно отвечая ему.
жизнь достигла комедии.

— если вы дадите мне меч, то я сам всё сделаю, — предложил шилов. усталость можно было потрогать, нежелание тянуть время — натянуть на отсутствующий меч в качестве ножен. — или прасковья может попробовать в меня попасть, обещаю не двигаться, — и не то чтобы он мог.
язвил он нарочно, чтобы по нему не скучали, если их план даст сбой; шилов отказывался верить, что прасковья может скучать не по буслаеву или черешне.

Подпись автора

The butcher behind the meat counter is too pretty.