В начале дай ему радость. По образу Господа создай для вас двоих свой собственный райский сад. Огромная, неуклюжая клетка, куда однажды – скорее всего по ошибке — залетела райская птичка постепенно преображается в лучшую сторону. Отто терпеливо клеит обои, нанимает рабочих, чтобы сделать ремонт, потом покупает мебель, обставляя до этого совершенно пустые комнаты. Медленно, но верно вытравливает из своего дома тот самый паскудный запах псины, вишневого пива, одиночества, чтобы в итоге здесь пахло только им одним. Йесси. Этими его чудесными волосами, светлой – пресветлой макушкой, самой белой в мире кожей, слегка подернутой на плечах россыпью пестрых веснушек. Кажется, что он и сам не знает, как необычайно, неприлично пронзителен и красив, завернутый в молочные, дорогие простыни по утрам. Фарфор с аукциона, доставка из ресторанов. Все только для него, для него одного.

В начале дай ему удовольствие, послушание, поклонение, мнимую робость. Отто наклоняется, старательно и неторопливо завязывает шнурки на его блестящих, дорогих ботинках. Жесткие, хваткие лапищи при этом сжимают, почти полностью обхватывают его аристократические, тонкие щиколотки. Йесси в ответ заливисто и победно смеется, просит его отпустить, ведь он же опаздывает. Но Сильверберг серьезен, как никогда в жизни. Темные, упорные глаза, взгляд снизу вверх, ему требуется усилие над собой, чтобы разжать свои чертовы пальцы. Чтобы просто так взять и отпустить его, да.

В начале дай ему боль, которую вы оба так любите, однажды воспели; которая в конце точно принесет наслаждение. Есть в этом что-то животное, низкое, странное, очень больное, когда он по-медвежьи сгребает Йеспера в охапку, тянет на себя, постепенно вжимая это маленькое, слабое и одновременно опасное в кафель ванной. Нащупывает губами мокрый затылок, рукой – его член, шум воды в ванной слишком быстро стирает условную призрачную грань между ними. Йесси хрипло говорит, что не надо, но Отто знает, что нужно делать в точности наоборот; Сильвербег дышит, жадно и гадко дышит ему в плечо. Сделать красивое – выгибающимся, стонущим. Сделать красивое – своим, высечь из него огонь, сгореть в этом костре самому.
Они оба торопятся с проникновением, хотя в начале это всегда так жестко, узко, невыносимо. И Отто кажется, что он останется здесь совсем мертвый и каменный, если не почувствует Йесси прямо сейчас. Он его живая вода, собственная жар – птица, кусочек сердца, которое он заново обрел. «Ты мой, ты мой, чувствуешь?» — потом он почти насильно разворачивает его к себе, поспешно целует эти сухие, обкусанные до крови и голого мяса губы, всматривается в молчаливого, тихого, прижимает к себе, заставляя клясться, что Отто у него единственный.

И какой же он в этот момент точеный, острый, просто умереть хочется.

В начале дай ему все, никогда не давай уйти. Пусть он забудется, не заметит твои голодные глаза, неотступно следящие за ним. Кто же знал, что его дела в кино пойдут настолько хорошо? Кто же знал, что он не будет вечно ждать тебя дома со смен в больнице?

О чем он думает, лежа рядом с тобой, обнимая тебя, думая, что ты уже спишь?

А вдруг кто-то опять отнимет у тебя Йеспера? Найдется кто-то лучше тебя, а ведь таких слишком много.

От этой мысли становится страшно. И Отто снова и снова глушит, топит ее в беспорядочным, страстных занятиях любовью, забирается пальцами в волосы Йеспера, чуть тянет его на себя, чтобы открылся тонкий, порочный рот, чтобы затем слизнуть, украсть капельку его бессмертной души, вдохнуть чужое дыхание.

— Ты совсем перестал спать, — он гладит его по голове, всматривается в лицо, попутно и незаметно пытаясь справится с угрозой их неминуемого расставания.  —  Ничего не ешь, только пьешь кофе. Так нельзя, это плохо кончится. Хочешь я одену тебя, а потом отвезу на студию? Или скажу им, что ты заболел? И ты останешься дома со мной.

2004 году маленькое грузовое судно случайно цепляет его со дна океана сетью вместе с тонной мусора, перемешанной с мелкой рыбешкой.
«Пацан, что с тобой?» — он приходит в себя, лежащим на палубе, голова ужасно болит, в теле свело абсолютно все мышцы и у него очень, просто очень сухо во рту.
«Пацан…» — благо окружающие не решаются его трогать, несколько матросов просто окружили его и Гарри теперь смотрит на них снизу вверх, щурясь от яркого солнечного света.
Отрывочные воспоминания, он очень плохо помнит, что с ним происходило до этого ебаного пробуждения. Видимо была война и он не нашел ничего лучше, чем впасть спячку до лучших времен.
Море волнуется раз. Просто надо собраться и приказать им всем от себя отьебаться, одеться, взять у кого-то из них денег на первое время. Конечно же, они все ему дадут, чего бы он ни попросил, Гарри в этом не сомневается. Нужно только выйти на берег, желательно прямо в порту, благо, что об этой странной истории никто не узнал.

Море волнуется два. Они сидят на ступеньках колледжа вместе с Максом и едят сдобные булочки, которые Гарри купил пять минут назад в кофейни за углом. "Я не думаю, что нам стоит продолжать встречаться" — его друг лениво попивает из своего бумажного стаканчика латте без кофеина, на его носу солнечные очки, которые он и не думает снять во время такого важного разговора. "Почему?" — Гарри морщится, надеясь, что это какая-то неудачная шутка. "Ты странный, моя кошка тебя боится" — Макс неловко улыбается, встает, треплет его по плечу. "Не трогай меня" —  он пока не знает, что должен по поводу всего этого чувствовать. "Ладно, пока" — он так и остается сидеть на ступеньках, глядя в неумолимо удаляющуюся спину бывшего бойфренда.

Голос взвивается, ударяется об изогнутые, пепельно черные стены готического потолка, возносится к небесам. Стипендия для молодых и талантливых, позволяющая оплатить Гарри квартиру и прочие его почти человеческие нужды, например, пятую пару джинс. Последний год колледжа он почти целиком проводит в ванной, неподвижно лежит в холодной воде, высунув из глади воды лишь кончик своего носа. Кто он такой? Гарри в честь Гарри Поттера, конечно же. Фамилия, выбранная только из-за того, что в тот день у него было хорошее настроение. А остальное всегда можно придумать.

Уже ночь, его однокурсники и все те, с кем бы он мог сейчас говорить, давно спят. Он лежит на кровати, положив на колени ноутбук, переписывается с очередным извращенцем в полуанонимном чате. Интернет – тот же океан и Гарри легко скользит по нему, ищет сам не знает что.

love _ swim: ты актив или пассив?
love _ swim: я – рыба

Пальцы ловко перебирают клавиши. Плыви, малыш, плыви. Он улыбается, когда пользователь с ником Dio отвечает ему, словно посидеть в баре с друзьями, которых у него нет, похихикать с новым приятелем, попивая пиво. Снова будто бы настоящий мальчик.

love _ swim: ты смешной, может напишешь мне в телеге?
love _ swim: да, напиши, буду ждать

Крючок, десна, сеть. Устав, он медленно закрывает ноутбук, не раздеваясь, ложится спать. Утром несколько раз проверят телефон, ничего, жаль, но не смертельно. Занятия, снова говорят беречь связки, впереди рождественский концерт.

love _ swim: боже, я волновался, что ты мне не напишешь.
love _ swim: привет

Что они оба делали в том чате, где люди чаще всего предлагали красочно живописать, как им в задницу пихают огромные кулаки и разные предметы типо игрушечных самолетиков? Болтали, просто болтали.

Гарри улыбается, отрываясь от экрана своего телефона. Фотографирует рыжие башни колледжа, укрытые плотной шапкой снега. Отправляет ему.

love _ swim: мне холодно

Они снуют. То тут, то там. Подобно крысам или маленьким, хорошеньким хищникам. Таких смазливых мальчиков, похожих на Доминика Ренелло в Париже целая сотня, если не чертова дюжина, но по какой-то странной случайности, невероятному и одновременно ужасному совпадению в тот день Чарльз встречается именно с ним на пороге своего дома. Вам помочь? О, нет, не нужно, я сам. Нет, я все-таки помогу. И толстые, красноглазые кролики испуганно ведут своими влажными, хорошенькими носиками, пищат, когда Доминик легко поднимает с тротуара несколько клеток и послушно несет их следом за их хозяином, облаченным в светлый, шелковый халат.
«Это был божий промысел» — потом довольно говорит Чарльз, вжимая его голову в свой письменный стол. «Ты – дьявол» — добавляет, но это будет уже намного позже. А пока Доминик, оперившись о дверной косяк рукой, только скользит взглядом по выпуклой линии чужого кадыка, мужественному, практически античному изгибу плеч, прямо к синим и мерцающим, по-скандинавски ледяным горным озерам, обрамленными с двух сторон пшеничными, кукольными локонами.
Улыбки. Они будто говорят друг другу: «Я разгадал тебя, я такой же, как ты». Шорох тяжелых портьер, тягучий отзвук желания. Не отрывая глаз от его, Доминик демонстрирует, что уходит с большой неохотой, что остался бы еще.
— У вас там змея? Зачем вас столько кроликов?
В ответ тот внезапно давится жадным и злым смешком. Доминик ухмыляется тоже, оба показывают друг друга зубы. Сбегая по лестнице вниз, он думает, что возможно сейчас увиделся с кем-то большим и страшным. Кажется, кто-то из его знакомых, уличных ребят говорил, что в этом районе пропадают люди, часто мальчики, промышляющие тем, чем иногда занимается Ренелло, но он-то считает себя неуязвимым. Вот дураки.
Змеи, кролики. Волки, ягнята, конечно же, последнее не про него. Когда Доминику исполнилось восемнадцать лет, мать отправила его работать на одну из тех больших, длинных и молочных яхт, что бороздят просторы Атлантику, но он оказался слишком непослушным и дерзким для ремесла официанта, сбежал и теперь ошивается около продуктового магазина, где работает его старший брат. Целых три месяца искать, где бы переночевать в очередной раз. Ведь дома после этой выходки его категорически не хотят видеть. Бедный, бедный малыш Доминик.
То тут, то там.
Днем он таскает ящики с бутылками молока, свежим хлебом, помогает донести покупки нескольким милым, пожилым мадам. Вечерами – глушит пиво, кагор, любую бурду, добытую ему Жаном или Пьером, курит, нарочито некрасиво поднося сигарету ко рту. В карманах тем временем пусто. Худой человек в плаще ошивается здесь давно. В первый раз Доминик обещает набить ему ебало за предложение посмотреть, как тот дрочит. В этот — он смотрит на него долго, уже хочет пойти, ибо озвученная сумма уж очень большая. Но силуэт в открытом окне мешает ему сделать шаг навстречу.
Это Чарльз, его новый знакомый. Кажется, что он хочет, чтобы Доминик поднялся к нему.

«Шлюха. Ты ведь правда думал, чтобы себя продать» — и это тоже будет сказано намного позже. Они оба следили друг за другом, примеривались, незаметно точили клыки и когти. Дверь, лестница. Его квартира нравится Ренелло, настоящий и изысканный лабиринт современного минотавра. Целый, удивительный лес антикварной, блестящей мебели на тонких ножках, лепнины, ваз и пейзажей в золотых рамках. Крохотный померанский шпиц настойчиво крутится у Доминика под ногами, затихает, когда Чарльз наконец берет его на руки.

— Что мы будем делать? – он кидает свою грязную, кожаную куртку на его роскошный диван.
— Располагайся, я буду тебя рисовать или фотографировать, посмотрим, что лучше получиться, — быть может, что Доминик полюбил его за то, что тот всегда и везде обманывал его ожидания.
— Хорошо.

Всего лишь одна пуговица. И та на воротничке. В первую неделю он полон ожидания и Чарльзу даже удается запечатлеть его взгляд в этот момент. Прямой и чрезвычайно темный. Во вторую – ему не удается думать ни о чем другом, кроме единственного жильца в доме напротив. Шесть часов, собачка, Зефир, уже не лает, когда он появляется на пороге. Снять рубашку? И это все? Он видит, что рот Чарльза полон слюны, рука слегка дрожит, наводя на него объектив, но опять и опять ничего не происходит.

— Приму душ? – наступает третья неделя и тут Доминик начинает злиться. И эта ярость теперь фоном отдается везде. В его движениях, повороте головы, голосе. Раньше он веселился вместе с Чарльзом, что-то рассказывал, флиртовал, а теперь похож на тикающую бомбу.

Дверь он не закрывает, льется вода, его джинсы валяются на кафельном полу и спиной он ощущает его колкий взгляд, но упорно не оборачивается. Хочет присоединиться? Конечно, нет. Всего лишь принес полотенце.

— И чего ты там постоянно у него делаешь? Хорошая квартирка? Или нет? – Пьер тужится быть похожим на него, черноглазого и рокового, но привычки помойного кота так просто не вытравишь.
— Нормальная, есть чем поживиться, — он до сих пор в ярости, Чарльз нравится ему, однако сатисфакция, хотя бы такая, все же необходима.
— А, здорово, я — то думал, что ты влюбился, педик хренов. Класс, думаешь выгорит, если мы его грабанем? – Жан даже бросает курить. – Надоел мне этот магазин, Доминик, ты же знаешь. Но мать тогда и меня выгонит.
— Знаю, потерпи, — Доминик ласково улыбается ему. Поднимает глаза. В тот самом окне опять загорается свет.

то, что тут их будут карать — абсолютная истина. это место создано, чтобы воплотить все разочарование и боль одного разбитого сердца. и наказать всех, кто подобен тем, кто это сердце разбил. басиму не особо жаль гефеста. возможно, потому что за свою прошлую жизнь он разбил множество сердец сам, не раз был уличен в изменах и еще больше раз игнорировал любые попытки окружающих подвергнуть его за это наказанию. как там говорит эйвор? слава бежит впереди него.

ом с сожалением хмыкает. — и снова обидно. даже чудная тюрьма от хави была не создана не для меня — мне просто повезло там оказаться. — он говорит об этом так легко, прикрывая вспышку растекающейся по нервам фантомной боли. все это уже давно в прошлом и совсем невесело, а вот изобретение гефеста — очень даже! басим прикидывает, что возможно стоило бы взять сигурда — для чистоты эксперимента.

они бы выяснили, как быстро место бы реагировало на него и в какой момент медленная прогулка оказалась бы отчаянной попытки избежать сурового наказания. это место призвано испытывать влюбленных, причем самым ни на что жестоким способом.

[indent] — гефест не очень любил, когда его идеям не следовали. на нас точно что-то нападет, будь то ловушка системы, какой-нибудь мутант, симуляции и что угодно еще. во времена сотворения этого места еще даже гекатонхейры не были под запретом. — он это говорит чуть менее спокойно, немного нахмурившись, — прежде чем нарушать правила, нужно сначала их изучить. — простая задача. если нужно обмануть, то для начала следует изучить основы, понять правила и потом только найти слабое место. только потом обход правил сработает, а не захлопнется новой проблемой.

басиму не нравится идея разделиться, а лезть по верху не особо удобно. зато они с эйвор выяснили, что впереди. тупиковая ситуация? с лабиринтами всегда сложно. особенно, если их создает кто-то действительно умный; и действительно обиженный. басим позволяет себе пару мгновений подумать над решением. и улавливает предупреждение эйвор о нарушении правил, на которое только хитровато усмехается.

[indent] — я же сказал: не буду ничего такого делать. пока что. — он разводит руками в сторону, словно демонстрируя всю благость своих намерений. исключительно мирных и никаких внезапных планов, как сломать тут все. басим просто пока не придумал, но обязательно додумается. в конце концов, — после первых испытаний, мы поймем, как тут все работает. если выживем, конечно. готова продемонстрировать гефесту всю силу нашей любви, эйвор? — он говорит об этом внезапно серьезно. о любви они могут поговорить разве тут, прикрываясь жестокими заданиями обезумевшего ису. если вернутся обратно, то подобные темы для разговоров мгновенно станут сложнее. — я соглашусь с тем, что лезть в технические помещения не стоит. он точно продумал какой-нибудь сценарий на этот счет, но мы запомним это. то, что они есть. — на случай случая. возможно, умереть от отравления каким-нибудь газом будет куда приятнее, чем уготовано.

в конце концов, они сюда пришли веселиться. будет такой растратой потенциала взять и просто сократить путь, не попробовав хотя бы. все равно, что прийти голодным к накрытому столу, посмотреть на все и уйти прочь. сплошное разочарование. на этой мысли басим протягивает руку эйвор. они шли рука об руку, возможно, долго разлучаться им не следует. мало ли, что может произойти. если бы локи тут был один, он бы может и рискнул сразу, но вместе с ним может пострадать эйвор.

[indent] — смотри, какая роспись. видно, он приглашал лучших. — с неприкрытим восхищением он указывает на расписанные различными романтическими сюжетами сцены. — это он ... со своей супругой афродитой. — он узнает их, да и очевидные мотивы их любви известны даже людскому роду. немного не так, как оно было, но суть те уловили. прекрасная богиня и хромой бог-кузнец. но, даже без намеков на суть происходящего, роспись действительно была красивой. — удивительно, что она сохранилась. — с придыханием и упоением от осознания сего факта. во многих храмах и системах подобные объекты искусства просто исчезли под давлением разрушительного времени. ису чтили науку превыше всего, но это не значило, что искусство им было чуждо. — вот.

он указывает на одну из фресок. на ней изображалось, как пол под ногами гефеста начал падать. и, судя по всему, афродита не подала руки помощи. хотя бы потому что упала также.

[indent] — сразу видно, что брак они свой не берегли. — задумчиво хмыкнул локи, будто бы его брак с сигюн не сохранялся исключительно на политической воле асов. но, ему есть, что ответить на этот счет. — возможно, нам стоит смотреть под ноги. — и держаться вместе. с этими словами, он крепче сжал руку эйвор. на случай случая, если вдруг придется ее удержать и спасти.

во всей этой красоте фресок он наблюдал нечто жуткое. предупреждающее.]

эйвор мягко кивает, позволяя атрею делится тем, что лежит на сердце. сомнения так естественны для любви, как, к  сожалению, часты и терзания. и все же юность если не все, то многое делает легче из того, что переживать позже становится... трудно. к сожалению, это знание приходит к ней опытом собственной жизни. не тем, который хотелось бы иметь, но тем, от которого уже просто не избавится. может, когда-нибудь удастся думать об этом и не чувствовать глубокую горечь внутри. пока у неё есть время, пока у неё есть дела — отдавая себя полностью клану ворона, можно было совершенно не думать о себе.
и даже сейчас, когда локи вновь всплывает, не отпуская в мыслях, можно просто переключаться на общую ситуацию.

— не очень хороший дренг из тебя выйдет, — коротко усмехается эйвор.— любовь в некотором роде поле боя и сбегать с боя... — она не осуждает, лишь мягко подстегивает. но качает головой. конечно, на детей из рейвенсторпа такое работает лучше, уж кто, а они точно грезят стать великими воителями, принести славу в клан. а хайсам все еще наивно пытается выловить среди них хоть кого-нибудь, кого можно переманить к себе в тень. эйвор слишком любит его растерянное выражение лица при каждой неудачной попытке, чтобы мешать его посягательствам.

— ты молодец, ты сделал половину дела, признавшись, — она оставляет мягкую похвалу, потому что знает: в ней нуждаются. и все же вместе с этим этим продолжает. — но ты поступил несправедливо, не дав признаться другому в своих чувствах, какими бы они не были. это эгоистично, а любовь не бывает эгоистичной. — а была ли это любовь? на мгновение предательская мысль проскальзывает в голове, руша наставление. эйвор хмурится, качая головой. конечно, была. она любила, и этого достаточно. — в наших легендах о локи сложилась не лучшая слава, как о нечестном боге обмана. ты выглядишь хорошим мальчиком, атрей, я не думаю, что ты будешь поступать эгоистично и несправедливо. — она ободряюще улыбается.

и все же в чем-то из слов атрея есть правда. вопросы эйвор задавала странные, и от того получала странные ответы. эйвор силится понять, но вновь не понимает, и рядом нет никого, кто разъяснил бы. хотя бы попытался. от этого она чувствует легкую досаду, так и не понимая, как с подобным вообще можно разобраться, но выбора нет. фенрир, локи, ангрбода... рагнарек точно начался, по крайней мере в смуте её мыслей.

но, может, эйвор и не знает, как разбираться с локи, но знает, как быть с детьми. атрей ест, и эйвор только довольно улыбается. явно, что ребенок голоден и явно, что ему нужно хорошо поесть, восстановить силы. надо будет подумать, где его оставить. у них есть гостевые дома, но может он хочет побыть со сверстниками? или подселить к хайсаму, в конце концов, роль всезнающего незримого по праву отошла ему. может, он даже сможет смекнуть больше, чем эйвор.

— в начале это кажется далеким сном. видением, которое исчезает поутру, но остается осадком где-то на дне души. я считала это знаком богов, предостережением, уроком. оказалось, что это было памятью, — и эйвор этой памяти не рада, ровно как не рада и наследию, следовавшим за ним. — вальгалла... мы с братом её искали. всё обрело смысл. и оказалось бессмысленным, — для сигурда, для тюра в этом что-то открылось. но эйвор все еще не видит ничего. кроме разочарования, пожалуй. — наш один... пытался предотвратить рагнарек. сломать судьбу любым способами и средствами и повернуть иначе, но только привел к тем событиям, что произошли. он никого не спас. ни других, ни себя.

эйвор может подобрать слова жестче, но выбирает те, которые использовал сам один. все равно характеристика выходит не очень. так и подмывает усмехнуться, спросить — а похож ли на чудовище ты? но все ису в итоге были чудовищами. кто-то больше, кто-то меньше, но их планы просто разрушают жизни. до сих пор. хави пытливо относится к словам о том, как решали вопрос переселения другие. будто бы можно все переиграть, сделать иначе. будто бы эйвор позволит сделать хоть что-то.

— твои слова интересны, правда, — пусть эйвор и сложно с ними совладать. — только оставь тайны своего мира при себе, хорошо? некоторые вещи не должны... открываться. — она не знает, что может случится в будущем, не знает, как хави возжелает ими распорядится, и будет ли у него возможность. будущее остается неопределенным. фенрир верит, что после всего, о чем они договорились, оно будет лучше. эйвор просто ждет. ждет своего локи.

она коротко кивает, усмехаясь на просьбу взять сыр. ребенок. он все еще совсем ребенок и все же так много на себя взвалил.

— боюсь, что узнать его — сложная задача. едва ли кто-нибудь когда-нибудь его знал, — с её стороны, впрочем, когда-то была наивная уверенность в этом. у хайсама она остается до сих пор, и эйвор её не развенчивает. если так проще жить, то... пускай. — я покажу тебе не так много. локи... остался в далеком краю. — она выбирает самые простые слова. не углубляется ни в собственные чувства, ни в обстоятельства. — и все же мы вместе с ним на этой земле исследовали останки того, что было раньше. народов асов, йотунов, других. может, эти места наведут тебя на какие-нибудь мысли.

может, она контролирует себя не так хорошо? то, как атрей мягко пытался отступить... может, все же шрамы ныли сильнее, чем эйвор хочет это показать. эйвор тяжело выдыхает. надо просто собраться. она может больше и лучше.

— расскажи о своем мире. о себе. ты так юн, и... уже путешествуешь. в одиночку, — в голосе эйвор скользит сожаление. это неправильно. у детей должна быть компания таких же детей. у них должно быть безоблачное детство и время, чтобы определится, что делать со своей жизнью. за это эйвор беспрестанно борется с альфредом. за покой клана ворона. — и пожалуйста, не стесняйся. возьми еще что-нибудь.

она ведет плечами, фыркая. лишняя скромность явно была ни к чему.

urahara kisuke; bleach

У тебя нет и быть не может банкая.

Где это видано, чтобы столь могущественным умением обладал простой парень вроде тебя? Рядовой владелец захолустного комбини или местечковой лавки чудес.

И ты, само собой разумеется, не освоил его за три смешных дня.

Какая глупость!

Ты никогда не был шинигами. И никогда не был на службе. Не состоял в отряде тайных операций. Твоя рука никогда не вонзала вакидзаси в беспечно открытую спину вчерашнего товарища. Разве мог ты истребить живое существо до того, как оно стало способно установить факт твоего присутствия? Дрогнуть ресницами или издать удивленный вздох. Хоть что-нибудь.

Нет никакой подземной тюрьмы. Уровня под грифом “секретно”, который свои ласково называют “гнездом”. Если нет её, то значит нет места, куда бы ты бросал людей гнить за самое страшное из преступлений - мысль против действующей власти. Все равно, что существующего порядка вещей.

Ты никогда не становился капитаном. За выдающиеся заслуги, которых никогда не было, не следовало протекции Великого дома Шихоин.

Вступить в высшую офицерскую должность и вдруг развернуть научный отдел, заставив безмозглых вояк носиться в белых халатах, боясь уронить пробирку - смех да и только! И кому в здравом уме такое может прийти?

Нет и никогда не было дела под черным штампом. Обвинений в зверских экспериментах над синингами и поспешного бегства в мир живых.

…и катана, которую ты рано или поздно достанешь из ножен, предварительно свернув рукоять скромной и лаконичной трости, совершенно точно не является зампакто. Она никогда не издаст пронзительный крик, едва услышав своё имя. И тонкий плачущий вопль, сорвавшийся с изящного лезвия, не будет способен рассечь энергией, больше всего похожей на серо или тонкий и смертоносный лазер, материю почти любой толщины и плотности. Будь то стальные или железобетонные балки, или слоеная толща горных пород.

Несуществующие секреты, от которых когда-нибудь лопнет твой магазин, не имеют никакого отношения к Обществу душ. Ты, подобно другим честным и законопослушным жителям Каракуры, в самом деле не имеешь никакого представления о триединстве миров или жизни после смерти.

Что произойдет с бессмертной душою, стоит телу испустить последний вдох?

Ох-ох, ну и вопросик! Да кто ж его знает ♥

---

а мне вообще НАДО объяснять, почему я хочу в фандом УРАХАРУ или пропустим конфетно-букетный с неловкими прелюдиями и перейдем сразу к делу?
во-первых, а ниче тот факт что у нас есть сюжет???

во-вторых, этот мем

в-третьих, всегда на один аргумент больше

в-четвертых, если никто не понял, а че это щас такое было

что в моем комбо-наборе: посты 3-4-5-6-7к, лицо - любое, преколы - да у меня отец прекол, мать прекол, жена прекол, я и сам своего рода прекол, обмен постами - на пороге (и хэппи-мил пожалуйста)
что в твоем комбо-наборе: пиши как хочешь, главное, будь заряжен на сюжет и игру (и спиздить игрушку из моего хэппи-мила) 

пример поста;

Безликий человек открывает дверь и вместе с ним в помещение проникает свет. В искусственной желтизне наружных ламп наконец-то можно рассмотреть место: это комната размером примерно в десять татами. У противоположной стены стоит простой стул. Рядом с ним - аккуратные свертки ткани, больше всего напоминающие полотенца и рабочую ветошь. Слева, у потолка, есть маленькое крестообразное окошко, сквозь которое в комнату наверняка сможет проникнуть непобедимое солнце. Это всего-лишь догадка: часами ранее ему кажется или он действительно чувствует теплые лучи на своем лице. Как закатные краски ложатся поверх тонкой кожицы крепко сомкнутых век, а затем, густые и вязкие, стекают в анатомические углубления, собираются в узких линиях складок и, набрав необходимую массу, с шипением взрываются лимонадными пузырям. После них на влажной поверхности глазных яблок останутся лишь пенные вспышки-кратеры.

Безликий человек подходит ближе. Ичиго медленно поворачивает голову. Это движение дается ему непросто. Такое бывает после долгой отключки: нужно время, чтобы вернуть себе ощущение тела. Подождать, пока волна человеческого электричества лизнет хребет, хлынет к самым кончикам пальцев, пустит разряд вдоль рубцеватых мышц и только затем доберется до головы.

Так должно быть. По крайней мере, в физическом мире.

Здесь другие законы.

Безликий человек останавливается на расстоянии пары шагов. Он облачен во все черное, в его руках маленькая - узкая дощечка, с которой безликий снимает две небольшие плошки и ставит на пол. Затем садится на колени и делает несколько хорошо очерченных движений. Каждый взмах его кисти сопровождается словом, словом и словом, которые к концу сложатся в стих. Понятно, что это кидо, еще до того, как незримая плотная сила проталкивает скудные плошки сквозь защитный барьер точно к футону. Одна из них, тихо цокнув о пол, ложится на бок. Белый рис пересыпается через скругленный край.

- Эй, - зовет Ичиго. Его голос хрипит как после молчания долгие дни. Сколько он был в отключке?

- Где ребята? - звук застревает в глотке. На ум приходит - словно комок бумаги. Острые углы произвольных сгибов больно царапают мягкую слизистую. - Другие рёка. Они живы?

Безликий человек плавно поднимается с колен, чтобы молчаливо убраться вон. Вместе с ним исчезает желтый свет искусственных ламп. Вновь наступает тьма.

Ичиго громко сглатывает слюну и насилу подтягивает себя вверх, чтобы сесть. Злая боль впивается в мясо своей кровожадной пастью, внутри которой: тупые проржавевшие лезвия. Импульс вскрывает руку от плеча до запястья, и когда Ичиго опускает голову, чтобы проверить собственную целостность, то обнаруживает плотную повязку бинтов поперек груди, вокруг плеча и ключицы.

Раньше, дома, самой серьезной раной казалась свернутая лучевая. Он выбил ее в драке, а теперь не мог вспомнить даже причину. Думая об этом, на ум приходит отцовская процедурная, острая тошнотворная боль и свой почти детский скулеж, который трудно держать за зубами.

Но здесь другие законы.

- Духовное тело ощущает иначе, чем физическое, потому что состоит из плотно составленных разряженных частиц, - что-то такое ему рассказывал Урахара. Ичиго может припомнить его манеру и голос довольно отчетливо: - Мозг любит и ищет простые пути, поэтому предлагает осмыслить себя сквозь привычную призму восприятия. Такой вот фокус-покус: будто ты так и остался всего лишь скоплением мышц, нанизанных на скелет, внутри которого бережно спрятаны всякие органы. На самом деле это не совсем так. Рискну предположить, Куросаки-сан, но… ты наверняка чувствуешь разницу между болью сейчас и болью тогда?

Здесь, в Сейрейтее, его пронзали мечом. Вспарывали грудь. Рубили с плеча зазубренным лезвием голодного до мяса и крови зампакто. Да, рядом был Ханатаро, который латал своей техникой, больше всего похожей на земную медицину. Или Орихиме: лечила раны, бережно укрыв тепло-оранжевым куполом Сатен Кисюна, под которым ему было не по себе. Неловко и виновато.

Но, главное: эта боль была выносима.

- У меня ноль желания участвовать в твоих играх, давай сразу к сути? - в том разговоре с Урахарой, кажется, у Ичиго появился новый залом между бровей. Суровый и с оттиском раздражения.
- Какие игры, Куросаки-сан, какие игры! Я всего лишь скромный и чуточку сексуальный торговец нашей уютненькой лавки!
- Ясно. Спасибо за тренировку, я пошел.
- Ай, какие мы серьезные… Погоди-погоди.  Как бы объяснить по-простому…  Думаю, это можно сравнить с каким-нибудь супер-костюмом, который принимает отложенный урон на себя до тех пор, пока не иссякнет реяцу. Понял? Выражаясь понятным тебе языком: последствия догонят, когда бар с маной скатится в ноль.

Удерживая равновесие одной рукой, Ичиго перемещается к стене, чтобы было, на что опереться. Холодные простыни липнут ко влажной коже. Когда он наконец-то облокачивается спиной и с выдохом запрокидывает голову, воздух выходит сквозь стиснутые зубы с тихим шипением. Вместо деревянной панели его затылок стукается о прочный купол барьера. Касание с его поверхностью сталкивает вниз горсть синих искр: они вспыхивают и растворяются в воздухе, не успев коснуться футона.

Он говорит себе: соберись. Сцепи зубы и дыши под счет, попытайся сосредоточиться. Тогда получится почувствовать что-нибудь. Призрачный след или акварельный всполох знакомой реяцу. Исида говорил, что след каждого уникален. Говорил, чопорно пряча глаза за толстыми стеклами узких очков, что реяцу Иноуэ - легкая и теплая, словно трогать свитер ручной работы. Ее след легче всего отыскать среди прочих: представь, что перед тобой тысячи нитей, и каждая из них тянется к определенному человеку. Всего-то и нужно, что выхватить подходящую.

Всего-то. Да раз плюнуть.

…

Перед глазами маячит исхудавшая красная нитка. Это Рукия. Ичиго видит ее без труда с тех пор, как та пропала, а он пытался ее отыскать.

…

Нихера у него больше не выйдет.

Ичиго раздраженно дергается назад. Макушка с силой ударяется о стенку барьера и вокруг нее тут же загораются синие искры.

Думай, Куросаки. Какие у нас варианты?

Первый: на самом деле он - бездарный ученик и чертовски плох во всем, что касается точности и тонких материй, а с ребятами все хорошо. Просто Ичиго настолько отстой, что не сможет их отыскать, даже если будет находиться в соседней комнате.

Второй: Орихиме, Чад и Исида заперты в каком-то изолированном месте, из-за чего нереально уловить их духовный след.

Третий: Ичиго сам находится за барьером, и хер его знает, для чего этот барьер предназначен на самом деле.

Четвертое: он не может уловить их реяцу, потому что они... нет. Не смей даже думать об этом.

Неведение хуже плохих новостей.

Он понимается на ноги. Зубодробительное топливо - упрямство смешанное с белоснежным отчаянием. Придерживая себя о стену, Ичиго едва не падает назад: ватные ноги не слушаются, перед глазами - бутылочные звезды и бензиновые галактики. Нужно дать телу привыкнуть. Или себе - вновь освоиться в теле. Каких-то пару минут: привалившись плечом к стене, пока не отпустит голову.

Под счет дыхания и трудный скрежет собственных мыслей Ичиго, он подходит к незримой стене барьера: той, сквозь которую безликий человек совсем недавно проталкивал плошки риса. Это так банально, но… если так можно поместить что-то вовнутрь, то при должном усилии?...

Вместо того, чтобы думать дважды, Ичиго сжимает кулак и бьет.

И еще раз.

Он вкладывает в каждый новый удар ошметки исчерпанной силы. Всё, что удается достать изнутри.

И еще.

План такой: продолжать, пока не треснет барьер. Ну или кости сотрутся до основания.

И снова. Удар. Хруст. Синие-синие искры.

Бейла не спала всю ночь, и в час волка была занята, догадываясь, что служанки придут к ней вскоре после наступления часа соловья. В небольшом сундучке для рукоделия, который юная леди по обыкновению открывала крайне редко, ее интересовала только одна вещь — ножницы.

В слабом свете свечи Бейла подошла к зеркалу и наблюдала, как ниспадает серебро волос, будто светясь в бледных лунных лучах. А после — без сожалений начала отсекать прядь за прядью. Получалось неровно, но ее это особо не заботило. С довольной усмешкой Бейла отложила, наконец, ножницы, чувствую прилив энергии, который сменил тоску от того, что она была заперта в своих покоях, бессильная перед грядущими изменениями своей судьбы.

После Бейла распахнула окно, впуская в покои ночную прохладу. Один удар сердца после — забралась в окно, и в вскоре стояла на выступе. Прислонившись к стене, преодолела расстояние, которое разделяло ее и сестры смежные покои, и вскоре распахнула прикрытые ставни в комнате сестры.

— Рейна, ты спишь? — негромко позвала Бейла, решив, что не станет ее будить, если она не откликнется на зов. К счастью, их особая связь не ослабевала с годами — иногда Бейле казалось, что сестра может испытывать ее боль как свою. Или волнение. Иногда стоило одной только подумать о чем-то, вторая тут же это подхватывала и озвучивала.

Изменения в жизни страшили, но по крайней мере Рейна была рядом. Пока. Они все жили в Королевской Гавани с тех пор, как Рейниру короновали, но резиденция наследного принца — Драконий Камень. Конечно, если они решат переехать туда после свадьбы, Бейла будет летать туда настолько часто, насколько возможно.

Но все равно ощущение перемен тяготило, лежало неприятным грузом на сердце. Она больше не сможет вот так вваливаться в покои Рейны ночью. Но ведь они все равно останутся близки? Смогут говорить на любые темы?

Бейла чувствовала досаду и от того, что ей предстоит выйти замуж первой. Она, конечно, родилась первой, но вряд ли эти несколько минут наделили ее какой-то особой мудростью.

Зато Эйгон был старше, и о его похождениях не слышал только глухой. Семья решила, что свадьба поможет ему остепениться, перестать пропадать на Улице Шелка, вваливаясь в Красный Замок пьяным на рассвете.

Бейла? Бейла сомневалась. Не то, чтобы мужчинам вообще что-то мешало делать то, что им заблагорассудится. О ее отце ходила схожая дурная слава. Правда, когда он был женат на другой женщине, не на их матери, но... Бейла не знала, удостоится ли она подобной чести. Не то чтобы она мечтала о таком. Будь ее воля, она вообще не устраивала бы никакой свадьбы.

Иногда она ненавидела Эйгона. Когда он задирал ее сводных братьев-Веларионов, когда говорил какую-нибудь первую взбредшую в его голову ерунду, когда она видела его, пошатывающегося, раскрасневшегося от выпитого.

Но потом она вспоминала, как впервые видела его на драконе. Санфайер был самым красивым драконом. Видеть его, рассекающим небо при ярком свете солнца... увидев это впервые, Бейла забыла на мгновение, как дышать. Тем более, что ее драконица тогда еще не подросла достаточно для того, чтобы она сама могла летать.

Не мог ведь кто-то, обладающий столь прекрасным драконом, быть абсолютно несносным? У Бейлы оставалась крохотная, совершенно мельчайшая толика надежды, что нет.

— Ну, как тебе? — Бейла картинно покрутилась, а едва доходящие до плеч волосы всколыхнулись.

Бейла уже представляла, сколько недовольства получит, когда рассветет и за ней придут. За ней придут. Будто ее уволокут в темницу. А может, стащить что-то в городе, чтобы ее правда не доискались?

Темница лучше, чем причитания септы. Бейла особенно ненавидела, когда септа поминала ее мать, заверяя, что она не одобрила бы очередную выходку. Проклятье, Бейла была бы рада проверить! Ей каждый раз хотелось процедить это сквозь зубы, но, обладая спокойствием, которому позавидовали бы обитатели седьмых небес, она сказала это лишь пару-тройку раз, после чего получила отповеди столь раздражающие, что решила помалкивать. По крайней мере на этот  счет.

— Думаешь, он увидит это и сбежит напиваться? — Бейла не могла сдержать довольства, которым светилась в полумраке комнаты. — Откажется от невесты, которая так себя изуродовала... Боги, мечтаю об этом.

Бейле не хотелось выходить замуж. Говорили, что браки бывают счастливыми. Бывают. Но что толку? Брак родителей, по всем заверениям очевидцев счастливый — закончился трагедией. Конечно, Бейла привыкла к Рейнире, и мачеха никогда ничем ее не обидела, но боль от потери матери тяжелым шрамом осталась на сердце навсегда. Бейле не хотелось повторять ее судьбу. Повторять судьбу королевы Эйммы. И ради чего? Ради мужа, которому любая девка милее ее? Глупости все это.

— Может, это нам сбежать? Уверена, что Лунная Плясунья подросла достаточно, чтобы вместить нас обеих. Мы могли бы полететь в Пентос. Когда-то мы были там счастливы, — впервые на лице Бейлы промелькнула неподдельная грусть — она уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что счастье было от детства, от беззаботности, от присутствия обоих родителей рядом. Этого никогда не вернуть, и город этого не подарит. Свободу, с другой стороны... Да, свободы могло бы хватить. По крайней мере до того момента, как отец прилетит за ними  и с позором выгонит обратно за Узкое Море. Или пошлет Эймонда на Вхагар, чтобы он утомил сестер вусмерть своими ядовитыми замечаниями.

Бейла успела зажечь свечу и в комнате сестры, и теперь посмотрела на себя в зеркало снова. Проклятье, а ведь ее новая с позволения сказать прическа чем-то напоминала ту, что носил сам Эйгон. Такая же небрежная, по крайней мере. Что ж, вот и еще один путь к побегу.

— Думаешь, если я оденусь пажом, меня спутают с женихом, и я успею улизнуть в город? — ухмылка вновь вернулась на лицо Таргариен. — Всегда хотела проверить, из-за чего столько шумихи.

У него боль разливается по телу с каждым ударом сердечной мышцы, с каждым движением клапанов по артериям, сосудам. В глотке, в грудине, в обхвате болезненных ребрах, стоит хрип, похожий на бульканье. А вокруг – темнота. Тугая, холодная, давящая. Сквозь пелену своей болезненности, озноба, до него долетают голоса. Знакомые, взволнованные, резкие и грубые солдатские тона, рокот диалектов, дрожание чужих голосовых связок. Чавканье копыт, увязающих в грязи, цокот по столичной брусчатке. Тяжелое дыхание ездовых животных, хрипящее, храпающее от натуги. Или его собственное бормотание. Вся речь сливается в один сплошной гул, в котором он не может разобрать деталей, а его разум – отличить отдельные слова от отголосков, звучащих в его черепной коробке.

Может быть, если это милость его уставшего болезненного разума, чье тело умирает, до него доносится детский смех, а по лицу лижут мягкие, согревающие блики солнца, проступающие через стеклянный купол. Как странно, третий месяц зимы, такой суровый и затяжной, каких не было последние десять лет, и такое теплое солнце…

Неужели, весна.

Ресницы дергаются, Калеб поднимает уставшие покрасневшие веки, фокусируя расплывающийся взгляд на лицах. Его пробуждает отнюдь не тепло. Его знобит. Ладони влажные и холодные, он почти не ощущает своих пальцев, едва дернув указательным и средним. На коже липкая пленка высохшей крови вперемешку с потом. Воздух стоит влажный, удушающий, с примесью аромата хорошо знакомых трав. Пижма, шалфей и ромашка. Запах крови, сильный и въедливый. Резкого мужского пота. Металла. И смерти.

Его взгляд медленно ползет к яркому пятну – полыхающему в стене камину, от которого он не ощущает тепла. На мгновение этот свет загораживает тонкая фигура. Девочка лет тринадцати с едва обозначившимся грудками под когда-то белым фартуком, заляпанным потемневшей кровью и золой. Девочка со взглядом женщины. Шептун. Одна из немногих, кому позволено работать с лекарем. Он помнит, как принц создал ее, когда ему самому было тринадцать. Худенькую, с русой косой, большими и темными, как червоточина, глазами. Создал ее из цветка полыни.

Она вздрогнула, заметив на себе его взгляд, словно бы он был мертвец, замерла только на мгновение, и подбежала к нему. Что-то заговорила. Тонкий, высокий, детский голосок. Острый, как игла для женских рук, вышивающих на шелковом полотне. На своем лице Калеб ощутил теплые девичьи руки, застонал от вспыхнувшей боли – эти руки тронули повязку на его животе. И он снова провалился в темноту.

Его воспоминания после – как тяжелые, мазки по холсту, хаотичные, обрывистые. Мимо проплывают дворцовые коридоры. Он слышит шаги четырех пар ног, лязг доспехов, голоса. Целая вечность, наполненная отупевшей болью, усталостью и холодом. Его тело, физическое воплощение, подаренное ему чужими желаниями, умирает, сползает с костей, рассыпается, теряется по пути. Он не чувствует своих ног, холода – тоже. Только слабый озноб, который доставляет ему лишь дискомфорт. И боль, мучившая его тело, теперь вполне выносима. Она как тяжелая нота, звенящая в нижнем регистре так долго, что перестаешь ее замечать, пока какое-то движение снова не напомнит о том, что ты умираешь.

От изменения положения тела боль усиливается, вспыхивает в месте удара, там, где тугие повязки с силой сжимают края разорванных ран, чтобы тело не теряло кровь. Но он чувствует, как его брюшину распирает от внутреннего кровотечения и знает, что умирает. Четче, чем что либо еще в этой реальности. Осознание этого помогает ему открыть глаза снова и сухие белки глаз болезненно режет от недостатки влаги. Он дома, в столице, в оранжерее. Здесь же, где родился. Ему в голову приходит мысль, полная удовлетворения, что он умрет именно здесь. И эгоистичности.

Пожалуйста, я хочу, чтобы ты меня оплакал. Хочу, чтобы помнил меня.

Калебу страшно. Шептуны редко испытывают страх, разве что от физической угрозы. А он научился. Бояться. Желать. Надеяться. Ему страшно умирать, он не знает, что будет после. Еще страшнее от мысли, что ничего после него не останется. Его тело рассыплется на белки и углеводы, удобрит почву, на которой вырастут тысячи других цветов, и никто больше не вспомнит, что он был. Пусть не человек, но был, жил, дышал, пылал и горевал.
Зеленые глаза, обычно светлые, как августовский стоячий пруд, а сейчас – темные, как его почерневшие бинты, закатываются под веки, болезненно блуждают по округе, ища источник знакомого голоса. В нем он ловит детскую обиду и страх, хрупкую надежду. Что-то еще, от чего вздрагивают пальцы, которых он почти не чувствует. Его принц рядом. Пожалуйста, пожалуйста, не забывай меня.

Калеб слабо сглатывает, кадык его медленно дергается под бледной, покрытой россыпью холодного пота, кожей, протягивает руку. Рядом с чужим лицом, этими ровными чертами, линией челюсти и остроты скул его пальцы с забившейся под ногтями копотью и кровью кажутся такими неуместными. Огрубевшие подушечки касаются лица, Калеб ведет большим пальцем по щеке, задевает под подбородком. Сердце ему щемит от воспоминаний, как совсем недавно на лице, утратившим детскую пухлость и румянец, играла широкая улыбка. А теперь на него смотрят такие взрослые глаза цвета холодного зимнего моря.

Губы он разлепляет с трудом, высохший язык отрывается от нёба с усилием, и едва слышный голос рассыпается по оранжерее:
— Оставь… Здесь. Похорони меня здесь, я хочу остаться. Не отдавай мое тело.

Ему не позволено, никому не позволено разговаривать так с наследником престола. Может, никто не услышит, может быть, принц простит ему эту вольность. И за смерть тоже. Со временем.
— Прости, что… — голос уходит в сухой хрип и ему приходится сглотнуть снова, — что не выполнил свое обещание. Я очень хотел остаться с тобой навсегда.
Взгляд Калеба сползает по лицу принца к прядям, выбившимся из-за ленты, он касается их – светлых, как лунный ручей, — пачкая своей кровью прядь и белую рубашку, которая стоит дороже, чем его жизнь. Пусть она никогда не отстирается. Я хочу, чтобы ты помнил обо мне.

Копыта тяжелыми ударами вздымали влажную от талого снега и крови землю. Над городом поднимался густой, точно молоко, туман, разрываемый бликами восходящего солнца. После долгих дней осады город пал, сдаваясь на милость новгородскому князю, пришедшего с яростью и сталью. К небу поднялись копья, перекрыл лязг оружия и храп коней рев дружины. Ударом плеча молодой князь сбил с ног полоцкого защитника наземь, следом за ним дружинник вогнал под ребра падшего врага копье. Владимир ревел, точно бык, разъяренный от крови и железа, тело его, налитое свинцом, не знало усталости.

- Слышишь, князь, - рычал Владимир, ступая меж павших тел полоцких солдат, коими усеяна была земля и за частоколом, и внутри стен, на которых еще шло вялое сопротивление владимировым варягами и дружинникам. – Я сказал тебе, что утоплю твой город в крови. В назидание. И в прощение за оскорбление, нанесенное мне.

Он ударил себя в грудь, ведя колким взглядом синих глаз по оконцам домов, в которых прятались жители города, а за их спинами – Рогволод. По виску Владимира струилась кровь поверх запекшейся, смывая дорожную грязь и пот, собиралась на подбородке и срывалась вниз, к сырой земле.
Ответом Владимиру была тишина.

Князь раздраженно отбросил щит в талый снег и развел руки в стороны, в одном из которых держал меч; лезвие его мокрое от крови отдавало весеннему утру пар чужих жизней, отнятых силой. Владимир обнажил зубы, розовые от кровавой слюны. За спиной его подтягивалась дружина, добивающая остатки защитников города, врывавшаяся в близстоящие дома. Издали послышался женский крик, высокий и пронзительный. Кто-то из варяг добрался до жителей деревни, до девок, спрятанных по погребам и конюшням.

- Мое предложение в силе, старик, - крикнул Владимир, - твоя дочь и твое войско в обмен на мою милость. Выходи, иначе я вырежу каждого мужика, бабу и младенца в твоем городе!

Последнее князь прорычал сквозь зубы, быстро теряя терпение и в уголках его рта запузырилась кровавая слюна. Движением меча он послал несколько дружинников вперед, к запертым дверям одного из крупных на площади домов. Их встретило несколько истощенных долгой осадой солдат. Один из них худой и жесткий, как пружина, вывернулся из-под рук дружинника и кинулся на Владимира. Они схлестнулись мечами, защитник города сыпал быстрыми, режущими ударами, которые князь едва успевал отражать. Толчок в грудь, уворот, блеснула сталь. Выпад он едва успел отвести, бок задело по касательной, рассекая кожаный доспех и напряженную плоть рюрикова потомка. Владимир зашипел, щеря зубы, выронил меч, выбитый под неудобным углом, и поднырнул снизу, выхватывая кинжал из-за пояса. Лезвие он вогнал левой рукой, ударил под ребра с силой, повалившись в снег вместе с соперником, следом нанося еще два тяжелых колющих ударов. Тяжело дыша, стоя в снегу и грязи на коленях, Владимир облизал губы, глотая сырой утренний воздух и стащил шлем с поверженного врага. Под ним лежал мальчик лет четырнадцати, чья жизнь утекала сквозь раны в левом боку, багровым цветком распускаясь под одеждами.

Послышалась новая волна нарастающих криков, его дружина выломала двери в залу, откуда пахнуло теплом, овечьей шерстью и полынью. Он слышал проклятия, а подняв голову – увидел и  вероломного князя – старика с белой головой, невысокого и сбитого, с окровавленным лицом, искаженным гримасой боли. Убитый им мальчик был младшим княжичем.

Владимир поднялся на ноги, сплюнул кровь со слюной и, подхватив с земли и меч, и щенка за шиворот, двинулся внутрь. Тела юнца, точно мешок, легко отозвалось на его движение. Ноги княжича волочились по земле, голова безвольно свисала на бок, когда он вошел в просторный дом и с усилием швырнул мальчика на дощатый пол и солому. Всюду слышались стоны, женские крики, рев и сталь.

- Чего у тебя больше, князь, - медленно заговорил Владимир, глядя на Рогволода, стоящего на коленях и удерживаемого тяжелой рукой Добрыни, его верного ставленника и дружинника, - гордости или сыновей?

Владимир Святославович медленно улыбнулся.

В небе кричали вороны, не давая Рогнеде покоя. Слетелись вотановы дети над Полоцком, и старый воин Рогволод, выглянув на серое небо в окно, сказал, что боги-де за ним приглядывают. Об этом никто не говорил вслух, но Рогнеда чувствовала, что не она одна понимает: поглядеть слетелись да посмеяться, как узор его судьбы обрывается.

Стар её отец. Когда-то был он человеком, чьей судьбе на родной земле места не хватило, и увёл его Вотан на восток - так он говорил. Что пришел вслед за воронами, следуя по дороге, начерченной для него норнами, много-много лет назад, что сам свою судьбу мечом и щитом вырубил, сделал Полоцк своим вместе с дочерью прежнего князя, и разрасталось древо его судьбы с тех пор неуёмно. Пять десятков зим ему минуло, когда на свет появилась Рогнеда, и отца своего она знала непобедимым. Десятки копий и мечей сломались о его щит, трофеи от посягнувших его место украшали их высокий зал, и сколько она себя помнила, Рогнеда за спиной отца жила как за каменной стеной, мечтая лишь о том, о чем мечтают девки исключительно счастливые. Но сегодня всё переменилось.

Три луны назад сидела она по левую руку от отца, игралась с кончиком своей косы и усмехалась, глядя в лицо суровому гонцу:
- Не пойду за сына рабыни, так ему и передай, - на плечах лисий хвост лежал, в ушах - заморская бирюза. - Пойду за Ярополка.
И рассмеялась тогда. Ему передали, как она смеялась?

Вопли стоят за стенами, брань, кричат так, будто ноги-руки отрывают. И вороны всё кричат, и будто бы все, кроме Рогволода, догадываются: не на старого варяга поглядеть они пришли. На того, кто пришел на его место.

Рогнеда обнимала маленькую Мстиславку, младшую из своих сестёр, дочь наложницы, и прижимала холодные губы к её лбу. Девочка плакала, слыша, как воют за стенами, и Рогнеда вцепилась в неё так, что руки окоченели и закаменели, а сама вспоминала свой смех тогда.

Да подумаешь, сколько их было - отец рассказывал, как дружинник его верный Хельги против него пошел незадолго до того, как Рогнеда родилась; могучий воин был, в плечах в два раза шире Рогволода, огромный, как скала, но и он закончил в позорной яме уже мертвый, оттяпав вождю своему ухо и оставив глубокий шрам поперек лица. Сколько соседи воевать с ним пытались, не терпели варяга под своим боком и богов его чужеземных - кого на копье насадил, с кем руки в дружбе пожал раз и навсегда. Восемь детей наплодил и могучее войско держал из страшных сукиных детей, каждый из которых любил его как брата родного; море пересёк и зубами для себя княжество вырвал - да что, в конце концов, какой-то проклятый сын шлюхи его низложит после всего этого?

(кончилась милость Вотанова, ты же сама это знаешь - он сам его покинул. потому он за стенами прячется, а не идет его встречать с мечом наголо.)

Двери трещали под натиском, и с каждым ударом не то тарана, не то чьих-то плечей свирепых стены зала сотрясались, отмеряя последние минуты жизни Рогволода. Рогнеда чувствовала, как сердце её сжимают стальные тиски все сильнее. Мстиславка не то уснула, не то чувств лишилась от страха - никогда еще малышка не видела и не слышала, чтобы дома вопли такие стояли. Рогнеда оторвала от её плеч тяжелую оцепеневшую руку, смахнула с детского личика смятые волосы и снова поцеловала ее холодно в лоб.

- Полезай в погреб, маленькая, - проговорила она. - Спрячься в самом темном тесном углу и сиди тихо. Чем тише сидеть будешь - тем меньше крови прольется. Потом я тебя найду, когда всё уже кончено будет. Беги!

Мать её престарелая в углу за спинами двоих дружинников совсем сжалась - младший сын её там, за стенами, жив ли, мертв ли. Глянешь на неё и чувствуешь, как её сердце кровью обливается, а Рогнеде вдруг противно. Сидят тут, за стенами, как крысы, хвосты поджали! Заходи, сукин сын, хватит стены сотрясать, заходи и дай выцарапать твои сучьи глаза!

Ей бы самой бежать да куда подальше - в окно вон вылезти и бежать без оглядки, но сама себе она запретила. Как бы там ни было, она останется здесь, либо плюнет на труп недруга скоро, либо умрет на том же месте, где и родилась, но бегущей в страхе они ее не увидят; не опозорит она так ни отца своего, ни мать, она или мертвой притворится и нож ему в спину всадит, или напомнит еще раз, чей он сын, когда он умирать будет с кровью, бурлящей в горле. Чтоб перед самой собой не стыдно было. Рогнеда старается не смотреть, как в руке её отца подрагивает копье.

Двери сдаются, в зал льется серый и холодный дневной свет. Свет Вальхаллы падает на лоб её отца, или холод Хелльхейма тянет к нему свои руки.  Кончена прежняя её жизнь.

Сперва Рогнеда видит, как падает на доски тело Велибора - храбрый и смешливый, рослый и бойкий, милый её маленький брат. Она когда-то ему обещала, что его ждет великая судьба. Лица его не узнать, был человек - стал мешок с мертвыми костями.

Люди Владимира, громкие, немытые, вонючие, страшные как звери, высыпали внутрь, хватая всё что не приколочено, вырезая княжеских дружинников как щенят - Рогнеда никогда в жизни ещё такого не видела, чтобы вместо славных поединков резня. Мать её схватили, сцапали. нож под горло подставив, и Рогнеду также - она и пикнуть не успела. Одной рукой за пояс, другой - за горло. И вдруг оглушительный тихий стук - это копье её отца падает на пол. Когда высоченный детина на колени его бросил, удерживая на месте, Рогволод уже всё понял.

Умерев без оружия в руках, он умрет трусом.

И вот тогда Рогнеда посмотрела на захватчика. Больше всего возненавидела она спокойное его лицо, ухмылку, звериные эти глаза, горящие как у вихта на заляпанном кровью лице, всё это жуткое, ледяное спокойствие. Зубы её стиснуло так, что чуть не захрустело. Она так сжала кулаки под плащиком, что руки свело - всё, чтобы не дрожать и страха своего не выдать.

- Забирай, - молвил Рогволод свои последние слова. - Мое войско. Я им больше не вождь. Но кровь мою... Оставь их. Отпусти.

Вот тогда-то у Рогнеды слезы на глаза навернулись. Он отдал войско. "Забирай", сказал - а требовал Владимир и войско, и дочь.
Да встань ты! Встань и выхвати у него кинжал, УБЕЙ ЕГО, убей, сам умрёшь - так хоть его с собой забери!

Но Рогволод уже склонил голову, и тогда чёрт, схвативший Рогнеду, в полной мере понял свою ошибку - не горло надо было закрывать, а рот.

- Будь ты проклят, сучий сын, - затянула она вдруг нечеловеческим, слишком низким для бабы бурлящим каким-то голосом. Единственная, будто бы, кто тут с жизнью еще не прощался. - Морена твоя невеста, пусть сожрет тебя и подавится, пусть Перун разразит тебя громом, пусть Вотан сделает из тебя ночной горшок, раз так тебя любит! Трус и сучий сын, убивец детей и стариков, ПРОКЛЯТ БУДЬ!..

soundtrack

Блум оказалась лучшей соседкой на свете: она не таскала в постель еду, но всегда делилась шоколадками. Почти ничего не знала о Магиксе и задавала миллион вопросов о планетах, удивлялась самым обычным вещам и восторженно наблюдала за магией. Лейле незаметно передался как энтузиазм землянки, так и её любопытство — скучнейшие начальные этапы освоения метаморфосимбиоза, те долгие часы, что ей приходилось тренироваться в дворцовых комнатах, а теперь повторять, раскрашивались шутками Блум и её неподдельным интересом.

Привыкать к миру, наполненному не водой, а зеленью, было тяжело — тяжелее, чем представлялось поначалу. Повсюду Лейлу окружала суша, самая разнообразная; на Андросе она и не догадывалась, что существует столько видов почв. Подробные книжные иллюстрации, снабжённые детальными комментариями, оставались сухими фактами, а влажная земля пружинила под ногами. Чёрная слеплялась комками, серая и сухая цвела медовником и горечавками. Лейлу продолжало тянуть к озеру, заросшему красными водорослями и рачками. Вода была для неё родной и знакомой, а окно общежития выходило на внутренний двор — сплошные рабатки и засыпанные песком дорожки. Если к бескрайним цветникам Лейла ещё могла привыкнуть, то не к студенткам, снующим по садовому лабиринту.

Студентов было слишком много, и, казалось, на время каникул их число только возросло. Многолюдные балы оставались необходимой повинностью и растворялись в предрассветной голубоватой дымке росы неприжившимся призраком. Комнаты, полные немых слуг, проносились калейдоскопом в череде рутинных дней, теряли очертания углов и колонн. В Алфее приходилось запоминать имена и быть готовой, что каждая вторая девушка захочет присоединиться к тебе за обедом и завести непринуждённый разговор. На Андросе Лейла назубок зубрила пятьдесят способ начать светскую беседу: мелкими ракушечьими буквами с завитушками она выписывала заготовки на синих карточках. Ученицы Алфеи ни в одну из тщательно выведенных категорий не вписывались, не желали обсуждать ни погоду, ни лошадей, ни скачки морских коньков, ни, тем более, политику. Вечеринки, шпаргалки, платья и мальчики — вот темы, что витали под потолками столовой и гудели за оживлёнными столами. Лейла была бы и рада присоединиться к горячим темам дня, но рассказать ей было нечего.

— А у тебя есть кто-то особенный? — хихикнула за завтраком Каллироя. Лейла не сразу поняла, что обращались к ней; старшекурсницы не слишком-то часто интересовались её мнением. Предпочитали изредка метко вбрасывать вопросы настолько неприличные, что Лейла чувствовала, как алеют кончики ушей.

Правда, что на Андросе все русалки ходят голыми?

Но за завтраком, за столом старост, было удобнее обсуждать дисциплинарные собрания и организаторские планы. Равно как и отбиваться от фей и фатумов, стремящихся наперебой подкупить старост, слёзно вымолить информацию о тестах или настойчиво попросить прикрыть пропуск.

— Нет, — помедлив, откликнулась Лейла на вопрос Каллирои, отрываясь от созерцания застеклённого купола. Солнце проливалось стеной дождя в столовую и приятно царапало спину.

— Но я вот уже год как обручена.

Тема династических браков, организованных родителями, показалась старостам слишком печальной, и обсуждение тактично свернули. После Каллироя проводила её к мегалиту — начиналась всего лишь третья неделя Лейлы в Алфее, и освоиться она ещё не успела. Зато шляпа мадам дю Фор с исполинскими фетровыми полями лучше любого маяка указала место, где должно было пройти её первое занятие у легендарного камня.

Лейла не опоздала, но большая часть мест уже была занята. Она облюбовала место под дубом, у шершавых корней, вздутых змеиными спинами. Тут пахло сыростью и влагой, и можно было наблюдать за восковыми бутонами кампсиса.

— Сегодняшнее задание очень просто, — начала урок мадам дю Фор, — первая часть вашего обучения была ознакомительной. Вы смогли понять природу ваших сил, впервые попытались осознанно управлять стихиями. Вам предстоит ещё долгий путь, однако уже сейчас вы должны уметь контролировать эмоции. Контролировать магию. Ваша цель на сегодня такова: в отличие от первой демонстрации сил у камня, облечь стихию в конкретную форму. Созидать и созидать изящно, а не грубо и расхлябанно стрелять искрами. Да, Иксион?

Несчастный фатум, прославившийся во время первого урока устроенным мини-пожаром, стыдливо закашлял в кулак под поднычки всполошившихся студенток.

— И, конечно, я рада приветствовать наших новых студентов!

Быть не единственной белой вороной оказалось приятно. Лейла попыталась украдкой разглядеть присоединившегося к ним Офера: она успела заметить имя в обновлённых списках, но никаких дополнительных сведений об ученике там не было. Должно быть, их сразу отнесли директрисе — так часто поступали с сыновьями знатных господ. Так и с ней поступили.

Он казался старше, чем бóльшая часть фатумов, и гораздо увереннее. Сидевшая рядом с Лейлой Метида восторженно ахнула, когда остриё молнии ударило во мшистый валун. Лейла скупо улыбнулась: в его магии чувствовалась мощь, но не изящество, которого так жаждала мадам дю Фор. Впрочем, её учили иначе. Контроль, и ничего больше.

— Что ж, — мадам дю Фор поправила очки, — хочу заметить, господин Офер, что...

Строгую речь преподавательницы прервала барабанная дробь. Лейла, как и прочие феи, резко вскинула голову, пытаясь разглядеть, что же произошло, и зажмурилась от серой ряби. Небо бушевало и бесновалось.

Так начинался шторм.

Прежде, чем запахло костром, Лейлу ослепила чёрная вспышка.

— Метида! Помоги мне!

Во всеобщей суматохе криков мадам дю Фор было не различить, хотя Лейла не сомневалась, что преподавательница поторапливала фей и фатумов поскорее скрыться. Метида нервно сглотнула и потянула Лейлу за рукав, но осталась рядом.

Земля забурлила и пошла волнами. Подземные воды и реки, спрятанные в карстовом слое, смоченная вчерашним ливнем земля — Лейла сомневалась, что воды будет достаточно. Перепуганная Метида держалась рядом и мало чем помогала, но старалась.

Поток собранных капель воды обрушился на камень, полыхающий угольным дымом. Вода окатила и тех, кто остался рядом, и Лейла почувствовала, как намокли кудряшки и лёгкая куртка — потеряв равновесие, она упала на землю. Метида взвизгнула, вцепилась в её руку и рухнула следом. Клубы молочного тумана объяли камень и деревья когтями, застелили одеялом траву. Прикрыв лицо, Лейла попыталась хоть что-то разглядеть сквозь белую завесу: утих ли огонь?

Чем он так разозлил небо?

Зелёный воск обжёг кожу и змейкой потёк к запястью. Шестнадцать каури бусинами рассыпались по доске и составили узор. Двенадцать ракушек перевернулись подпиленными ротиками вниз, осталось четыре. Белесый дым от шалфея плотными сгустками витал под деревянными балками потолка, в ступке шипела стёртая в порошок гвоздика, а к мисс ЛеБлан возвращалось зрение - не сразу, урывками. Напряжённые пальцы распрямились, поникли плечи, к прозрачной радужке вернулся цвет, и она, резко выдохнув, опустошила бокал по левую руку. Виски́ пронзила острая боль - видение оказалось чётким, но расплывчатым, ярким, но непозволительно шумным. Ром со специями согрел не сразу, а пить трексимет после алкоголя идеей было не лучшей. Скатившись на пол, мисс ЛеБлан свернулась калачиком и поджала под себя ноги - подбородок оцарапала шерстяная ткань брюк. Так она пролежала до полуночи, дрожа от холода и стуча зубами, но, наконец, поднялась - посмотреть бумаги. Исписанные жёлтые листы пахли пылью, и на каждом из них повторялась одна и та же фраза: «С белым рассветом придёт человек, и он будет выше секвойи, а глаза зверя принесут беду».
Кассандра ЛеБлан плеснула в бокал новую порцию рома, пригубила и сморщилась. Хорошего видение сулило мало. Впрочем, бывали предсказания и похуже.

Ночью пошёл снегопад, и теперь двор утопал в сугробах. Прибывающие студенты кутались в вязанные шарфы: за утро они успели построить два снежных замка и устроить баталию. Жертвы боя снежками коротали день в больничном крыле, а укусившего соперника вампира, за неимением лучших решений, отправили в комнату, под домашний арест. В учительской по рукам ходила потрёпанная папка с досье - Кассандре её передал мистер Беллгров, новый преподаватель ботаники, родственник гоблинов. На стену, противоположную витражным стёклам, повесили гротескный портрет почившей Лариссы Уимс с вызывающий слёзы сентиментальной надписью: скорбим и помним.

Кассандре не хватало Уимс, как и всем прочим. Ларисса страдала монструозным ростом и недостатками, но всё-таки она собрала их всех здесь, заразила вирусом - верой в лучшее будущее - и в важность существования академии. Как никто другой, она обожала своё дело и проеденные сыростью каменные стены Невермора. Её отсутствие ощущалось острым и горьким привкусом, а в полупустынных коридорах витало эхо траура. Новый директор не отличался ни чувством такта, ни доблестью - собранный коллаж из клише, воплощение успеха двадцать первого века и американской мечты неолиберализма. Грубый, неотёсанный акцент господина Коваца резал слух - в особенности Кассандре, с её протяжным медовым южным говором. (А вот мадам Пеффенбокк, преподавательнице истории, господин Ковац, как и его коверканье английского языка, казался страшно сексуальным).

Большие надежды на господина Коваца возлагал попечительский совет. Кассандра же, как и большинство учителей академии, относилась к Ковацу с опаской и ждала подвоха. Первый же подводный камень ютился валуном у стены и активно изображал отсутствие интереса. Такого хамского поведения Кассандра давно не встречала. Если досье на мистера Эдлтона не было сфабриковано, вычищено и подправлено, то она тогда была вылитой копией Джуди Гарланд. (Если бы Ларисса только знала, как её не хватает).

- И что, никто ничего не скажет? - выгнула Кассандра бровь после краткого представления. - Хорошо, тогда я озвучу общие мысли. При всём уважении, господин Ковац, приводить в академию учить детей бывшего охотника за головами - идея сомнительная. Вряд ли наши спонсоры обрадуются такому пополнению преподавательского состава. Я уж молчу о вашем послужном, - Кассандра сложила руки на груди и окинула Эдлтона коронным оценивающим взглядом «вам-здесь-не-место-мистер», - списке поездок по местам дальнего отчуждения.

Допусть зэка к несовершеннолетним. О чём Ковац вообще думал? Как ему это с рук сошло?

- Впрочем, мы все с радостью послушали бы о ваших достижениях на поприще литературы.

- Ну что же вы, Кэсси, милочка, - Ковац вскинул руки в примирительном жесте, - пан Эдлтон - профессионал своего дела, высококвалифицированный специалист. Могу поклясться на крови!

Ковац тут же рассмеялся собственной шутке. Его поддержал рассыпчатый смех мадам Пеффенбокк и ещё нескольких присутствующих.

Кассандра закатила глаза.

стандартная ситуация: ты бронируешь столик в симаче для делового бранча, чтобы обсудить насущные вопросы и, как говорится в кругах более приземленных, обкашлять все вопросики. вкусно кушаешь, сладко выпиваешь игристое со льдом, а вот уже за окном вечерние сумерки и все нутро выворачивает от желания продолжения. базилио в такие моменты прост как два обсосанных пальца - его манят, а он довольно урчит и следует в любую клоаку.

почему-то следующей точкой на карте, партнеры по бизнесу, и виляющий следом хвостом сеня, останавливают свой выбор на пинтерестском рестике в стилистике гоблин-кокет-клингерл-кор на патриках, куда базилио не ходил по причине, что пояснять за свой шмот и его ценники он устал. а еще более его утомляли возникающие мысли о том, что какие-то из вещей нужно будет сдать обратно со съемок. ну ничего-ничего, сейчас терпим-терпим, потом еще терпим-терпим, и вот уже после первого же выстреливающего трека буратины они снова на коне и при рекламных интеграциях.

- а пойдемте... - тимуру даже не нужно заканчивать фразу, а его уже за руки тащат в какие-то кустарные дебри вверх по лестнице с громким хихиканьем и шиканьем на то, что какие-то воображаемые соседи будут ругаться, вот только кошаку всея дип-шоу-биза уже похуй - он на кураже.

ослабленное дозами алкоголя, тело вминается в диван и движется на автопилоте весь дальнейший остаток вечера. очки с солнцезащитными линзами от ультрафиолета и лазерных указок помогают хоть как-то фокусировать взгляд и поддерживать вид полноценно функционирующего человека. сейчас бы водички рычал-су. она всегда есть в райдере базилио, но сегодня в нем нет ничего, что не добавляет промилле.

сеня рядом звонко хохочет, какие-то девчонки в мини и сетчатых колготках хватают за оголенные плечи под рубашкой (мы как будто в дрочильне, ей-богу). пиджак он посеял где-то по прибытии в точку а, или б, или с, возможно, есть варик написать в поддержку и отзвонить таксисту, вдруг тот найдет потерянный айтем из znwr.

из момента выдергивает цепкая хватка, она куда ощутимее ласк рандомных пикми девчонок. базилио слишком активно болтается в пространстве болванчиком, ноги заплетаются, а вся комната начинает кружиться адским калейдоскопом, по которому точно продюсер летит вниз сквозь все девять кругов данте, а может и катится с вершины горгорода по ступенькам - что-то из этого.

- алиса, - выдает внезапно имя, точно так же внезапно, как и икает после него из-за потери воздуха в этой тряске (причина уже названа по имени), - кто? что? я? - вопрос отдается залу или александру друзю, пока не понятно, кто будет отвечать, но походу тимур и сектор базар на барабане.

- ты чего так поздно? я тебя ждал на обеде... где была? у меня все хорошо, я вот, - очерчивает свободной рукой каких-то людей, - коммуницирую с людьми. тебе не пришла голосовуха в телеге днем?

к горлу подкатывает игристое, но успевает вернуться обратно по пищеводу, оставляя лишь мерзотное кислое послевкусие и скривившееся инстинктивно лицо.

ноги ватные, в голове перезвон колоколов и минимал-техно. за диджейкой очередной ноунейм с пультом от пионеров, купленным на авито. хочется блевануть, по пока что просто снова икает.

ему пизда.

стандартная ситуация: ты бронируешь столик в симаче для делового бранча, чтобы обсудить насущные вопросы и, как говорится в кругах более приземленных, обкашлять все вопросики. вкусно кушаешь, сладко выпиваешь игристое со льдом, а вот уже за окном вечерние сумерки и все нутро выворачивает от желания продолжения. базилио в такие моменты прост как два обсосанных пальца - его манят, а он довольно урчит и следует в любую клоаку.

почему-то следующей точкой на карте, партнеры по бизнесу, и виляющий следом хвостом сеня, останавливают свой выбор на пинтерестском рестике в стилистике гоблин-кокет-клингерл-кор на патриках, куда базилио не ходил по причине, что пояснять за свой шмот и его ценники он устал. а еще более его утомляли возникающие мысли о том, что какие-то из вещей нужно будет сдать обратно со съемок. ну ничего-ничего, сейчас терпим-терпим, потом еще терпим-терпим, и вот уже после первого же выстреливающего трека буратины они снова на коне и при рекламных интеграциях.

- а пойдемте... - тимуру даже не нужно заканчивать фразу, а его уже за руки тащат в какие-то кустарные дебри вверх по лестнице с громким хихиканьем и шиканьем на то, что какие-то воображаемые соседи будут ругаться, вот только кошаку всея дип-шоу-биза уже похуй - он на кураже.

ослабленное дозами алкоголя, тело вминается в диван и движется на автопилоте весь дальнейший остаток вечера. очки с солнцезащитными линзами от ультрафиолета и лазерных указок помогают хоть как-то фокусировать взгляд и поддерживать вид полноценно функционирующего человека. сейчас бы водички рычал-су. она всегда есть в райдере базилио, но сегодня в нем нет ничего, что не добавляет промилле.

сеня рядом звонко хохочет, какие-то девчонки в мини и сетчатых колготках хватают за оголенные плечи под рубашкой (мы как будто в дрочильне, ей-богу). пиджак он посеял где-то по прибытии в точку а, или б, или с, возможно, есть варик написать в поддержку и отзвонить таксисту, вдруг тот найдет потерянный айтем из znwr.

из момента выдергивает цепкая хватка, она куда ощутимее ласк рандомных пикми девчонок. базилио слишком активно болтается в пространстве болванчиком, ноги заплетаются, а вся комната начинает кружиться адским калейдоскопом, по которому точно продюсер летит вниз сквозь все девять кругов данте, а может и катится с вершины горгорода по ступенькам - что-то из этого.

- алиса, - выдает внезапно имя, точно так же внезапно, как и икает после него из-за потери воздуха в этой тряске (причина уже названа по имени), - кто? что? я? - вопрос отдается залу или александру друзю, пока не понятно, кто будет отвечать, но походу тимур и сектор базар на барабане.

- ты чего так поздно? я тебя ждал на обеде... где была? у меня все хорошо, я вот, - очерчивает свободной рукой каких-то людей, - коммуницирую с людьми. тебе не пришла голосовуха в телеге днем?

к горлу подкатывает игристое, но успевает вернуться обратно по пищеводу, оставляя лишь мерзотное кислое послевкусие и скривившееся инстинктивно лицо.

ноги ватные, в голове перезвон колоколов и минимал-техно. за диджейкой очередной ноунейм с пультом от пионеров, купленным на авито. хочется блевануть, по пока что просто снова икает.

ему пизда.

- Что ты будешь делать?

Я немного подумал, доставая сигареты из кармана куртки. Пачка глухо ударилась об руку: несколько сигарет выскочило как черти из табакерки. Я взял одну, прислонил к губам. Подумал снова и развел руками, разбрасывая табак из неаккуратно скрученной бумаги. Дрянные сигареты. Дрянное обслуживание в этой вашей Финляндии.

- Не знаю.

Он склоняет голову набок, как будто посмеивается надо мной. Его вечно доброжелательное лицо выражает слишком много, если долго и хорошо его знать. Бутылка пива в руке рисует круг, как будто он показывает на весь этот мелкий городишко. Пиво, к моему неудовольствию, не выплескивается. Нечестная игра.

- Местные не горят желанием с тобой общаться, да? Смотрят на тебя как на врага. А на меня - как на придурка. Деревенского дурачка.

- Разве это не то, чего ты хотел? - я все же зажег сигарету и с наслаждением затянулся. - А что до местных - да и черт с ними. Или кто там у них вместо черта.

Это нормально, что они смотрят на меня как на врага. Я - чужак, нарушивший их уклад жизни. В таких удаленных уголках мира люди привыкли полагаться только на себя. Они считают, что сами могут справиться с любыми проблемами, а люди "сверху" только мешают да ворошат осиные гнезда. Я достаточно такого повидал. За свою карьеру - вполне.

Пепел от пары взмахов руки сыпется прямо на землю. Меня это не заботит. Земля не асфальт, все примет. Перемешается, перегноится, вырастет новая жизнь. Я же не пластик разбрасываю.

- Я так понимаю, на твою помощь полагаться не приходится?

Он смеется. Искренне и заразительно, задрав голову, которую вместе с этим еще и качает. Обычно это располагает к себе людей, но я знаю его слишком давно, и на меня магия дружелюбия не действует. Мне хочется разбить ему нос.

- Разве ж это интересно? Давай-ка ты сам с этим разберись, а я со стороны посмотрю. Да и времена моей боевой славы давно прошли.

Сигарета заканчивается. От Ахти я получил ровно ноль сведений - не стоило и стараться. Но все равно приятно было увидеть своего бывшего напарника в добром здравии. Пускай развлекается и пускает пыль в глаза местным. Ему всегда нравилось притворяться чересчур искренним дурачком, так легче всего было выведать чужие секреты. Но это не мой стиль. Да и талантов к артистизму у меня никогда не было, так что придется действовать по старинке.

Выяснять факты - общаться с местными - составлять единую картину. Я знаю, что говорят у меня за спиной: приехал из большого города, разнюхивает тут все, только портит. Лучше бы вообще не приезжал, мы бы сами разобрались. Люди боятся неизвестности, этот страх вшит в подкорку еще с самых древних времен, когда все мы жили в пещерах. Тьма всегда скрывает в себе опасность, и даже если это не так, лучше перестраховаться. Самое страшное: это то, чего ты не понимаешь. Потому что ты не знаешь, как этому противостоять.

Его вдова - женщина с другой фамилией - первая на очереди, разумеется. Не для допроса, но для выяснения обстоятельств. Пока что. Сбрасывать со счетов не стоит никого, значительная часть насильников и убийц - это люди, которым жертва доверяла. Пойду к ней завтра. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, я стою в дверях единственного в городке бара и жалею, что не могу взять пива. Летний дождь превратил дороги в кашу, и ботинки теперь забрызганы коричневой грязью. По счастью, не я один тут такой.

Прохожу к барной стойке, разрезая косые взгляды людей. Шум голосов не прекращается, но все глаза смотрят на меня. Изучают, недовольно хмурятся. Что он здесь забыл? Пускай проваливает. Он нихрена не знает о нас, с чего он решил, что сможет распутать это дело?

Не в первый раз. Не в последний.

С другой стороны - лучше выделяться как можно меньше. Сейчас важнее получить расположение людей, чем следовать своим принципам. Я все же заказываю пива. И если другие взгляды устремлены на меня, то мой искоса следит за женщиной в черном платье. Траур? Или стиль? Она подходит ко мне сама, медленно, как будто напоказ. Это загадка, которую я пока не могу решить: общество здесь настолько плотно, что разрезать его тяжело. Добраться до того, что внутри, будет сложно. Каждое действие, каждый взгляд, каждое слово. Они ловят и обрабатывают его на свой лад, выдавая свою личную истину. Это пожалуй единственное, о чем Ахти меня предупредил.

- Верно, - я киваю. Она так смело садится рядом, что не остается пространства для маневра. Это точно было продуманное решение. Но для чего? - Я заметил, что меня не очень рады здесь видеть.

Пауза. Я поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с ней. У меня нет желания играть в игры: я здесь только для того, чтобы делать свою работу. Выяснить, что произошло, и найти преступников.

- Вы тоже?

Джозеф Ирвинг — самый обычный. Челка, распространенная стрижка, пиджак с замятым лацканом. Увидев такого человека, даже ничего не заподозришь. Но Ирвинг все чаще держал ухо востро, прислушиваясь и осматриваясь. За неделю — он поставил замок и дополнительную защиту, удалил социальные сети и практически перестал выходить из дома. Но надолго его не хватило, потому что сейчас — Ирвинг поселился в отеле, где находился почти все время, лишь иногда отодвигая штору в сторону. Он — обрезал все провода телефона и едва открывал дверь, когда ему стучали. Какой смысл селиться в отеле с неплохим рестораном, чтобы есть все в номере, забирая поднос трясущимися руками?

Джозеф Ирвинг — самый обычный, но информация, которую он знал, делала его человеком в поле зрения. Ирвинг не знал, но за последнюю неделю — на его голову объявили настоящую охоту. И ЦРУ старалось делать все возможное, чтобы добраться до Ирвинга раньше времени. Незадолго, как он пересек порог номера, его телефон начали прослушивать. Риз едва поморщился, вслушиваясь в разговоры. Спустя несколько часов — Ирвинг додумался, уничтожив телефон, перед этим успев связаться с журналистом.

«Я буду говорить только с вами. То, что я знаю, может изменить мир. Или наоборот — еще сильнее разрушить его», — Ирвинг не знал, что журналист не доберется до номера. Не знал он, и что в оговоренное время — в дверь раздастся стук. Риз впустил себя сам, на секунду — обратив взгляд на пистолет в трясущихся руках.

— Мило, — он выбил его, понимая, что аккуратно забрать — не получится. В то же время — вжал Ирвинга в стул, не давая возможности пошевелиться, снимая пистолет с предохранителя и направляя его в чужую ногу. Джон наклонил голову. В ответ на окрик с именем журналиста — отпарировал: — Он не придет.

— У нас есть несколько минут, прежде чем это место превратится в новогодний салют. Наверное, надо быть очень важным человеком, чтобы оказаться целью международных служб, — он все еще всматривался в чужое лицо. Ирвинг не выглядел слишком крепким, но он боялся. Он боялся, что не выйдет из этой комнаты. И Джон — ставил своей целью сделать все, чтобы вытащить его живым. — Я отпущу тебя, — сказав это тише, он и правда отпустил. — Если ты сдержишь свое обещание и расскажешь мне, что хотел рассказать Роберту Эллисону, я помогу тебе. Хорошо? — Джон убрал ладонь, ослабляя хватку и отодвигая пистолет, ставя его на предохранитель, но все же оставляя в руках. От услышанного — у него закружилась голова, но Джон сохранил безэмоциональность, лишь однажды почувствовав — как дергаются мышцы, а сам он — направляет взгляд вниз. В чужих руках подобное устройство могло причинить много вреда, но могло — много и блага. И Джон не хотел знать, в чьем владении оно было бы более полезно: в ЦРУ или тех, кто им уже владеет. Джон поднялся, услышав громкий хлопок двери на этаже. Он схватил Ирвинга за воротник, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, чтобы — в нужный момент — открыть дверь, выстреливая в колена боевику. От коридора — не осталось бы и пустого места, как и от Джона с Ирвингом, если бы они не выскользнули через боковую дверь. Бегом, Джон свернул в пролет — оглядываясь по сторонам. Пока — тихо.

Все, чтобы преодолеть еще один пролет и оказаться на этаже ниже. Джон заметил лифт, зажимая кнопку. Нужно было вывести Ирвинга, но идти через черный вход — нельзя было. Уже там — он услышал звуки поспешающего подкрепления. Джон нервно посмотрел на панель сверху лифта, что менялась с раздражающим промедлением. Еще один этаж — и двери раскрылись. Он не успел отреагировать, когда в Ирвинга выстрелили, еще не успев двери лифта открыться. Джон почувствовал, как следующий выстрел — приходится и по нему. Поморщившись, он попытался все же добраться до стрелка, но двери зажало. Тот, кто стрелял, явно не желал, чтобы его нашли. Джон обернулся, наблюдая, как Ирвинг с неприкрытым удивлением рассматривает ранение. На его лице первое время было откровенное изумление, пока он касался раны и рассматривал окровавленную ладонь, через мгновение — оно сменилось ужасом.

Джон подумал, что пора его вытягивать. Но, кажется, они оба знали цену ранения. Джон помог ему подняться, чувствуя, как тянет его бок. Тот, кто стрелял, был настоящим профессионалом. Попасть в цель за пару секунд — и скрыться. Для Джона — это было эталонной работой, но в данном положении — позавидовать ей он не мог. В процессе — они все же столкнулись с одной группой и Джон поморщился, чувствуя, как чужой нож проходится по коже, оставляя глубокий порез. Джон собирался вытащить Ирвинга живым и он почти сдержал свое ожидание, когда они наконец покинули отель.

— Эй, Ирвинг, — Джон коснулся микрофона, что все это время — был вне сети — и только сейчас — отдался шумом гарнитуры. — Кара, вызови скорую.

— Ирвинг живой?

— Кара, сейчас, — перебивая чужие слова, Джон отрубил вызов, поворачиваясь головой к Ирвингу. Он попытался зажать рану. — Эй, Ирвинг. Не отключайся, — все эти слова — никогда не работали. Джон всегда действовал по алгоритму, но сейчас — все пошло не так. И он сам — разнервничался, похлопывая по чужим щекам, вызывая обратную реакцию. Следующее обращение — осталось без реакции. Джону не нужно было подтверждение в виде замершего лица — но он аккуратно нащупал пульс. Он включил микрофон. — Ирвинг мертв, Кара, — переулок — нарушился скрежетом колес. Джону и самому нужно было уходить, он оглянулся, чувствуя, как попадает в западню — рядом с ним — хлопнули двери отеля. Он тяжело вздохнул, подумав о выходе из ситуации. Джон сомневался, что перепрыгнет через забор — но сейчас у него не было другого выбора. Преодолев ограждение, разделяющее блоки, он на секунду скрылся, запутывая своих преследователей. За спиной — раздались выстрелы, что-то — полетело ему в лицо, что-то — зацепило, но не так сильно. Теперь — задачей Джона было выбраться самому. Он знал, что в их работе — у тебя никогда нет  гарантии. Это может быть шальная пуля, может — яд, вероятно — твой напарник. Никогда не знаешь, как повернутся карты. Джон — вышел из переулка, придерживаясь за бок и слегка приподнимая пальто, наблюдая расползающееся по ткани пятно. Дело было скверно.

Джон смешался с толпой, остановившись возле тележки с едой. Он протянул продавцу купюру, криво улыбнувшись.

— Бутылку воды, — Джон поморщился, чувствуя, как замедляется и сам. Он все еще держал голову слегка приподнятой, оглядывая толпу и выхватывая среди них возможных противников.