euphemia trinket; the hunger games

названная в честь матери, никогда не желала отзываться на юфимию.

это имя слишком навязанное, слишком чуждое, и оно не по размеру велико ( как то платье, что отдала соседка, а мать забыла его подшить ). эффи с детства живет в чужой коже и старается ей соответствовать. не барабанить пальцами по столу — за такое в капитолии бьют. не упрямиться — этого никто не терпит. и стараться что есть сил — только так можно выбиться за скобки среднего класса, загнанного в уравнение предместий, словно в насмешку.

эффи везет попасть в модели и встретить цезаря на одном из показов. потому что когда эффи откажется от спонсоров и их щедрых тарифов за ночь, цезарь будет единственным, кто останется на ее стороне.

эффи по подиуму шла увереннее, чем по земляным трещинам дистрикта двенадцать ( каблуки застревали и там, и там ). но раз отказалась работать в столице — перебирать вариантами нельзя, вот и эффи ( совсем не по-капитолийски зачесав настоящие волосы назад ) читает свои первые имена. тогда эффи не подозревала, что они в ней останутся такими же надломами, как и битые кости трибутов у рога изобилия.

эффи все еще живет не свою жизнь, когда снова подходит к спонсорам ( только теперь это ей приходится просить ). оставшиеся после подиума платья становятся неуместными и маломерят величине мероприятия. эффи вновь не вывозит свою воронью участь ( а до сороки она пока не дотягивает ). вот только запала у нее столько же, сколько в фабриках пятого. вот только энергия эффи бьет ключом — неуемная, живая, сквозь пальцы упруго толкается. и импульса эффи хватает на то, чтобы замкнуть цепь.

( на самом деле тоненькую цепочку браслета вокруг запястья )

цезарь посылает эффи свои прошлогодние костюмы, а тринкет на всю столицу объявляет, чью одежду она теперь носит на играх. эффи из благотворительности делает инфоповод, зарабатывает на свой первый парик и единственная из всех плачет, когда дети умирают на арене.

эффи становится синонимом к антихрупности. и к следующим играм она готовится уже лучше. платья на ней новые и сидят влитыми пластинами — настоящая броня, к сердцу не пробиться. ментор двенадцатого, непричесаный и дикий, хмуро стоит рядом в костюме ( в костюме! хэймитч! ), а сама эффи щебечет со спонсорами, играя с ними так, как годом ранее они играли с ней.

эффи переживет их всех, цезарь в этом не сомневается. потому что на его лице слезы протирают белила до дыр, а эффи держится. успокаивает цезаря, сжимает его плечо и щелкает по носу, чтобы отвлечь. эффи ( все еще не юфимия ) держится так, как никогда не умел держаться цезарь.

и когда в самую темную ночь цезарь и хэймитч вновь останутся перед погасшими экранами, обсуждая коронацию, эффи укоризненно обведет взглядом опустевшую бутылку перед ними и ничего не скажет. сядет рядом, избавится от туфель и фривольно закинет ноги на колени захмелевшего цезаря.

— больше никогда так не делай, — скажет цезарь с ложной строгостью.

а эффи только посмотрит на него. посмотрит своими глазами-озерами, глазами-молебнами, глазами-заводями.

и лениво пихнет цезаря пяткой в бок, даже не удосужив его ответом.

( вот это наглость, мисс тринкет )

браво.

---

умоляю, посмотрите вот на это, это и ОСОБЕННО это. я не настаиваю на внешности эмили блант, но она так замечательно подходит для эффи, что я влюблен уже сейчас. заявка, скорее всего, не в пару ( мы же не будем разбивать хэймитч + эффи ) ( хотя ты всегда можешь разбить мое сердце………………….. ). по крайней мере, на старте я готов пообещать долгую и действительно крепкую дружбу ( возможно, влюбленность, ху нью…………. ). потому что к эффи невозможно остаться равнодушным.

вы обязательно приходите, у нас отличный каст и очень ОЧЕНЬ крутые игроки. я завалю вас хэдами, обсужу всякое и даже могу сделать графику ( но это на самом деле угроза, а не приятный бонус ).

мне кажется, эффи из тех девочек, которым чересчур опекающие матери говорили «будь красивой, иначе тебя никто не полюбит». вот и эффи до сих пор старается изо всех сил, хотя понимает, насколько это глупо.

а еще я умираю от хэда на то, что за порчу имущества штрафуют именно сопровождающих, потому что они должны следить за поведением своих трибутов. поэтому эффи так ярко реагирует на красное дерево. представьте, какую часть зп ей придется отдать, чтобы возместить ущерб от китнисс! никакого годового бонуса не хватит.

пишу 4-6к, иногда мажу курсивом, использую сомнительные метафоры ( я предупредил ). в ответ попрошу пост, чтобы чекнуть, сойдемся мы или как.

в общем, очень жду и уже люблю! остальное ( читай: хэймитч и, возможно, даже под моей маской ) приложится.

пример поста;

сетку фотографий дамиано оставляет себе.

бросает в чемодан, даже не задумываясь, и обещает себе, что потом обязательно успокоит викторию, которая слишком уж демонизирует любое присутствие дамиано в экосистеме итана.

у него с итаном все-таки не матрица, чтобы на пересечении общих квадратов рисовать единый смысл. у них — стрельчатая прямая.

от гримерки до сцены и дальше по взлетной полосе.

загрузка профиля очередным днем выходит с трудом, табло лица все еще в стадии настройки. дамиано тянет на себя блестящую ткань и старается не моргать, когда визажистка вдруг преисполняется в экспериментах и клеит ему полосу искусственных ресниц.

— как в вашем клипе, помнишь? — подначивает она.

и виктория смеется громче других, потому что именно она запихивала ногу дамиано в здоровенные каблуки для ролика. в виктории тогда жила отличница-максималистка, и после школы она думала, что если играть по правилам, то можно победить. тогда рубашки виктории были на каждый день выглажены матерью, а узкие стрелки появлялись разве что во время редких выступлениях в замшелых барах рима.

и все же в то время виктория была свободнее, чем сейчас. дамиано знает — они оба кормятся за счет образа. за счет той вседозволенности, которую продуктологи упаковывают на фотосессиях и интервью. и они оба идут на шелковом поводу, пока это дает свои результаты.

томас не такой, томас по-левацки против эпатажа, который он демонстративно игнорирует ( хотя тащит на сцену гитару в стразах и ебет зал добрые десять минут на соло ).

итан же с самого начала был другим. итан аутично закрыт внутри себя, он — птичий короб, из которого не доносится ни звука. итан себя отдает в стуке, в ритме, в той силе, с которой он включается в общий порыв музыки.

итан говорит барабанным звоном по тонким перепонкам и молчит вне сцены, теряя за ней все свои инструменты для общения.

итан непохожий, итан пестрой тишиной выделяется из общего потока, и этим он становится идеальным для группы, в которой уже есть королева стиля и королева школы ( попеременно дамиано и виктория этими титулами меняются ).

итан смотрит, итан видит, итан почти не дышит, зависая на долю секунды с палочками в руках, перед там как начинается концерт ( итан думает, что дамиано этого не замечает, но он, блять, видит это и даже больше ).

итан стягивает длинные волосы в хвост, когда становится слишком жарко. итан может невзначай провести языком по верхней губе и даже не понять, что так он бы соблазнил половину стадиона ( но фокус камеры был не на нем ).

итан — бермудское потрясение. и дамиано, теряя навигацию, попадает прямо в сердце шторма.

— так удобно, — заявляет дамиано и отмахивается от предложенного стула.

и проскальзывает по коленям итана, стараясь устроиться поудобнее. дамиано не знает, кого он этим пытается больше впечатлить — себя, итана или невольных зрителей. но он выгибается в пояснице так, чтобы вжать ладонь итана плотнее в свою кожу ( все равно скрытую под пиджаком ) и делает еще один лэп-круг, словно у них тут хоум-видео, а не приличная запись.

( в таких мелких комнатах разве что трахаться при искусственном свете, а не говорить о планах на следующие выступления )

— мы с нетерпением ждем тур по америке, — дамиано просит воду и глотает ее так жадно, будто бы находится на грани жизни и смерти. — мы пока не можем предоставить анонс, но обязательно следите за нашими соцсетями.

виктория смеется в привычной грубоватой манере и тянется к дамиано, чтобы смахнуть с его плеча невидимую пыль. короткие ногти виктории на удивление больно впиваются в плечо, и дамиано почти что читает ее мысли — заканчивай с этим.

приходится все-таки согласиться на стул, но усаживается дамиано на нем слишком фривольно, чтобы своим коленом касаться колена итана.

( виктория сама объявила эту войну, но поломает все свои копья еще на ее середине )

— едешь с нами, — бросает дамиано в курилке после интервью и целится остовом сигареты прямо в сердце итану. — и это не обсуждается.

если понадобится, дамиано сам вытащит этого затворника из его кельи и сопроводит в блядскую обитель разврата и шотов за десятку евро / штука.

( дамиано не называет итана по имени, не обращается к нему на «ты» )

потому что знает что так обязательно закастует появление беловолосой ведьмы, почти как из хроник нарнии, которые бы он сейчас пересмотрел и точно бы назвал себя львом.

( на самом деле дамиано один из тех королей, который был самым большим дураком )

в клубе становится душно и темно, дамиано за один раз пьет больше, чтобы поскорее потерять чувство реальности.

и как только он тянет ладонь к итану, чтобы позвать его перекурить, виктория оказывается первой ( и идет в наступление ).

— потанцуй с мартиной, — советует она и подталкивает подружку почти что дамиано в протянутые руки. — а то она скучает.

в жертву теперь приносят самых близких.

( виктория тоже не называет дамиано по имени, тоже не обращается к нему на «ты» )

чтобы он вдруг не позволил себе большего. чтобы он не стал думать своей головой и не послал их немое соглашение к черту ( и под черту категоричного отрицания ).

дамиано усмехается пьяными губами. и тянет мартину к себе, даже не стараясь быть аккуратным.

она с готовностью шепчет что-то на итальянском, но дамиано ее как будто бы не слышит.

он выходит на танцпол и все, о чем может жить — это замкнутые стены клуба. в которых его пульс бьется с такой же силой, как и барабанный ритм итана.

дамиано становится музыкой под его руками.

и в этом он растворяется окончательно, даже не замечая ладоней мартины под своей рубашкой.

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

бог любит троицу
сломай себе два пальца
и крестись здоровыми

---

Пыль да смола - внутренности лениво переворачиваются; святыми костями получается умело ложиться на амбразуру, зрачок аккуратно закрывает дуло пистолета. Мужество щерится на солнце, пускает корни в чернозём, пропитанный пустыми надеждами и короткими письмами родственникам. Война - состояние перманентное, вальяжно перетекающее из одной фазы в другую; понятия путаются, приказы выполняются. Усталость берёт измором - затишье на поле брани пугает недолговечностью. Мужество устало гудит желваками под кожей, Алчность смотрит на него глазами великих императоров, жадно алкающих власти, глазами малолеток, срывающих джекпот славы (тринадцать выстрелов в одноклассников в счёт просроченной кармы), глазами богострастных уверовавших в своё единое и ничто другое возможное. На секунду ему чудится масляный, сандаловый взгляд Гордости - спрашивать, о чьё нутро на этот раз та точит коготки, желания нет.

Гнёзда пустуют, бледнеет верёвка, тлеет огонь - этот спор стелется от ступней Яхве, повёрнутых на восток; то и дело, что бегаешь да умасливаешь, смысл улавливаешь, закапываешься по уши в далеко не свои, но своих питомцев проблемы. Благодетель - и даже на зубах уже неприятно хрустит. Верить в благо, оказывается, то ещё ярмо.
- Прошу, хотя бы сегодня, давай без зубоскальства, -
спокойно произносит Мужество.
- Я чертовски устал, - признаётся, отводя на секунду взгляд.

На шее бьётся маленькая жилка - Мужество царапает её ногтями, воспалённая кожа норовит отвалиться неровными лоскутами. Бледно-синее окружие, незаметное человеческому взгляду, убегает за воротник; сторожевая петля, повешенная заботливой рукой Отца, уже давно не мешает дышать - ослабевает редко, железом раскалённым напоминает о том, что первое и самое главное бремя - служить. Чувство вины не притупляется с годами. Благородство не умирает по прошествии столетий. Верность не изнашивается как старая рубаха после длительного ношения. Не верьте слепым простакам, на каждом углу воспевающим - человеческие ценности ветхи. Не верьте. Они всегда останутся рядом - за спиной, ночным наваждением, слезами плакальщиц; боль не ослабит хватку. Не ослабит. Мужество никогда не чувствует себя бессильным, и сейчас к собственной дезориентированности ползёт, упрямо цепляясь за остатки самообладания, чувство вселенского наёба и злости.

Бьёт с особым цинизмом, но не убивает - Алчность улыбается, придвигается ближе; Мужество делает шумный вдох - к запахам алкоголя и вывернутых наизнанку человеческих душ норовисто примешивается вуаль лёгкой сладости, вседозволенного желания. Грехи на то и зовутся Страстями, что играючи всё портят.
- Не знаю, какую игру ты затеяла, - Мужество поворачивает голову навстречу её ладони, поднимающейся по плечу; её лицо оказывается едва ли не вплотную, но морок в глазах рассеивается. Шепот последних слов скатывается по напряженным скулам, теряется в пустой рюмке. - Я плохой игрок и, кажется, тебе это известно.

- Боюсь предположить, на какие жертвы ты пошла, - он прячет усмешку в рюмке, взгляд иссекает яремную вену. Её чужеродность давит на плечи, деревенский паб, наполненный трескучими голосами дальнобойщиков, явно не золотой молодёжи да местных забулдыг, совсем не бьётся с декорациями, к которым привыкло её холенное, расслабленное тело. Алчность дотрагивается до запястья, по коже пробегает прицельный электрический импульс. Где-то за горизонтом Яхве переворачивается, желательно, в гробу. Противоположности, созданные для вечного противостояния, имеют много больше общего, чем кажется по-первой.

- Решила сменить обстановку? - звучит риторически, потому что Храбрость уже знает ответ. Ей, видимо, просто стало скучно.
Под кожей пляшут мурашки - то ли от её непосредственной близости, то ли из-за чужих взглядов, плотоядно сконцентрированных за её спиной. Естественно, Алчность собой меняет планы на вечер. Температура медленно, но верно повышается. Мужеству, впервые за несколько недель, становится интересно.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   

Ёрд, ты слышишь, это тебе.

Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.

Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.

Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.

— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.

За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

я беру в руку факел и чувствую пьяный жар.

я предам их тела огню
чтобы выпытать
где ты.

на пути к орлинову гнезду от грачиного приюта замки горели. фитили дома ваксли, редфорт, железная дубрава уэйнвудов. в долину, принесшую присягу рейнире таргариен, эймонд нес только пламя и смерть. он обогнул речные земли, уходя от прямого столкновения с армией черных, пока сир кристон, занявший место десницы, собирал войска для атаки, пауза, образовавшаяся из-за перегруппировки войск, длилась недолго. вести о том, что дети принцессы-шлюхи и ее мужа-предателя были отправлены к арренам, быстро достигли столицы.

я полечу за ними, - сжав плечи хелейны, тихо проговорил эймонд. сестра, раздавленная смертью первенца, была похожа на бледную тень от прежней себя. она выцвела, скорбя о джейхейрисе, отводила взгляд от мейлора, ее тонкие запястья стали похожи на хрупкие веточки. - и отомщу за смерть сына. (твоего) (нашего) тело джейхейриса было сожжено в пламени по традициям дома, его прах был развеян, но утрата все еще жгла эймонда, она же до костей обуглила  и хелейну. новый защитник державы, принявший на себя титул и корону взамен эйгона, поцеловал сестру лишь раз, коснулся дрожащих ресниц губами - та слабо выдохнула в ответ.

малявка бастард, девчонка порочного принца должны были сполна расплатиться за смерть маленького наследника, и если даже их тела не украсят ворота красного замка, то хотя бы на долгие годы они окажутся заточены в темницах, станут ударом для всех, кто встал под шлюшьи знамена.

[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent] [ и замки стали гореть]

сидя на вхагар, глядя с высоты на то, как воспламеняются соломенные крыши и горящие люди выбегают из своих домов, эймонд чувствовал лишь черную пустоту. крики забирались сквозь уши в грудную клетку, бились эхом о своды ребер, вхагар вторила им и огонь сначала разгорался внутри, оплавляя седельные цепи, а после проливался потоком на головы. эймонд не щадил врагов короны, перед ним волной шел ужас, чтобы сука-аррен прекрасно знала кто наступает к неуязвимому с земли замку. как когда-то королева висенья преодолела все защитные форпосты, так и эймонд на крыльях все той же вхагар, снова шел войной к горным лордам. дым закрывал голубое небо, черные столбы мешались с облаками, передавая сигнал, но огонь - это благородная смерть, драконье пламя быстро лишает жизни, он не мучает часами агонии, он не заставляет матерей выбирать кем из сыновей жертвовать, убивая одинаково и богатых, и бедных, и родителей, и детей.

вхагар трижды облетела копье гиганта, давая возможность арренам выйти навстречу. эймон приказал дракону снижаться и ее мощные лапы рухнули на внутренний двор, снося хвостом несколько камней старинной каменной кладки. места для могучей самки было мало, она  повернула голову, переступив с ноги на ногу, и эймонд наконец увидел перед собой леди джейн.

она была моложе, чем думал защитник державы. скуластое лицо, темные волосы, несколько прядей седых волос и гордый разворот плеч. эймонд с удовольствием скормил бы ее своему дракону, но вместо этого лишь оперся локтем на собственное колено, глядя сверху вниз на  несчастных копейщиков, выставивших вперед свои палки, словно они могли хоть как-то ранить вхагар.

[indent][indent] - я пришел за бастардом стронгов и за своей кузиной рейной. - тонкая улыбка расползлась по губам, таргариен выгнул бровь, изучая чужие лица. - преклоните колени перед истинным королем семи королевств и отдайте моих родичей, а взамен я пощажу ваши жизни, леди аррен. тогда замки долины перестанут гореть.

равноценный обмен. куда лучший, чем все, что они заслужили за измену. эймонд дал на размышления женщине несколько драгоценных секунд, но вхагар все равно нависла над людьми, выдохнув нагретый воздух из своего чрева, словно предупреждая о бесполезности сопротивления, а заодно поторапливая в принятии решения.

[indent][indent] - принца джоффри здесь нет, - наконец произнесла аррен, так и не опустив свои колени к земле. эймонд в ответ недовольно скривился. все краткое терпение уже подходило к концу, гнев медленно расползался по жилам, вытесняя собою кровь.

[indent][indent] - но рейна здесь, - догадливо ответил он, пальцы крепко сжали ручку седла. - ведите девчонку, леди, пока еще живы.

пустых обещаний давать не хотелось, клясться, что мелкая веточка паршивого семени останется в живых было бесполезно. эймонд успел заслужить свое прозвище, дважды убийцей родичей его уже не смогут прозвать, да и не поверил бы никто, что смерть люцериса была смесью досадной случайности и провидения богов. если рейне будет суждено упасть с высоты, пока они будут лететь в королевскую гавань, то так тому и быть.

аррен тем временем кивнула головой, чтобы один из рыцарей вернулся в замок, видимо за девчонкой, а вхагар, внезапно вскинула голову выше и зарычала, привлекая внимание. все, кто был во дворе, с надеждой подняли глаза к облакам, но только эймонд различил едва заметную темную точку на фоне солнца. вхагар зарычала снова, вспарывая землю под своими лапами, эймонд цыкнул недовольно, заставляя драконицу повернуться, поднимаясь выше на одну из башен гнезда. кто-то внизу истошно заорал, видимо придавленный лапой или хвостом. очертания дракона на свету расплывались, мешая рассмотреть детали, но это не был караксес, чье змеиное тело таргариен распознал бы из тысячи прочих, мелеис уже издохла, а для вермитора так и не нашлось достойного всадника. прочие же драконы не могли сравниться с вхагар. эймонд криво и злорадно улыбнулся, давая возможность отчаянному заступнику подлететь ближе, аккурат настолько, чтобы драконица выпустила пламя в сторону нового гостя.

иви закатывает глаза, джейкоб, кажется, даже на смертном одре найдет возможность попаясничать, без этого он просто не был бы сам собой. впрочем, этот уровень практически вопиющего неуважения по отношению к ассасинам, которые буквально сформировали братство в том виде, в котором оно существует сейчас... кажется, уже перестает даже удивлять иви. учитывая, что чаще всего подобным провокациями он занимается исключительно назло. чтобы повеселится с того, как она злится. сейчас, впрочем, иви не злится. она все еще отчаянно пытается найти выход из всего произошедшего.

— а ты почитай записи, — слабо отбивается иви. так или иначе, но основную суть джейкоб уловил. возможно, если он перестанет вести себя как последняя задница, то даже сможет еще и сделать правильные выводы. хотя бы двинуться в их сторону. — если ты еще читать не разучился. — укол такой же древний, как и и дерганье за косички — одна их тех причин, по которые иви собирает волосы. она усмехается только и откидывается к стенке, не испытывая никаких угрызений совести.

в одном джейкоб точно был прав: отец был бы в ужасе.
но разочаровался ли он бы в них? иви предпочитает не думать сейчас об этом. они в процессе освобождения города от тамплиеров, и судить результат их работы можно будет только в самом конце. тогда же можно будет сходить в собор святого павла и облегчить душу мыслями о том, что он их видел и гордился бы. до той поры — никаких лишних мечтаний и  воздыханий. только миссия.

у джейкоба, например, уже миссия наклевалась. испытывать тот же уровень воодушевления, что и брат, у иви совершенно не получалось даже после полувыпитой бутылки рома. сколько бы районов они не захватывали, никогда висельники не переходили к ним полностью. подобный оптимизм со стороны джейкоба выглядел безрассудной глупостью, но... иви пытается смотреть с других сторон и искать лучшее; например, её слова достаточно вдохновляют, чтобы он начинал думать о новых началах. даже если они очень сомнительны.

— и как ты их собираешься переманивать? еженедельными карточными турнирами? — в которых кто-то далеко не так хорош, как считает. иви хмыкает, но и не высказывает больших сомнений. просто задает достаточно здравые вопросы. в какой-то момент иви фокусирует взгляд на бутылке и полагает, что слишком здравые вопросы для сейчас. возможно, стоит отложить их на потом. зато подзатыльник сработал. обиженный взгляд она увидела, но кто еще из них двоих должен был обижаться. зато можно было быть спокойной: больше таких комментариев не будет.

— им пришлось бы очень сильно постараться, чтобы найти актера, подходящего под мастера эцио, — бормочет иви, чуть-чуть краснеет, и отворачивается. может, и хорошо, что в итоге не поставили. или поставили? если да, то даже немного жаль, что не удалось увидеть. не восхищаться эцио аудиторе было невозможно. и иви восхищалась. возможно, немного сильно увлеченно, но тревоги девичьего сердца — это тревоги девичьего сердца. и вообще дела давно минувших лет. она выросла и стала куда более зрелой для... подобного. просто роль эцио требовала куда большего понимания, чем могло бы хоть когда-то быть у рота. — неважно, впрочем. сгорело и сгорело. — она почти сразу же запивает собственные слова, очень сильно пытаясь их нивелировать.

отвлеченные мысли постепенно становятся более сфокусированными и серьезными. это все еще не отпускает джейкоба. но на это нужно было больше времени. но, по крайней мере, они были друг у друга.
иви находит руку джейкоба и сжимает.

— мы в этом вместе, джейкоб. до конца, — каким бы этот конец не был. впрочем, учитывая, в какую авантюру они себя ввязали, прыгнув в поезд до лондона, конец в любом случае будет как минимум веселым. и все же иви серьезна. она внимательно смотрит на джейкоба, потому что говорит то, что действительно много для неё значит. когда отец был в индии, только они у друг друга и были. сейчас отец в раю, и они снова остались друг с другом, но никогда — одни. она немного сползает и кладет голову на плечо джейкоба.

коротко усмехается. вот вроде бы так прекрасно начал. даже будто бы сделал нужные выводы, чтобы двинуться дальше, а на самом деле сделал столько шагов назад в своем развитии, доходя до уровня капризного десятилетнего ребенка, который очень сильно не хочет идти к врачу, если ему не пообещать конфетку. с другой стороны, вспоминая что клару, что артура.... некоторые десятилетки были гораздо взрослее, чем джейкоб фрай.

— а ты знаешь, что хорошие братья не попадают в тюрьму, чтобы их потом везти к врачам? — иви приподнимает одну бровь, хмыкая. — тебе нужно сегодня еще и выспаться. я хочу, чтобы мы лечили твои раны, а не твое похмелье.

впрочем, вместе с тем иви прекрасно осознает, что одно без другого вообще никак не получится. джейкоб довольно уверенно выглядел как человек, планирущий напиться, и лучшее, что может в подобных действиях сделать иви — это поддержать. и все равно завтра отправить к врачу, даже если последствия попойки ударят и по ней. не худшее, что может быть. может, генри поделится своими травами с родины, и удастся хоть с головной болью разобраться.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.

белым жемчугом вышито ее платье, вызывает восторг и шепотки у собравшихся, а ей просто хочется засмеяться — когда-то она собиралась жемчуг чтобы расшить все платье жемчугом, а не только корсаж и элеметны юбки. ныряльщики людей храбры, но беззащитны там, под толщей воды, в темноте древних скал и морских чудовищь. порой улла просыпалась среди ночи, в своих снах слыша чужие молитвы, перебиываемые далекими песнями, которые дарили улле ее голос обратно. во сне держась за руки с сигне она пела и пела, с улыбкой глядя на вырастающие лабиринты из длинных водорослей или расцветающие палипы на острых углах кораллов. на счастье улле редко снились кошмары и ей не приходилось проживать весь ужас, обрушившийся на нее вместе с предательством лучшей подруги, вместе с невозможностью вернуться домой.

когда ее представляют очередному правителю улла прикладывает все усилия, что бы сохранить лицо. ну конечно же! хельга... имя, когда-то значившее на языке сильдройр «священная». в душе снова готова заливисто смеяться над этой иронией, над этим выбором. священная.. святая... ведьма. ведьма, именно так зочут ее рыбаки, когда она ныряет в бушующее море с самой высокой скалы, а потом выныривает, держа в руках свою новую морские находки: перламутровая раковина, яркий коралл, горсть монет или еще один подарок моря, подарок дома, в который ей никогда не вернуться. и она может нырять сколько угодно, но простое человеческое тело нуждается в воздухе и страдает от давления пучины, заставляя ее из раза в раз возвращаться на берег, к нагретому пески и полированным камням, разбивающих прибой.

теперь уже улла почти привыкла к человеческой жизни и почти не скучала по темной морской глубине, все еще звавшей ее далекими песнями народа, который — на самом деле — никогда не был ее народом. думать о всех годах презрения и пренебрежения больно, но необходимо — так получалось легче примириться с своим новым положением, новым окружением, новым привычкам. голоса чаек все еще резали тонкий слух сильдройр — они были свободны лететь над синевой неба и нырять в золото рассветного солнца. улла помнила как они всегда соревновалась с другими чтобы коснуться зеркала воды, выталкивая себя из воды выше, делая жадный вдох, словно только он и мог их спасти. спасти ее.

сейчас она думает, что если бы не брат, то она скорее всего она бы утопилась, желая хотя бы так вернуться в море, в родную пучину, к тихому шепоту камней, ворочаемых далекими волнами и невидимыми течениями. боль внутри нее никогда не проходит, а тоска заставляет возвращаться на берег снова и снова, отказываясь уезжать куда-то далеко от запаха соли и водорослей. и от песен жен рыбаков... песни полные глухой боли, стоящей на берегу женщины и всматривающейся в горизонт, ожидая, когда покажется знакомые очертания. песни про радость от большого улова и пережитого шторма. эти песни нравились многим сильдройр и раньше они частно прятались среди камней гавани, желая послушать о чем поют женщины в этот раз. у них была своя магия, о которой те даже не подозревали.

улла вежливо кланяется, пока длится церемониальная часть, но после смотрит вопросительно на александра: — зачем мы тут? какое этому королю дело кто я и откуда я? — покинув простоную залу тут же спрашивает девушка и откидывает волосы за плечи — так она делала всегда, готовясь к конфликту или ссоре. — почему хельга? — не выдерживает, выдает терзавший вопрос, ответ на который лежал на поверхности. но не хочет слишком долго думать о правителях — ее это совсем не касается, ведь она живет свою тихую, почти скромную, жизнь на берегу моря и по ночам слышит как поют сильдройры, зазывая моряков мимо спасительно гавани с ее ярким маяком. улла слышит их песни, знает какую магию они творят, но не может пропеть и слова — из ее рта вырывается только воронье каркание, смешенное с рокотом шторма. она больше не может заставить водоросли танцевать, а ракушки хлопать створками в новом ритме песни.

Долорес молчит. Долорес говорит:
Долорес говорит на судах, во время заседаний, в кругу мудрецов и подлецов, Долорес передвигает фигуры на шахматном поле. Одно движение — и слон уходит в сторону. Долорес говорит — и решает чужие судьбы. Она улыбается, когда на нее падает тень пистолета. Звук выстрела.

Пистолет  — едва дрожит отдачей в чужих руках. Кто-то кричит, Гарт — прячется. В судьбе Гарри — тоже был выстрел.

Реальность вращается, идет кругом, становясь чем-то другим. Гарри — не становится Гарри. Так и она — не становится чем-то больше. После выстрела — она становится главной Святой. Для него — она свет. Он видит в ней целый мир и обращается к ней, неуверенно протягивая руки. Она — не единственная, с кем он может говорить.

Но она — единственная, кто его слышит.

Долорес обнимает его — и ветер усиливается. Запах абрикосовой жвачки перемешивается с запахом сигарет и горьким — алкоголя. Жалость к Гарри соприкасается с сочувствием. В этом запахе — есть что-то еще.

Она — может его слышать.

И Долорес слушает, прежде чем ветром не приносит еще одну мысль. Ей хочется подарить ему что-то хорошее, она улыбается, когда на глаза попадает солдатик в чужих руках. Она сохранит его и запомнит, едва сжимая его в своих ладонях.

Гарри запутался, он попросту не знает, кто он. И Долорес решает показать это. Но для начала — она протягивает ему руку. Сияющие легкие  переливаются настоящим золотом, ловя отражение софита в стекле. Долорес кажется, что Гарри запутался. И он никак не может найти конец этой нити. Может, ему не нужно распутываться? Может, ему нужно жить так, как он пытался жить. Но Долорес понимает, внутри него — непрестанная боль. Рана, которая скрыта даже от него самого, расплываясь красным пятном. Он даже сам не понимает ее. Это боль, с которой он сам не может справиться и которая мешает ему вспомнить. Эта боль — связана с ней. Из-за нее — он пытался все забыть. Боль — была барьером, который он никак не мог преодолеть. Но Гарри когда-то умел прыгать.

О, Гарри, что же ты наделал. Долорес молчит.

Тебе нужно вспомнить ее, Гарри.

Тебе нужно вспомнить ее, но давай начнем с чего-нибудь попроще.

Ты вспомнишь себя, но пока надо начать с чего-то другого. Ты можешь поверить в то, кто ты сейчас, не вспоминая, кем ты был до этого. Ты можешь попытаться собрать себя. Тебе нужно — собрать себя, даже себя нового. Ты можешь быть Текилой Санрайз. Рассвет окрашивает небо в яркие цвета. Так и ты — так можешь. Ты можешь стать кем-то другим, даже если ты не помнишь себя. Но для этого тебе надо решить.

Ты можешь стать собой, даже если ты не знаешь, кто ты.

Кажется, что Долорес хмурится. Ей сложно дать ответ на вопрос Гарри: что для него будет проще? Не будет ли проще, если он начнет с начала? Но ему важно помнить ее. Без нее — нет его.

Темнота омрачила стекло, оно пошло трещинами из-за упавшей тени. Это не из-за тебя, Гарри. Тут нет твоей вины. Гарри и без этого казался ей ужасно расстроенным. И она захотела показать ему что-нибудь хорошее. Ветер заполнил церковь, поглощая ее в мрак. Вместо этого — воцарилось солнце, заполняя улицы. Она — смеется. Светлые волосы едва запутались, ловя лучи солнца. Они держатся за руку и она смеется, иногда — касаясь его чуть выше локтя. В смеху, она не замечает, как едва не падает.

— О, я такая неуклюжая, — ей нравится быть рядом с Гарри. Ей нравится, как он смотрит на мир, слегка запрокидывая голову. Ей нравится, что у него есть цель, и ей нравится слушать его. Вечерами, они разговаривают. Гарри делит свою мечту на двоих, делая ее общей. И, сначала, она отдает ему всю себя. А потом — она хмурится. Но пока — они ходят гулять, смотрят на деревья, что цветут в эту пару времени. Она — ломает абрикосовую жвачку, внимательно смотря, куда он ей показывает. Они иногда ходят танцевать по вечерам или случайно — заполняют танцем пустые улицы. Они ходят в цирк и Гарри — показывает ей дельфинов. Она улыбается. Точно, когда он приносит впервые касету из проката, ставя ее.

Касета шумит, иногда заминаясь, прежде чем осветить экран первым кадром.

Пленка мнется, она заходится скрежетом, прежде чем не замирает. Наверное, им попалась неисправная. Она — молчит, ее, на самом деле, больше волнует другое. Они смотрят много фильмов вместе, они обмениваются всем, что у них есть. Они встречаются на остановке и иногда — он провожает ее в дорогу, смотря в след автобусу. Тогда — в первый раз — они уехали вместе. От нее пахнет абрикосом и легкими духами. Со временем — запах меняется. Он становится солиднее, она — собирает свои волосы по-другому. Каждый раз — немного иначе, но по-другому.

Однажды — кассета не запускается. Она — сидит в темноте, возле окна, наклонившись и упираясь рукой ладонью. Она — тяжело вдыхает, и темнота освещает ее контур.

sister alyonushka and brother ivanushka; slavic folklore

но нет мертвецов они все среди нас поселились и приобрели наши черты и желанья они стали нами

Любимый мультик Алёнушки — Анастасия, она в сбитом ритме вальса и грубых ботинках кружится по мостовой, вздрагивают под тонким пальто покатые плечи, а рядом, с широкой, вывернутой наизнанку фетровой шляпкой, вьётся худой и белобрысый мальчик. Они смотрят на людей вокруг себя голодными глазами, воздеваются над свободной Россией красные флаги, октябрём подмигивает зимний дворец с выбитыми стёклами и разбившимися фарфоровыми чашками. Под звуки холостого выстрела сбивается её танец, нога в тёплом чулке подворачивается — но брат вовремя подхватывает, и деньги из шляпы рассыпаются по грязному камню, крохотные медные монетки и одинокие бумажные рубли катятся под ноги взволнованному человеческому потоку. Кощей поднимает голову и слышит, что где-то далеко кричат.
Он забирает их себе в первый раз, и продираясь сквозь ворох ненужных вопросов увозит далеко-далеко на юг, к французскому побережью, тамплиерским башням, историям о рыцарях и спрятанных в недрах соборов сокровищах, не спрашивает позволения; Кощей живёт так долго, что априори знает как будет лучше для всех. Они, вчетвером, гуляют по развалинам средневековых замков, Алёнушка подставляет лицо солнцу и оно разбрасывает по нему яркие веснушки, Ваня сопротивляется упорнее и дольше, говорит на русском языке, бросается на Кощея с кулаками — там, дома, там память и свобода, письма, чужие семейные древа горят огнём, а здесь ему нет ничего родного.

Их семья рассыпается каждое десятилетие чтобы потом собраться заново, они находят друг друга разбросанными по миру, Марья спит в стеклянном узилище, Кощей висит в цепях, Алёнушка играет в театре, Ваня ворует, они всегда держатся вместе, расстаются только чтобы найтись.

---

Это история про что-то нежное и семейное. Из Марьи и Кощея очень плохие родители, но настоящих детей у них нет, потому что от мёртвого не рождается живое. Я предлагаю вам заботу, любовь, немного токсичности, немного искренней вовлечённости в чужую жизнь, немного знания того, кому как лучше, в общем всё что связывает детей и родителей. Толкование образов на ваше усмотрение. Я за любую рефлексию: можем бесконечно ругаться. Можем нет.

Есть приёмный папа — Финист — он учит плохому, но с ним можно съездить на рыбалку или поиграть в приставку. Он же приведёт Кощея под маской. Обо всех деталях расскажем уже потенциальным соигрокам, но не планируем ни в чём вас особо ограничивать, с нами легко покататься по степям, посидеть возле камина (под домашним арестом), съездить на пикник или сходить на концерт, любые задумки на ваш вкус, особенно если красиво написано. От себя добавлю что хотела бы поиграть во время второй мировой войны, на территории Украины, Марья была в Бердичеве и могла встретить там кого-нибудь из детей.
Из приколдесов: родители не будут вас ебать. Существует миф что близкие взаимодействия бывают не только в постельной плоскости. Страдания любим умеренные и осмысленные, а не просто ради страданий.

В касте нет общего сюжета, но мы предлагаем такой вот концепт: всё волшебное медленно умирает, разлагается, укрывается масляными пятнами, реки высохли, терема рухнули, золото разворовали и увезли в столицы, и теперь над ним чахнут люди, настоящие люди, опаснее любых Кощеев. У людей — бомбы, стрелялки, самолёты, скоро порталы изобретут и тогда точно пиздец. Магия больше не помогает. Хотите перерождайтесь, хотите нет. Делайте всё что угодно.

Что важно: пример текста в личные сообщения, традиционные "не пропадать, не игнорить, не страдать хуйнёй", писать чуть чаще чем раз в полгода. Обрастайте собственными связями, сюжет можно и нужно строить не только с нами если вам захочется. Любим красивые тексты и книжки читать. Не любим общение в стиле "я твой пидр ты мой муж", мизогинные тейки и инверсии_С (з а м е с т и т е л ь н ы м и) для более высокой духовности в постах. Клёво если найдём баланс между описанием чёрных пятен на Марсе и в вашей груди и какими-то осмысленными предложениями в размере 3к+. И, пожалуйста, не приходите ради рандомного и пиздострадательного пейринга с козлёночком, водяным и кем угодно ещё.

Примеры игры от нас обоих можете посмотреть вот тут или например тут (на украинском языке). Фейсклеймы обсуждаемы.

пример поста;

На улице плавилась жара — Стрыга ещё спала пока Маша, на цыпочках, собирала им вещи, сгребая из шкафов шорты с майками и складывая в боковые карманы вздутых сумок средства от комаров и кошельки со смятыми наличными. Кондиционер не работал, квартира не дышала, на лестничной клетке напротив был слышен бронхитный кашель — мужчина с сипением втягивал в себя воздух, а потом выплёвывал его, царапая руками подоконник. Градусник показывал влажные и тяжёлые плюс тридцать два в тени. По углам скапливалась пыль, спутывались компьютерные провода, негромко мяукали кошки, прося обновить воду, солнце золотило свежевыстиранные занавески, по окнам стекала медовая глазурь, хотелось не в стерильный бассейн, а в настоящую, тёплую как молоко реку, нырнуть с головой, доплыть до следующего берега, только там переждать как ногу сведёт судорогой. На дне воображаемой реки росли водоросли и пятки царапала мелкая каменная крошка. Маша сменила сарафан на джинсовые шорты, на всякий случай положила ещё зарядку, влажные салфетки, прокладки и дезодорант. Подобралась к кровати, будто прокравшийся вор, подставилась точно под солнце, обнаружила себя — враги замигали красными датчиками, ринулись ближе, Стрыга сонно пробормотала что-то и Маша легла рядом, отодвинув чёрно-белого безымянного кота.

Рядом с ней всегда было прохладно. Почти как рядом с Кощеем. Пахло чёрной землёй и готическими белыми гардениями, словно Стрыга выбралась не из России, а из романа "Ребекка". Плющ увивал стены поместья, всюду разрослась крапива, солнце расплавило нежные бутоны колокольчиков и вызывающе жёлтую пижму, в рыхлой земле остались одни гардении. Под ними копились трупы, желтели кости, людей хоронили прямо так, скидывая в неглубокие ямы и присыпая сверху глиной, ни склепов, ни гробов. Когда Марья приподнимается на локте — солнце тяжело вздыхает за окном, сдвигается по небосклону ниже, Стрыга снова что-то сопит — она рассматривает аккуратные длинные ногти, ни следа грязи под ними, всё давно вычищено скребущей щёткой, наверное в общей ванной комнате. Маша проводит рукой по красивому бледному лицу, заставляет открыть глаза, посмотреть на себя, улыбается в ответ. Вот-вот и наступит вечер, на улице станет прохладнее, приедет машина, за окнами будут одни поля, поля, поля, весь мир, усыпанный барвинком и лесной земляникой.

— Я вещи собрала, — Марья ложится на спину, поднимает к потолку глаза, смотрит на недавнюю выбелку, рядом мяукает кот и тычется мокрым носом ей в ногу. За котами присмотрит соседка, только успокоит кашляющего мужа, смешает ему народного средства, заставит подышать над паром с содой, а потом над ромашкой, когда не получится. Он ещё кашляет — слышно, но звук приглушённый, будто всё же из склепа, и они все давно под землёй. Солнце подмигивает: прежде, очень давно, казалось что под ярким солнцем не случается плохих вещей, после выяснилось что темнота милостивее. Телефон мигает уведомлением, но Марья не смотрит, и так знает что Ване не нравится вся эта затея, она отвечает через десять сообщений, старается игнорировать до конца, но не может заставить себя закинуть его в чёрный список. — Скорее бы из этой духоты выбраться. К комарам, цветам и клещам.

Она ещё помнит колючую траву по пояс, белые рубашки, раздавленную рябину, венки на воде, всё, что теперь можно встретить на этнических фестивалях, на память о славных традициях девушки с хихиканьем выбрасывают в воду свои цветы, ждут пока их подберёт генеральный директор или хотя бы старший проджект-менеджер, чтобы хватило на свадебное Картье. Стрыга никогда не говорит о своём женихе, какой он был, светловолосый, как царевич, или хмурый, тёмный, дёрганый, похожий на приносящего беды ворона? Он наверняка дарил не Картье, а серебряные колечки из ближайшего ювелирного, с блестящими топазами, и ей хватало, они завтракали в Макдональдсе, гуляли вдоль набережной до самой ночи, потом ноги болели так что едва доходили до дома. Маша усмехается, интересно, так ли ощущалось счастье, но не спрашивает, перебирает её пальцы своими, гладит, проходясь от ладони до запястья. Со временем всё это — ощущение счастья, забытое, становится неважным, ты перестаёшь верить что когда-то оно вообще существовало, и счастьем делаются другие вещи, ювелирные у дома закрываются, на их месте Зара, Бершка, шоурум с китайскими шмотками, расхайпленный в Инстаграм. Телефон дзенькает снова, Марья протягивает руку чтобы отключить звук, на секунду кажется что колет сердце. У Стрыги прохладная рука, она тянет за неё, приподнимаясь на кровати, кивает головой на сумки, машина скоро приедет, за ожидание водитель стрясёт втридорога, а ей бы ещё поесть. Холодильник пустой — но рядом есть шаурма. Маша облизывает губы.

— Вставай, принцесса, княжна, королевна, — она улыбается. Стрыга может быть кем угодно потому что не помнит кем была на самом деле. Марье кажется что это не так и важно — важно то, что сейчас она вправе выбирать. Завтра бедная студентка, послезавтра художница-полиаморка, сегодня поклонница фолк-хорроров, любительница широких юбок, винтажных украшений, длинных волос.

Телефон сигнализирует что машина подана, экран гаснет вместе с непрочитанными уведомлениями, дома вянут оставленные в позавчерашней воде цветы.

калебу нравится в йорхасе — приятная перемена слагаемых, калеб любит империю, но в ней после смерти родителей иногда тесно и душно, как в клетке, и, кажется, еще немного, и депрессия начнет пожирать его кости, если он хоть немного ее не придушит. ( калебу с таким раскладом должно нравиться где угодно, но йорхас ему нравится чуточку больше, потому что это — родная страна эссека. )

есть только одна проблема — в йорхас он переезжает не только лишь потому, что эссек родом оттуда. трент икитон — наставник, преподаватель, с недавних пор еще и коллега, а также тот, от кого зависит вся научная деятельность калеба, — получает приглашение работать в научном центре при консерватории йорхаса, и считает, что ему обязательно нужно похлопотать о переводе еще и калеба («как же, вы ведь все равно переезжать туда собираетесь, господин видогаст, не хотелось бы, чтобы ваш разум потерялся в пучине бюрократии, ведь вы же сами совершенно точно подаваться будете»).

в целом, калеб его об этом не просит, но трент икитон все равно делает так, как считает нужным, будто бы враз заменив калебу обоих родителей тем, что считает, что знает, как калебу будет лучше. и вроде бы ему нужно радоваться — это то, что говорит ему астрид, когда эадвульф добавляет, как он ему сильно завидует, — но калебу на душе не спокойно. он не делится этим с эссеком, считая, что на фоне придушенной депрессии в нем просто разрастается излишняя тревожность. это мелочи. он расскажет эссеку об этом спустя некоторое время, когда подобные вещи переходят в категорию «посмеяться над ними в будущем, заглядывая в глаза напуганному себе из прошлого».

и калеб продолжает убеждать себя в том, что он зря переживает, даже когда трент становится более чем недвусмысленным. и калеб продолжает целовать эссека в щеку по утрам, когда уходит на работу, а вечерами продолжает делиться с ним всем, что случилось за день, опуская любимые упоминания трента, который перестает пытаться быть родительской фигурой.

может, это цена, которую калебу заплатить нужно за то, чтобы просыпаться в одной постели с эссеком вместо того, чтобы отправлять ему свои утренние сэлфи. у всего в жизни есть своя цена, и калеб готов платить свою, отмахиваясь от рук трента, что пытаются нарушить его личное пространство.

а потом эссек уезжает по делам, и трент так удобно планирует встречу для сотрудников консерватории, с которыми они работают, и где должен присутствовать и калеб (ведь эта встреча рассчитана специально для лучшего знакомства всех), что калебу кажется — он как-то приложил руку к командировке эссека.

калеб говорит эссеку, как он будет скучать, провожает поцелуем, а вечером уже сжимает зубы. трент говорит, что на этой встрече все должны познакомиться и узнать друг друга получше, а потом оказывается, что узнавать получше он хочет только калеба, и все старается в углу его перехватить, или увести туда. калеб хмурится, но молчит, как и не реагирует на то, что ему нужно остаться помочь с уборкой в помещении — собрать в пакеты пластиковую посуду и подобрать мелкий мусор.

от дыхания трента икитона, когда он наваливается на калеба, убирающего с его стола, разит смесью нескольких вин и не слишком свежей выпечки. калеб пытается от него ускользнуть, но у трента больше над ним силы (бумажной), и калеб не смеет применять к нему свою силу (физическую). он все еще хочет остаться в йорхасе, при месте в консерватории и с возможностью просыпаться в одной постели с эссеком. и только что калеб и пытается ужом ускользнуть от трента, выплыть на хитрости, отделаться от него тем, что чужие руки расстегнут ему ремень, стараясь скользнуть под нижнее белье, а губы — мазнут по шее.

калебу неприятно и мерзко, хочется ударить трента кулаком в лицо, но он думает про эссека, а потому, в легком «испуге», подхватив мусорный пакет, калеб уходит, надеясь, что трент икитон в их физической стычке не оставил на теле калеба видимых следов.

калеб чувствует, что его телефон вибрирует, но он его не проверяет — эссек сейчас занят, скорее всего, спит в своем роскошном отеле, чтобы вернуться к нему завтра, и больше ни от кого калеб звонков не ждет. оказывается, зря не проверяет его аж до самой квартиры — там его сюрприз ждет, эссек, и калебу приходится собраться и взять себя в руки раньше, чем наступит утро, в которое по расписанию эссек должен вернуться.

— какая приятная неожиданность, — калеб широко улыбается, целует эссека в щеку и в уголок губ, и не спешит раздеваться (он сделает это в ванной, долго себя в зеркало рассматривая, не оставил ли трент икитон где-то незаметные ему, но хорошо видимые взгляду эссека метки). от пальто, чтобы не вызывать лишнее к себе подозрение, приходится все же избавиться. — почему ты не сказал мне, что планируешь вернуться раньше? я бы постарался приготовить тебе ужин вместо того, чтобы пропадать в баре. как твоя конференция?

калеб, может, и спешит принять душ, но по эссеку он успел соскучиться, потому задерживается, трогая щеки эссека, в лоб его целуя, и с нетерпением ответа его ожидая — это точно не подождет, ведь эссек должно быть уснуть успеет, пока калеб будет под стать ему быть вымытым и в чистой пижаме рядом.

эймонд скалится. дерзит. продолжает ненароком издеваться. ее некогда маленький и беззащитный сын давно вырос и научился на всех кидаться: громогласно и вызывающе, как за тем несостоявшимся обедом; опаснее и хитрее, как пытался провернуть все на данный момент. жаль, что предпочел он это делать с ней, вкладывая в каждое слово гнев, а в жесты – непокрытую ненависть и боль; обидно, что решил от нее таким образом защищаться, кирпичик за кирпичиком выстраивая очередной фасад. сейчас она начинает видеть, какую совершила ошибку, взвалив на него груз, который должна была нести сама; осознает, что пусть он давно не малыш, но все еще ребенок. ее ребенок и решать проблемы за нее не входило в его обязанности.

глубокий вдох. руки тянутся к кувшину, наливая себе очередной бокал вина. алисента знает, что в алкоголе не сможет утопиться, однако пытаться не прекращает, – ты, действительно, не понимаешь? – вторит королева сыну, стоит тому озвучить свой вопрос. нет, такого просто не может быть; за этим интересом стоит, что – то еще. нечто, что она пытается уловить за хвост и выкрутить в свою сторону, дабы увидеть яснее, –  эйгон  – твой старший брат, – начинает издалека, пытаясь убрать из голоса то ли усталость, то ли раздражение, что приходится играть в непонятную игру, с человеком, от которого она никогда не хотела ничего скрывать и в тайне желала того же в ответ, – первый сын короля, которого ты окрестил едва дышащим, – алкогольное зелье ничуть не пьянит, не делает на душе легче; ей приходится продолжать, говорить всем известные и в каких – то моментах отвратительные вещи, но по – другому поступать было нельзя.. рушить то, что выстраивалось годами, ради чего она не спала множество ночей подряд … то, во что пусть не так сильно верила, но так рьяно это хотела, – хелейна, как его законная жена, и их дети – самое уязвимое звено, – по телу проходит противная дрожь; алисента боится и не хочет этого показывать. не хочет признавать, что смерть любого ее дитя и внуков – самый огромный страх.. кошмар, который преследует ее наяву и противной патокой растекается на сердце, – они первые, кто станет разменной монетой, в играх совета и деймона, и пусть дейрон и в староместе, но это все еще ничего не меняет

выдох. королева знает, ее сын не полоумный дурак и обо всем этом и так уже знает. знает, что он прекрасно осознает последствия своих действий или слов, но каждый раз срывается, стоит сильному импульсу встретиться на пути, – что, если с ними что – то случится? что, если пострадают дети? мейлор? – пытается уловить родной взгляд, стараясь найти в чужой реакции ответы на вопросы, которые мучают ее уже очень давно. она не хочет никого обвинять; не собирается ставить чужие чувства упреком. если все было так, как она предполагала… алисента давно все приняла, отпустила обиды. смирилась со своими ошибками и бесконечными попытками их хоть как – то скрыть или исправить; в конечном счете, если ее дети так сильно держатся друг за друга, то ее основная задача – защитить. унести любую тайну в могилу, не дать другим сыграть на этой связи.

мнение рейниры? королеве требуется время, в попытках успокоиться, и все же нервный смешок срывается с ее губ, оставляя после себя неясное послевкусие. на то, что думает принцесса рейнира, ей давно плевать; дружба, доверие и детская привязанность и любовь – все разлетелось на осколки и покрылось смрадом. к рейнире у королевы не осталось ничего.

эймонд, – алисента откладывает бокал, пододвигаясь ближе. перехватывает свободную руку своими ледяными пальцами, пытаясь охладить чужую – разгорячённую – кожу, – если улыбки и убедительная ложь рейнире помогут держать ее и цепного пса от нас так далеко, как это возможно, то я готова заплатить эту цену, – шепчет тихо, пытаясь донести истинный смысл своих слов.

я сделаю все, что возможно…
скажу, что угодно и буду улыбаться тем, кому надо …
… если это спасет каждого из вас.

со стороны они выглядят, как мать и дитя, решившие скрасить вечер милейшим разговором, но отчего – то на сердце у королевы было тревожно, будто здесь и сейчас решается, что – то важное; что – то, что преломится между ними навсегда, и как раньше больше не сложится, – нас ждет война, – королева разрезает затянувшуюся тишину, надеясь, что если где – то и притаился шпион, то он все же этого не услышит, – конфликт, который невозможно избежать, – она смотрит вниз, на секунду погружаясь в свои мысли, – нам необходимо показать людям, что мы достойны их любви, что мы заботимся о них и не хотим беспричинно проливать кровь простого народа в отличие от них, – сейчас, ей удается совладать со своей чернотой, но чем дольше продолжается разговор, тем отчетливее становилось ощущение, что «скоро она сломается» и больше себя не найдет. погрязнет в ненависти и сомнениях, запутается и не сможет холодным разумом направлять своих детей, тем самым отправив их на верное дно.

мгновение.

деймон не отдаст трон, а рейнира не преклонит колена, – алисента продолжает держать чужую руку в своей и  все еще ощущает «собственный холод», – как и я, – отчасти противоречит себе, но все еще цепляется за то, что не хочет кровавой массовой бойни; не хочет никого терять, – эймонд, прошу, услышь меня в этот раз, нам нужно действовать осторожно. необходимо держаться друг друга

На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

[indent] серьезность слов дианы удивляла и восхищала. немного пугала, конечно. кларк впервые сталкивается с такими людьми, хотя диана вроде позиционирует себя не человеком. принцессы не люди? кларк не знает, а свои вопросы кажутся ему глупыми даже в голове, тем более говорить об этом вслух. и все-таки он дал ей столько информации, столько мог. все остальное кажется слишком опасным откровением. если вдруг после их миссии диана решит использовать это против него, то придется худо. впрочем, ему хотелось доверять ей — хотелось верить, что говорящие о защите людей с таким непоколебимым чувством, не станут обманывать чужие секреты.

[indent] — не надо за меня умирать, я явно того не стою. — немного смущенно поправляет очки, — но, я вас понял. — он хочет надеяться на это. — спасибо.

[indent] ему не за что её еще благодарить. они друг для друга ничего не сделали, кроме странных вопросов и попыток избежать острых тем. кларк снова чувствует себя довольно глупо. он потом обязательно скажет самиру, что думает обо всем этом. последний утверждал, что такой женщины он еще не встречал и теперь его странное веселье кенту было понятно. хотя это совсем не в минус дианы. просто он точно не ожидал такого развития событий.

[indent] он пожимает ей руку. своеобразное заключение контракта, хотя своеобразным оно кажется лишь в контексте их взаимодействия. кларк старается думать обо всем серьезно, правда. и об аресе, разгуливающим по европе, и других богах. он пришелец из других миров, так что разве можно тогда упорствовать в теме несуществующих божеств? естественно, нет. опять же, уверенность дианы придавала веры и ему самому. кларк решает, что он покопает больше — он сможет. пока они разберутся, то обязательно получат больше и некоторые ответы станут явью. возможно, тогда дьявол явит свой истинный лик. простите, арес.

[indent] — дайте мне немного времени, собрать информацию и спланировать маршрут. и да — я не совсем шпион, скорее ... лояльное лицо. самиру нравится, что я могу проникнуть в разные места, слышу и вижу хорошо. а мне нравится, что я могу защитить людей, помогая. — он журналист, а не герой. и все-таки кларк старается принимать участие в событиях. настолько, насколько способен шагнуть за рамки страха перед раскрытием. далеко не каждый человек реагировать так положительно, как диана. возможно, ему все-таки следует быть больше на стороже. а может попробовать довериться.

[indent]  [indent] ... немного времени заняло довольно много времени. но, подобраться к людендорфу прямо не так просто. выставка — немцы хотели показать свое превосходство, поэтому устраивали закрытую выставку. туда пригласят особенных и доверенных журналистов. кларк не хочет знать, с каких пор он доверенное лицо фрицев, впрочем, самир все уладил. и пока они ждали диану на перроне, то подробно пояснял легенду.

[indent] клару это не сильно нравилось, но если все получится, то у него будет невероятный материал. он взорвет первые полосы. а еще он поможет англии в борьбе с врагом. а еще ... диане, которая немного опоздала, но это совсем не страшно. самир как раз заканчивал с инструкциями. кларк просто надеялся, что он все запомнит наверняка. иначе их там попросту убьют — закрытая выставка значит еще наличие повышенной охраны.

[indent] — рад вас видеть, — улыбнулся он, — и нет, нам нужно на поезд, если не хотим опоздать. наш друг не переживет, если что-то сдвинется в его безумных планах. — почему он в последнее время окружен безумными планами? кларк едва сдерживается, чтобы не произнести это вслух, но предпочел повести диану в сторону поезда. там они смогут поговорить.

[indent] закрытое отдаленное купе. ему рекомендовали все дела обсуждать только тут. словно кларк впервые на таких заданиях. и не слышит потенциальных желающих подслушать за милю.

[indent] — остальные в купе по соседству, если что. можете пойти к ним. — он совсем не настаивал на своей компании. кларк вздыхает, отставляя шляпу на кресло рядом. — нас будет ждать закрытое мероприятие, где будет участником тот, кто вас интересует. наше дело проверить и при случае предпринять меры. мое лично служить потенциальным пропуском и выяснить, как можно больше информации. будете моей ассистенткой? — он говорит это с легким смешком. у них назревает интересный дуэт.

[indent] — вы ведь не отсюда. не будет ли наглостью спросить, откуда? вы принцесса государства, о котором я никогда не слышал. — осторожно спросил кларк. — но, если это запрещенная информация, то не настаиваю. — он дает понять, что не настаивает. и все-таки журналисткое любопытство требует узнать побольше о странной женщине, с которой его свела судьба