В Берлине от пыли трудно дышать. Она поднимается чёрным облаком от кирзовых сапог советских солдат – Вальтер делает над собой усилие, чтобы не скривить лицо в гримасе отвращения.
Они порочат его город. Разрушаю всё, что было ему дорого. Вальтер идёт по городу и слышит английскую, французскую, русскую речь вперемешку со словами на иврите. Шаги стучат по уцелевшей брусчатке – Вальтер думает, зачем вернулся в столицу. Последние месяцы войны, когда исход уже был предрешён, он лежал на жёсткой койке в госпитале – шутка судьбы ли, чистокровный волшебник, который должен был стать элитой немецкого общества, чуть не погиб, погребённый под руинами разрушенного взрывом здания. Нога всё ещё ныла, напоминая о том, как он цеплялся разбитыми кровавыми пальцами за каменный обломки, вытаскивая себя наружу.
Надо было остаться во Фрайбурге, говорят, там сейчас французы. Вальтер с трудом может воспроизвести, как попал на юг страны – помнит, что последовал за ней. Кажется, у неё был план. Теперь её нет и плана тоже.
Семья говорит ему, что нужно двигаться дальше. Вальтер смотрит на свою ногу, изрезанную шрамами – ожидать что в полевом госпитале будут заботиться о красоте – глупо. Он смотрит и не знает, как и куда ему двигаться. Он не похож на инвалида войны – у тебя есть ноги, Вальтер. Ты счастливчик.
Наверное, он должен двигаться ради товарищей, которые не вернулись в столицу; ради неё, которая всего несколько лет назад выбирала новую скатерть и всё не могла найти подходящую. Ему бы назад, в родной Берлин, когда пыль не оседала у него во рту с привкусом горечи потерь; когда он не собирался ничего менять.
Идеи и идеалы Вальтера отравили его – во что теперь верить, за кем идти, где искать цель. Он всегда был ведомый – отцом, учителями, министрами, фюрером. Идёт куда скажет, делает что прикажут, думает как научили.
Вальтер не был аврором и никогда не стремился – ни солдат, ни войн – мальчик в костюме, вышагивающий по коридорам министерства. Таким не пристало марать руки. Такие должны вершить судьбы мира, но мир оказался сильнее.
На его белой рубашке оседает чёрная пыль. Он злится: не прилично появляться перед дамой в грязной одежде. Хотя уже всё равно – после всего что произошло, после всех потерь, ужасов, смертей – думать о том, как ты выглядишь – привычка из другой жизни.
Он мало что знает о ней. Говорят многое и разное: что она тут с начала войны и помогала подполью; что приехала несколько месяцев назад, как миротворец; что преследует личные мотивы и ей плевать как на Германию, так и на Союз. Он бы не поднял на неё глаза, если бы в коридоре не шепнули боязливое «Распутина». Таким тоном говорят только о боге или дьяволе – Вальтер видит только девочку почти в два раза младше себя – сколько ей, чуть за двадцать?
Их знакомят сухо и протокольно – он не пожимает её руку сильнее и дольше положенного, не задерживает взгляд. Только оборачивается вслед – она совсем не похожа на неё.
Они переписываются о всяких мелочах, ведут светскую беседу на бумаге, поэтому его чуть удивляет, когда она приглашает встретиться в городе – лучше, чем на очередном протокольном приёме, где он еле придвигает ногами и спиной чувствует, как стоящие за спиной, готовы разорвать его в клочья, только дай слабину.
Нога болит чуть сильнее обычного – один медик, что выписывал ему лекарства, говорил, что это от нервов – Вальтер посмеялся в ответ: никаких нервов у меня больше нет.
Он сначала не замечает её: отличный навык уметь затеряться в толпе.
– Василиса, – он кивает ей в знак приветствия. Обращаться к ней фройляйн представляется неорганичным, будто пытаешься натянуть строгий костюм на куклу. – Извините, если заставил ждать. Вы хотели о чём-то поговорить? 
На лакированном столе нет скатерти – это была бы большая роскошь. Вальтер краем глаза видит не заделанную трещину в стене и отворачивается – у него нет флешбеков, он не просыпается с кошмарами, не дёргается от громких звуков. Он не боится войны – он всё ещё с неё не вернулся.