[indent] Металл гнётся, стонет и бесится, как скрученный столбняком больной. Войцех шныряет где-то в потрохах склада, пробивая топором дорогу через смердящие бензином кишки; он вдыхает дым.

[indent] Что-то пленит его, манит, он — как взявшая стойку легавая, идёт на запах, подняв на загривке шерсть. Не может противиться этому инстинкту; он и есть инстинкт, запах железа, бешеная пена на языке. Ничего не видит, линзы закоптило чёрным-чёрным дымом, но зрение ему и не нужно. Он видит больше, чем видят глаза. Больше, чем может осветить солнце. Снует по углам, будто знает это место, как родные казармы, ни одной падающей балки не касается его, ни один оголенный провод не жалит разрядом, все просто и правильно, как двигать шашки по чёрно-белым квадратам. Лишь однажды Пиро наступает на гвоздь, тот входит в резиновую подошву, что в масло.

[indent] Он смотрит секунду на землю и продолжает путь. Не больно.

[indent]Огонь лечит, ты разве не знал?

[indent] Сколько проходит времени? Он не засекал. Считает Пиро плохо, лучше говорить "Миссисипи" и загибать пальцы, затем сбиться, когда пойдет второй десяток, но руки заняты долгожданной добычей…

[indent] Выходит из пламени, как из пены морской, костюм облепляет тело второй кожей. Пахнет жженой резиной. Но если бы Солдат мог видеть — ох, если бы он мог видеть, как скрученное в мясокостный фарш лицо прорезало улыбкой! Как дрожат обугленные кости! Как искрятся зрачки-спичечные головки!

[indent] Он выходит и он говорит, голос отдает бурлением перегретой манной каши под крышкой.

[indent] — Ты, держать, — вкладывает в руки Солдата эту злосчастную деталь, держит напарника за запястья крепко-крепко, наложив его руки, будто на мощи, — Для Делла. Важно.

[indent] Смотрит в лицо, мол, понимаешь? Шершавые согласные на торцах, то ли от недостатка зубов, то ли от горького польского акцента — но так хочется быть понятым. Так и держит его за руки, что перед алтарем, сжимает пальцы до белых костяшек, пока небо позади взрывается радужной сахарной ватой и стекает на песок, пока острые звезды падают за шиворот, и Войцех невольно смеется, когда они щекочут его позвоночник.

[indent] Затем — отпускает. Берет с пояса топор, вскидывает его на плечо. С топора капает на землю сладкая-сладкая патока. Так и хочется лизнуть, но маска…

[indent] Взгляни, на что он способен, Солдат. Не из жажды денег, мести или скудоумия. Не из злости, ярости, болезни, но из любви. Это так просто, слушай, ведь без любви замирает внутри какой-то важный механизм (Дэлл бы наверняка сказал, какой), и любви достоин каждый — справедливый и чистый, почти Библейский закон. Но что делать, если лежишь в казармах по шестнадцать часов на деревянных половицах, один, и нет никому до тебя дела, что делать, если свело натужно сердце, и вспоминаешь, и помнишь, как мать горячее целует бутылку, чем мокрый твой лоб — придумываешь ей оправдания, находишь их, само собой в себе, и зубами скребешь эти чертовы половицы, пока дерево не застревает в окровавленных деснах? Что делать?

[indent] Войцех находит любовь в огне.

[indent] Пиро хлопает Солдата по плечу, чуть задерживает ладонь на его руке. Щупает пальцами, перебирает натянутые сухожилия, окаменевшие мышцы. Он сам, что закоченевшая глыба, но огонь не может его растопить. В его глазах темно, как если смотришь в колодец. Бросаешь туда спичку, и не видишь дна. Войцех смотрит на него, склонив голову на бок: неужели ОНО не греет тебя?

[indent] Пиро принимает огонь за любовь.

[indent] Так же, как принял какого-то несчастного механика за важный, почти мифический механизм, голову которого он выкорчевал пальцами и совсем немного — топором, чтобы отдать Солдату, как дивный дар.

[indent] И это тоже его любовь.

[indent] Пиро садится на землю, смотрит на дивный закат ЕГО творения, как взрываются на горизонте гранаты и чадит порох, как гложет огонь остовы бывших домов, голову его заполняет шум и треск, в душе селится теплый комок почти медитативного упокоения. Посмотри, Солдат, хочется сказать ему. Зачем уходить, когда ты обрёл нечто настолько прекрасное, всё равно, что обрёл себя, не будет больше казарм, смертей, насмешек, никто ведь не хочет быть плохим, в глубине души каждый стремится к богу, так дай огню очистить себя, или хотя бы будь милосердным и оставь меня здесь, но ты же помнишь — спичка, колодец и пустота, не было там сострадания, чтоб об него споткнуться или зацепиться, пока проваливается в бездну.

[indent] Столько всего хочется сказать. Но говорит он просто:

[indent] — Куда теперь?

Джон — думает, что работники ЦРУ так и не разучились стерильности: в чужом ежедневнике — записи работника компании разработчика. Он долистывает до конца — проглядывая на наличие шифров. Некоторые — он даже не успел забыть. Он осматривает комнату, замечая еще стол и тумбочку. Оглядеть ее — не успевает, когда в дверь раздается стук. Джон смотрит на Финча также в ответ, изменяясь в лице. До этого — сосредоточенное, сейчас — мрачнеет на полутонов. Джон молча осматривается. В небольшом номере — только широкое окно — и пустота за ним. Возле номера — выход на боковую лестницу, что ведет к подземному паркингу. В любое другое время — выйти за нее было бы идеальным решением. Сейчас — у них всего минута и Миллер за дверью. Джон знает, что это он, потому что — за стуком не раздалось ни слова. Возможно, потому что он не взял с собой табличку «идет уборка».

Джон берет молча ежедневник, не решив оставить его на кровати, молча и почти бесшумно открывая дверь широкой ванной. Он оставляет пространство в несколько сантиметров, запоминая, как было до этого. Он успевает одновременно со звуком открывшейся входной двери. Джон — упирается плечом в пространство, перед дверью, оставляя небольшой косяк, чтобы слегка скосить взгляд. Он медленно касается ладонью пистолета, чтобы потом передумать и наблюдать.

Миллер широко открывает дверь, осматривается, чтобы потом — закрыть ее на ключ. Джон — мрачнеет еще на полутонов, что выдает его мысли, и то, как нервно начинает он выглядеть, — слегка напрягая лицо. Миллер — сначала долго стоит, потом делает пару шагов. Джону видно, как он начинает подходить к стене, прощупывая ее. Медленно — касается картины, переворачивая ее. Потом — берет стул, чтобы просмотреть потолок.

Если бы Джон не знал, с кем они имеют дело, он бы сказал, что у него развилась неплохая паранойя. Миллер — переворачивает телефон, проверяет дно, после чего — отключает свой мобильный и достает второй, положив его на стол. Потом — осматривает тумбочку, обшаривая ладонью ее по всему периметру. Опускается на пол, осматривая кровать. Поднимает одеяло, прошаривая ладонью все слои и переворачивая одеяло. Перекладывает подушки и стягивает наволочки, чтобы потом — аккуратно застелить постель. Почти также аккуратно — Джон замечает неровный угол постели. Джон — делает движение ладонью, когда Миллер делает пару шагов в их сторону. Он затаивает дыхание, и почти серьезно касается рукояти пистолета. Если не выстрелить, то — вырубить точно. Миллер — поворачивает обратно, когда у него начинает звонить второй телефон. Его — он берет почти одним движением, чтобы потом — развернуться спиной к ним и лицом к окну.

Джон — почти бесшумно выдыхает. Если до этого — он выглядел напряженно, то сейчас — он слегка качает головой. «Это было близко».

Джон жалеет, что говорить ничего нельзя, но он знает, что его поймут без слов, наклоняясь и сам в сторону проема, когда Миллер начинает вслух озвучивать свои планы. Он — говорит почти коротко, но Джон — вылавливает адрес. После этого — Миллер почти ничего не говорит, но озвучивает еще одну фамилию. Джон помнит, что что-то такое они обсуждали. Миллер — достает пистолет, после чего — нервно перекладывает вещи, словно ища что-то. Не находит — и после этого осматривается еще раз. Джон — медленно отодвигается, чтобы не создавать лишнюю тень. Пока — им поразительно везло. Не так сильно, потому что Миллер мог бы осмотреть номер еще раз, но происходящее возле памятника де Сан-Мартина интересует его сильнее.

Джон думает, что им везет. Наверное, потому что Миллер точно в легком бронежилете (и когда он успел его надеть?) — рубашка не выглядит естественно.

Он стоит, оглядываясь, сказав что-то под нос — Джон не улавливает — после чего почти выходит из номера. Миллер — широко раскрывает шкаф — и смотрит что-то в нем. Дверь шкафа — перекрывает ему видимость. По звуку — выглядит так, словно он что-то ищет. Джон мрачнеет, касаясь пистолета. Дверь — раскрывается почти также быстро, и он только успевает, что перехватить ручку на себя, ударяя дверью в ответ. Последняя — летит агенту Миллеру в лицо. Вся сила — уходит в удар рукоятью пистолета по голове.

Джон — ничего не говорит, но касается чужого локтя — и молча наклоняет голову. В лучшем варианте — у них всего пару минут.

арман считал свою любовь к луи до невозможного сильной: иначе почему он терпит дэниэла маллоя в их доме снова? дает возможность луи снова поныть о лестате, о клодии, о своих проблемах и так раз за разом. арман проявляет титаническое терпение и не хочет наступить на те же грабли. он позволяет луи выговориться, подыгрывает ему и старается относиться к их временному гостю с максимальной дистанцией. последнее было продиктовано многими причинами — они заперты на дне памяти дэниэла и вряд ли арман позволит в здравом уме им дать свободу. он и без того всем присутствующим дает поразительно много свободы. возможно, потому что не готов снова восстанавливать луи из пепла после очередного похода на солнце. еще ему нравится, как луи потом касается его и приговаривает всякие успокаивающе слова, хотя успокоиться должен он сам в первую очередь — и арман снисходительно делает вид, что присутствие человеческого журналиста совсем не тревожит его.

присутствие дэниэла бесит. арман принимает отрешенный вид каждый раз, когда маллой снова что-то говорит или спрашивает лишнее, а это — почти абсолютно все. зачем ему повторно рассказывать их секреты? зачем посвящать в великие тайны? мальчишку можно было запугать, запутать, но дэниэл вырос — и теперь гонится за другой дозой. возможно, смертельной для него. арман предлагал взять кого-нибудь другого, кого потом можно будет убить, но луи нужен был дэниэл. так он хотел все-таки постараться рассказать ему правду и арман не мог отказать возлюбленному в этом. если луи так станет легче [если призрак лестата перестанет их преследовать], то так тому и быть.

дэниэл для него недосягаем, хотя арман не раз ловил себя на шальном желании осушить его; не так, как они делали это в прошлом, а по-настоящему и со смертельным исходом. можно драматично подсыпать яду, ведь во многих пьесах найдется место убийству с помощью кинжала или яда, так почему они не могут? как вариант, просто усилить приступ паркинсона и других сопутствующих болезней до предела и никто даже не заподозрит. вместо любого из этих будоражащих воображение вариантов арман связывается с врачами и договаривается о приеме для дэниэла, потому что без этого — он может не протянуть долго и даже вмешательство темного дара не понадобится.

арман неизменно старается оградиться от попыток дэниэла до него докопаться. и тот, видимо, почуяв препятствие, не упускает возможности проявить настойчивость. арману бы не хотелось, чтобы тот что-нибудь да вспомнил. это может спугнуть его, а еще не позволит арману оградиться от всего этого трагического страдания за давно минувшими ночами. теми, к которым он возвращаться не хочет, в отличии от луи. последний с мазохистским стремлением раз за разом истязает себя. арман не вмешивается, но так и хочется спросить — теперь я играю в твои любимые игры, теперь-то я не скучный, любовь моя?

и все же — вопреки всему внутреннему раздражению — арман неизменно отзывается на рашид и делает идеальный мартини. и пока их подопытный занят сессией с луи, арман решил было немного выдохнуть. медитация, молитва, музыка, импульсивные покупки — он останавливается на последнем, перелистывая страницу магазина в ноутбуке и почти находит искомое. пока не чувствует спиной чужое присутствие и — быть может — слишком резко закрывает крышку ноутбука. будто ему есть, что скрывать. хотя он не уверен, что рашид может позволить себе такие покупки. или может — стоит ли уточнить, доволен ли рашид зарплатой?

[indent] — мистер маллой, вам что-то нужно? — он выпрямляется, поворачиваясь к дэниэлу, и спрашивает с куда большим нажимом. — что-то нужно мистеру дю лаку? — чьи желания рашида очевидно интересуют больше.

луи ушел к себе думать об очередной трагической странице своего прошлого, оставив горе-писателя предоставленного самого себе. арман это отчетливо видит в его мыслях, но должен дождаться ответа. люди не читают мыслей друг друга, а еще это банальная вежливость. та самая, присущая молодому юноше, посвятившему свою жизнь служению богу. очень страдающему богу.

[indent] — только скажите и я смогу для вас достать что угодно, если чего-то недостает. — губ касается тень улыбки. дэниэл вроде довольствовался тем королевским приемом, который ему и без того оказывали. и все ради записи книги, за которую их всех убьют, окажись она на полках книжных магазинов. арман все еще не готов позволить луи зайти настолько далеко в своем безумии.

Безликий человек открывает дверь и вместе с ним в помещение проникает свет. В искусственной желтизне наружных ламп наконец-то можно рассмотреть место: это комната размером примерно в десять татами. У противоположной стены стоит простой стул. Рядом с ним - аккуратные свертки ткани, больше всего напоминающие полотенца и рабочую ветошь. Слева, у потолка, есть маленькое крестообразное окошко, сквозь которое в комнату наверняка сможет проникнуть непобедимое солнце. Это всего-лишь догадка: часами ранее ему кажется или он действительно чувствует теплые лучи на своем лице. Как закатные краски ложатся поверх тонкой кожицы крепко сомкнутых век, а затем, густые и вязкие, стекают в анатомические углубления, собираются в узких линиях складок и, набрав необходимую массу, с шипением взрываются лимонадными пузырям. После них на влажной поверхности глазных яблок останутся лишь пенные вспышки-кратеры.

Безликий человек подходит ближе. Ичиго медленно поворачивает голову. Это движение дается ему непросто. Такое бывает после долгой отключки: нужно время, чтобы вернуть себе ощущение тела. Подождать, пока волна человеческого электричества лизнет хребет, хлынет к самым кончикам пальцев, пустит разряд вдоль рубцеватых мышц и только затем доберется до головы.

Так должно быть. По крайней мере, в физическом мире.

Здесь другие законы.

Безликий человек останавливается на расстоянии пары шагов. Он облачен во все черное, в его руках маленькая - узкая дощечка, с которой безликий снимает две небольшие плошки и ставит на пол. Затем садится на колени и делает несколько хорошо очерченных движений. Каждый взмах его кисти сопровождается словом, словом и словом, которые к концу сложатся в стих. Понятно, что это кидо, еще до того, как незримая плотная сила проталкивает скудные плошки сквозь защитный барьер точно к футону. Одна из них, тихо цокнув о пол, ложится на бок. Белый рис пересыпается через скругленный край.

- Эй, - зовет Ичиго. Его голос хрипит как после молчания долгие дни. Сколько он был в отключке?

- Где ребята? - звук застревает в глотке. На ум приходит - словно комок бумаги. Острые углы произвольных сгибов больно царапают мягкую слизистую. - Другие рёка. Они живы?

Безликий человек плавно поднимается с колен, чтобы молчаливо убраться вон. Вместе с ним исчезает желтый свет искусственных ламп. Вновь наступает тьма.

Ичиго громко сглатывает слюну и насилу подтягивает себя вверх, чтобы сесть. Злая боль впивается в мясо своей кровожадной пастью, внутри которой: тупые проржавевшие лезвия. Импульс вскрывает руку от плеча до запястья, и когда Ичиго опускает голову, чтобы проверить собственную целостность, то обнаруживает плотную повязку бинтов поперек груди, вокруг плеча и ключицы.

Раньше, дома, самой серьезной раной казалась свернутая лучевая. Он выбил ее в драке, а теперь не мог вспомнить даже причину. Думая об этом, на ум приходит отцовская процедурная, острая тошнотворная боль и свой почти детский скулеж, который трудно держать за зубами.

Но здесь другие законы.

- Духовное тело ощущает иначе, чем физическое, потому что состоит из плотно составленных разряженных частиц, - что-то такое ему рассказывал Урахара. Ичиго может припомнить его манеру и голос довольно отчетливо: - Мозг любит и ищет простые пути, поэтому предлагает осмыслить себя сквозь привычную призму восприятия. Такой вот фокус-покус: будто ты так и остался всего лишь скоплением мышц, нанизанных на скелет, внутри которого бережно спрятаны всякие органы. На самом деле это не совсем так. Рискну предположить, Куросаки-сан, но… ты наверняка чувствуешь разницу между болью сейчас и болью тогда?

Здесь, в Сейрейтее, его пронзали мечом. Вспарывали грудь. Рубили с плеча зазубренным лезвием голодного до мяса и крови зампакто. Да, рядом был Ханатаро, который латал своей техникой, больше всего похожей на земную медицину. Или Орихиме: лечила раны, бережно укрыв тепло-оранжевым куполом Сатен Кисюна, под которым ему было не по себе. Неловко и виновато.

Но, главное: эта боль была выносима.

- У меня ноль желания участвовать в твоих играх, давай сразу к сути? - в том разговоре с Урахарой, кажется, у Ичиго появился новый залом между бровей. Суровый и с оттиском раздражения.
- Какие игры, Куросаки-сан, какие игры! Я всего лишь скромный и чуточку сексуальный торговец нашей уютненькой лавки!
- Ясно. Спасибо за тренировку, я пошел.
- Ай, какие мы серьезные… Погоди-погоди.  Как бы объяснить по-простому…  Думаю, это можно сравнить с каким-нибудь супер-костюмом, который принимает отложенный урон на себя до тех пор, пока не иссякнет реяцу. Понял? Выражаясь понятным тебе языком: последствия догонят, когда бар с маной скатится в ноль.

Удерживая равновесие одной рукой, Ичиго перемещается к стене, чтобы было, на что опереться. Холодные простыни липнут ко влажной коже. Когда он наконец-то облокачивается спиной и с выдохом запрокидывает голову, воздух выходит сквозь стиснутые зубы с тихим шипением. Вместо деревянной панели его затылок стукается о прочный купол барьера. Касание с его поверхностью сталкивает вниз горсть синих искр: они вспыхивают и растворяются в воздухе, не успев коснуться футона.

Он говорит себе: соберись. Сцепи зубы и дыши под счет, попытайся сосредоточиться. Тогда получится почувствовать что-нибудь. Призрачный след или акварельный всполох знакомой реяцу. Исида говорил, что след каждого уникален. Говорил, чопорно пряча глаза за толстыми стеклами узких очков, что реяцу Иноуэ - легкая и теплая, словно трогать свитер ручной работы. Ее след легче всего отыскать среди прочих: представь, что перед тобой тысячи нитей, и каждая из них тянется к определенному человеку. Всего-то и нужно, что выхватить подходящую.

Всего-то. Да раз плюнуть.

…

Перед глазами маячит исхудавшая красная нитка. Это Рукия. Ичиго видит ее без труда с тех пор, как та пропала, а он пытался ее отыскать.

…

Нихера у него больше не выйдет.

Ичиго раздраженно дергается назад. Макушка с силой ударяется о стенку барьера и вокруг нее тут же загораются синие искры.

Думай, Куросаки. Какие у нас варианты?

Первый: на самом деле он - бездарный ученик и чертовски плох во всем, что касается точности и тонких материй, а с ребятами все хорошо. Просто Ичиго настолько отстой, что не сможет их отыскать, даже если будет находиться в соседней комнате.

Второй: Орихиме, Чад и Исида заперты в каком-то изолированном месте, из-за чего нереально уловить их духовный след.

Третий: Ичиго сам находится за барьером, и хер его знает, для чего этот барьер предназначен на самом деле.

Четвертое: он не может уловить их реяцу, потому что они... нет. Не смей даже думать об этом.

Неведение хуже плохих новостей.

Он понимается на ноги. Зубодробительное топливо - упрямство смешанное с белоснежным отчаянием. Придерживая себя о стену, Ичиго едва не падает назад: ватные ноги не слушаются, перед глазами - бутылочные звезды и бензиновые галактики. Нужно дать телу привыкнуть. Или себе - вновь освоиться в теле. Каких-то пару минут: привалившись плечом к стене, пока не отпустит голову.

Под счет дыхания и трудный скрежет собственных мыслей Ичиго, он подходит к незримой стене барьера: той, сквозь которую безликий человек совсем недавно проталкивал плошки риса. Это так банально, но… если так можно поместить что-то вовнутрь, то при должном усилии?...

Вместо того, чтобы думать дважды, Ичиго сжимает кулак и бьет.

И еще раз.

Он вкладывает в каждый новый удар ошметки исчерпанной силы. Всё, что удается достать изнутри.

И еще.

План такой: продолжать, пока не треснет барьер. Ну или кости сотрутся до основания.

И снова. Удар. Хруст. Синие-синие искры.

то, что тут их будут карать — абсолютная истина. это место создано, чтобы воплотить все разочарование и боль одного разбитого сердца. и наказать всех, кто подобен тем, кто это сердце разбил. басиму не особо жаль гефеста. возможно, потому что за свою прошлую жизнь он разбил множество сердец сам, не раз был уличен в изменах и еще больше раз игнорировал любые попытки окружающих подвергнуть его за это наказанию. как там говорит эйвор? слава бежит впереди него.

ом с сожалением хмыкает. — и снова обидно. даже чудная тюрьма от хави была не создана не для меня — мне просто повезло там оказаться. — он говорит об этом так легко, прикрывая вспышку растекающейся по нервам фантомной боли. все это уже давно в прошлом и совсем невесело, а вот изобретение гефеста — очень даже! басим прикидывает, что возможно стоило бы взять сигурда — для чистоты эксперимента.

они бы выяснили, как быстро место бы реагировало на него и в какой момент медленная прогулка оказалась бы отчаянной попытки избежать сурового наказания. это место призвано испытывать влюбленных, причем самым ни на что жестоким способом.

[indent] — гефест не очень любил, когда его идеям не следовали. на нас точно что-то нападет, будь то ловушка системы, какой-нибудь мутант, симуляции и что угодно еще. во времена сотворения этого места еще даже гекатонхейры не были под запретом. — он это говорит чуть менее спокойно, немного нахмурившись, — прежде чем нарушать правила, нужно сначала их изучить. — простая задача. если нужно обмануть, то для начала следует изучить основы, понять правила и потом только найти слабое место. только потом обход правил сработает, а не захлопнется новой проблемой.

басиму не нравится идея разделиться, а лезть по верху не особо удобно. зато они с эйвор выяснили, что впереди. тупиковая ситуация? с лабиринтами всегда сложно. особенно, если их создает кто-то действительно умный; и действительно обиженный. басим позволяет себе пару мгновений подумать над решением. и улавливает предупреждение эйвор о нарушении правил, на которое только хитровато усмехается.

[indent] — я же сказал: не буду ничего такого делать. пока что. — он разводит руками в сторону, словно демонстрируя всю благость своих намерений. исключительно мирных и никаких внезапных планов, как сломать тут все. басим просто пока не придумал, но обязательно додумается. в конце концов, — после первых испытаний, мы поймем, как тут все работает. если выживем, конечно. готова продемонстрировать гефесту всю силу нашей любви, эйвор? — он говорит об этом внезапно серьезно. о любви они могут поговорить разве тут, прикрываясь жестокими заданиями обезумевшего ису. если вернутся обратно, то подобные темы для разговоров мгновенно станут сложнее. — я соглашусь с тем, что лезть в технические помещения не стоит. он точно продумал какой-нибудь сценарий на этот счет, но мы запомним это. то, что они есть. — на случай случая. возможно, умереть от отравления каким-нибудь газом будет куда приятнее, чем уготовано.

в конце концов, они сюда пришли веселиться. будет такой растратой потенциала взять и просто сократить путь, не попробовав хотя бы. все равно, что прийти голодным к накрытому столу, посмотреть на все и уйти прочь. сплошное разочарование. на этой мысли басим протягивает руку эйвор. они шли рука об руку, возможно, долго разлучаться им не следует. мало ли, что может произойти. если бы локи тут был один, он бы может и рискнул сразу, но вместе с ним может пострадать эйвор.

[indent] — смотри, какая роспись. видно, он приглашал лучших. — с неприкрытим восхищением он указывает на расписанные различными романтическими сюжетами сцены. — это он ... со своей супругой афродитой. — он узнает их, да и очевидные мотивы их любви известны даже людскому роду. немного не так, как оно было, но суть те уловили. прекрасная богиня и хромой бог-кузнец. но, даже без намеков на суть происходящего, роспись действительно была красивой. — удивительно, что она сохранилась. — с придыханием и упоением от осознания сего факта. во многих храмах и системах подобные объекты искусства просто исчезли под давлением разрушительного времени. ису чтили науку превыше всего, но это не значило, что искусство им было чуждо. — вот.

он указывает на одну из фресок. на ней изображалось, как пол под ногами гефеста начал падать. и, судя по всему, афродита не подала руки помощи. хотя бы потому что упала также.

[indent] — сразу видно, что брак они свой не берегли. — задумчиво хмыкнул локи, будто бы его брак с сигюн не сохранялся исключительно на политической воле асов. но, ему есть, что ответить на этот счет. — возможно, нам стоит смотреть под ноги. — и держаться вместе. с этими словами, он крепче сжал руку эйвор. на случай случая, если вдруг придется ее удержать и спасти.

во всей этой красоте фресок он наблюдал нечто жуткое. предупреждающее.]

эйвор мягко кивает, позволяя атрею делится тем, что лежит на сердце. сомнения так естественны для любви, как, к  сожалению, часты и терзания. и все же юность если не все, то многое делает легче из того, что переживать позже становится... трудно. к сожалению, это знание приходит к ней опытом собственной жизни. не тем, который хотелось бы иметь, но тем, от которого уже просто не избавится. может, когда-нибудь удастся думать об этом и не чувствовать глубокую горечь внутри. пока у неё есть время, пока у неё есть дела — отдавая себя полностью клану ворона, можно было совершенно не думать о себе.
и даже сейчас, когда локи вновь всплывает, не отпуская в мыслях, можно просто переключаться на общую ситуацию.

— не очень хороший дренг из тебя выйдет, — коротко усмехается эйвор.— любовь в некотором роде поле боя и сбегать с боя... — она не осуждает, лишь мягко подстегивает. но качает головой. конечно, на детей из рейвенсторпа такое работает лучше, уж кто, а они точно грезят стать великими воителями, принести славу в клан. а хайсам все еще наивно пытается выловить среди них хоть кого-нибудь, кого можно переманить к себе в тень. эйвор слишком любит его растерянное выражение лица при каждой неудачной попытке, чтобы мешать его посягательствам.

— ты молодец, ты сделал половину дела, признавшись, — она оставляет мягкую похвалу, потому что знает: в ней нуждаются. и все же вместе с этим этим продолжает. — но ты поступил несправедливо, не дав признаться другому в своих чувствах, какими бы они не были. это эгоистично, а любовь не бывает эгоистичной. — а была ли это любовь? на мгновение предательская мысль проскальзывает в голове, руша наставление. эйвор хмурится, качая головой. конечно, была. она любила, и этого достаточно. — в наших легендах о локи сложилась не лучшая слава, как о нечестном боге обмана. ты выглядишь хорошим мальчиком, атрей, я не думаю, что ты будешь поступать эгоистично и несправедливо. — она ободряюще улыбается.

и все же в чем-то из слов атрея есть правда. вопросы эйвор задавала странные, и от того получала странные ответы. эйвор силится понять, но вновь не понимает, и рядом нет никого, кто разъяснил бы. хотя бы попытался. от этого она чувствует легкую досаду, так и не понимая, как с подобным вообще можно разобраться, но выбора нет. фенрир, локи, ангрбода... рагнарек точно начался, по крайней мере в смуте её мыслей.

но, может, эйвор и не знает, как разбираться с локи, но знает, как быть с детьми. атрей ест, и эйвор только довольно улыбается. явно, что ребенок голоден и явно, что ему нужно хорошо поесть, восстановить силы. надо будет подумать, где его оставить. у них есть гостевые дома, но может он хочет побыть со сверстниками? или подселить к хайсаму, в конце концов, роль всезнающего незримого по праву отошла ему. может, он даже сможет смекнуть больше, чем эйвор.

— в начале это кажется далеким сном. видением, которое исчезает поутру, но остается осадком где-то на дне души. я считала это знаком богов, предостережением, уроком. оказалось, что это было памятью, — и эйвор этой памяти не рада, ровно как не рада и наследию, следовавшим за ним. — вальгалла... мы с братом её искали. всё обрело смысл. и оказалось бессмысленным, — для сигурда, для тюра в этом что-то открылось. но эйвор все еще не видит ничего. кроме разочарования, пожалуй. — наш один... пытался предотвратить рагнарек. сломать судьбу любым способами и средствами и повернуть иначе, но только привел к тем событиям, что произошли. он никого не спас. ни других, ни себя.

эйвор может подобрать слова жестче, но выбирает те, которые использовал сам один. все равно характеристика выходит не очень. так и подмывает усмехнуться, спросить — а похож ли на чудовище ты? но все ису в итоге были чудовищами. кто-то больше, кто-то меньше, но их планы просто разрушают жизни. до сих пор. хави пытливо относится к словам о том, как решали вопрос переселения другие. будто бы можно все переиграть, сделать иначе. будто бы эйвор позволит сделать хоть что-то.

— твои слова интересны, правда, — пусть эйвор и сложно с ними совладать. — только оставь тайны своего мира при себе, хорошо? некоторые вещи не должны... открываться. — она не знает, что может случится в будущем, не знает, как хави возжелает ими распорядится, и будет ли у него возможность. будущее остается неопределенным. фенрир верит, что после всего, о чем они договорились, оно будет лучше. эйвор просто ждет. ждет своего локи.

она коротко кивает, усмехаясь на просьбу взять сыр. ребенок. он все еще совсем ребенок и все же так много на себя взвалил.

— боюсь, что узнать его — сложная задача. едва ли кто-нибудь когда-нибудь его знал, — с её стороны, впрочем, когда-то была наивная уверенность в этом. у хайсама она остается до сих пор, и эйвор её не развенчивает. если так проще жить, то... пускай. — я покажу тебе не так много. локи... остался в далеком краю. — она выбирает самые простые слова. не углубляется ни в собственные чувства, ни в обстоятельства. — и все же мы вместе с ним на этой земле исследовали останки того, что было раньше. народов асов, йотунов, других. может, эти места наведут тебя на какие-нибудь мысли.

может, она контролирует себя не так хорошо? то, как атрей мягко пытался отступить... может, все же шрамы ныли сильнее, чем эйвор хочет это показать. эйвор тяжело выдыхает. надо просто собраться. она может больше и лучше.

— расскажи о своем мире. о себе. ты так юн, и... уже путешествуешь. в одиночку, — в голосе эйвор скользит сожаление. это неправильно. у детей должна быть компания таких же детей. у них должно быть безоблачное детство и время, чтобы определится, что делать со своей жизнью. за это эйвор беспрестанно борется с альфредом. за покой клана ворона. — и пожалуйста, не стесняйся. возьми еще что-нибудь.

она ведет плечами, фыркая. лишняя скромность явно была ни к чему.

Безликий человек открывает дверь и вместе с ним в помещение проникает свет. В искусственной желтизне наружных ламп наконец-то можно рассмотреть место: это комната размером примерно в десять татами. У противоположной стены стоит простой стул. Рядом с ним - аккуратные свертки ткани, больше всего напоминающие полотенца и рабочую ветошь. Слева, у потолка, есть маленькое крестообразное окошко, сквозь которое в комнату наверняка сможет проникнуть непобедимое солнце. Это всего-лишь догадка: часами ранее ему кажется или он действительно чувствует теплые лучи на своем лице. Как закатные краски ложатся поверх тонкой кожицы крепко сомкнутых век, а затем, густые и вязкие, стекают в анатомические углубления, собираются в узких линиях складок и, набрав необходимую массу, с шипением взрываются лимонадными пузырям. После них на влажной поверхности глазных яблок останутся лишь пенные вспышки-кратеры.

Безликий человек подходит ближе. Ичиго медленно поворачивает голову. Это движение дается ему непросто. Такое бывает после долгой отключки: нужно время, чтобы вернуть себе ощущение тела. Подождать, пока волна человеческого электричества лизнет хребет, хлынет к самым кончикам пальцев, пустит разряд вдоль рубцеватых мышц и только затем доберется до головы.

Так должно быть. По крайней мере, в физическом мире.

Здесь другие законы.

Безликий человек останавливается на расстоянии пары шагов. Он облачен во все черное, в его руках маленькая - узкая дощечка, с которой безликий снимает две небольшие плошки и ставит на пол. Затем садится на колени и делает несколько хорошо очерченных движений. Каждый взмах его кисти сопровождается словом, словом и словом, которые к концу сложатся в стих. Понятно, что это кидо, еще до того, как незримая плотная сила проталкивает скудные плошки сквозь защитный барьер точно к футону. Одна из них, тихо цокнув о пол, ложится на бок. Белый рис пересыпается через скругленный край.

- Эй, - зовет Ичиго. Его голос хрипит как после молчания долгие дни. Сколько он был в отключке?

- Где ребята? - звук застревает в глотке. На ум приходит - словно комок бумаги. Острые углы произвольных сгибов больно царапают мягкую слизистую. - Другие рёка. Они живы?

Безликий человек плавно поднимается с колен, чтобы молчаливо убраться вон. Вместе с ним исчезает желтый свет искусственных ламп. Вновь наступает тьма.

Ичиго громко сглатывает слюну и насилу подтягивает себя вверх, чтобы сесть. Злая боль впивается в мясо своей кровожадной пастью, внутри которой: тупые проржавевшие лезвия. Импульс вскрывает руку от плеча до запястья, и когда Ичиго опускает голову, чтобы проверить собственную целостность, то обнаруживает плотную повязку бинтов поперек груди, вокруг плеча и ключицы.

Раньше, дома, самой серьезной раной казалась свернутая лучевая. Он выбил ее в драке, а теперь не мог вспомнить даже причину. Думая об этом, на ум приходит отцовская процедурная, острая тошнотворная боль и свой почти детский скулеж, который трудно держать за зубами.

Но здесь другие законы.

- Духовное тело ощущает иначе, чем физическое, потому что состоит из плотно составленных разряженных частиц, - что-то такое ему рассказывал Урахара. Ичиго может припомнить его манеру и голос довольно отчетливо: - Мозг любит и ищет простые пути, поэтому предлагает осмыслить себя сквозь привычную призму восприятия. Такой вот фокус-покус: будто ты так и остался всего лишь скоплением мышц, нанизанных на скелет, внутри которого бережно спрятаны всякие органы. На самом деле это не совсем так. Рискну предположить, Куросаки-сан, но… ты наверняка чувствуешь разницу между болью сейчас и болью тогда?

Здесь, в Сейрейтее, его пронзали мечом. Вспарывали грудь. Рубили с плеча зазубренным лезвием голодного до мяса и крови зампакто. Да, рядом был Ханатаро, который латал своей техникой, больше всего похожей на земную медицину. Или Орихиме: лечила раны, бережно укрыв тепло-оранжевым куполом Сатен Кисюна, под которым ему было не по себе. Неловко и виновато.

Но, главное: эта боль была выносима.

- У меня ноль желания участвовать в твоих играх, давай сразу к сути? - в том разговоре с Урахарой, кажется, у Ичиго появился новый залом между бровей. Суровый и с оттиском раздражения.
- Какие игры, Куросаки-сан, какие игры! Я всего лишь скромный и чуточку сексуальный торговец нашей уютненькой лавки!
- Ясно. Спасибо за тренировку, я пошел.
- Ай, какие мы серьезные… Погоди-погоди.  Как бы объяснить по-простому…  Думаю, это можно сравнить с каким-нибудь супер-костюмом, который принимает отложенный урон на себя до тех пор, пока не иссякнет реяцу. Понял? Выражаясь понятным тебе языком: последствия догонят, когда бар с маной скатится в ноль.

Удерживая равновесие одной рукой, Ичиго перемещается к стене, чтобы было, на что опереться. Холодные простыни липнут ко влажной коже. Когда он наконец-то облокачивается спиной и с выдохом запрокидывает голову, воздух выходит сквозь стиснутые зубы с тихим шипением. Вместо деревянной панели его затылок стукается о прочный купол барьера. Касание с его поверхностью сталкивает вниз горсть синих искр: они вспыхивают и растворяются в воздухе, не успев коснуться футона.

Он говорит себе: соберись. Сцепи зубы и дыши под счет, попытайся сосредоточиться. Тогда получится почувствовать что-нибудь. Призрачный след или акварельный всполох знакомой реяцу. Исида говорил, что след каждого уникален. Говорил, чопорно пряча глаза за толстыми стеклами узких очков, что реяцу Иноуэ - легкая и теплая, словно трогать свитер ручной работы. Ее след легче всего отыскать среди прочих: представь, что перед тобой тысячи нитей, и каждая из них тянется к определенному человеку. Всего-то и нужно, что выхватить подходящую.

Всего-то. Да раз плюнуть.

…

Перед глазами маячит исхудавшая красная нитка. Это Рукия. Ичиго видит ее без труда с тех пор, как та пропала, а он пытался ее отыскать.

…

Нихера у него больше не выйдет.

Ичиго раздраженно дергается назад. Макушка с силой ударяется о стенку барьера и вокруг нее тут же загораются синие искры.

Думай, Куросаки. Какие у нас варианты?

Первый: на самом деле он - бездарный ученик и чертовски плох во всем, что касается точности и тонких материй, а с ребятами все хорошо. Просто Ичиго настолько отстой, что не сможет их отыскать, даже если будет находиться в соседней комнате.

Второй: Орихиме, Чад и Исида заперты в каком-то изолированном месте, из-за чего нереально уловить их духовный след.

Третий: Ичиго сам находится за барьером, и хер его знает, для чего этот барьер предназначен на самом деле.

Четвертое: он не может уловить их реяцу, потому что они... нет. Не смей даже думать об этом.

Неведение хуже плохих новостей.

Он понимается на ноги. Зубодробительное топливо - упрямство смешанное с белоснежным отчаянием. Придерживая себя о стену, Ичиго едва не падает назад: ватные ноги не слушаются, перед глазами - бутылочные звезды и бензиновые галактики. Нужно дать телу привыкнуть. Или себе - вновь освоиться в теле. Каких-то пару минут: привалившись плечом к стене, пока не отпустит голову.

Под счет дыхания и трудный скрежет собственных мыслей Ичиго, он подходит к незримой стене барьера: той, сквозь которую безликий человек совсем недавно проталкивал плошки риса. Это так банально, но… если так можно поместить что-то вовнутрь, то при должном усилии?...

Вместо того, чтобы думать дважды, Ичиго сжимает кулак и бьет.

И еще раз.

Он вкладывает в каждый новый удар ошметки исчерпанной силы. Всё, что удается достать изнутри.

И еще.

План такой: продолжать, пока не треснет барьер. Ну или кости сотрутся до основания.

И снова. Удар. Хруст. Синие-синие искры.

Соломенные волосы, полупрозрачные веки, губы – все это свет.
Бронзовая кожа, щетина, лихорадочный жар и рука, сжимающая, немилосердно тянущая куда-то вверх чужое запястье – все это тьма.

— Папочка, почему у тебя звездочки на глазах? Сегодня Рождество? – а посередине всего этого, прямо в эпицентре злой, песчаной бури, стоит Кристина. Кажется, что они говорили слишком долго. Опять ни к чему не пришли. Разве ребенок способен это выдержать?

А взрослый? Взрослый способен? Да нихуя.

Вдох, медленный выдох через ноздри. Прямо в аккуратную раковину его уха, чтобы Марек знал, что Сэм все понимает. Любит его, ненавидит. Хочет. На самом деле он сам не знает, что хочет, да. Кажется, что в этом доме все давно смешалось, спуталось, но ничего уже не исправишь, увы.

— Ну вот, — в черных зрачках, внимательно скользящих по белой переносице, давно погибло солнце и все огненные стрелы, пущенные в него Ра. — Ты ее разбудил, придется еще раз укладывать.

Шаг в сторону. Уйти, с трудом оторваться. Хотя в пальцах еще хрустят, догорают его прикосновения, вся виновность Ра, вся его сила и былая, первозданная мощь. Сэм спрячет ее подальше, бережно унесет вместе с собой и Кристиной, закинув за широкое плечо.

— Красиво. Я себе тоже такие хочу. — детская ладошка раз за разом касается его лица.  — Ты знаешь, если я не буду спать, то ты никуда не уйдешь, правда?

Свет и тьма. В детской приятно мерцает ночник и их дочь решительно обнимает его двумя руками за шею. А может правда никуда сегодня не ходить? Остаться? Прийти к нему, когда все в доме наконец затихнет. И только из коридора будет раздаваться размеренный, оглушительный храп их огромного лабрадора.

Прийти к нему. Но разве он тебя звал, дурачок? Даже если сейчас они просто обнимутся, будут смотреть вместе фильм, по ходу обмениваясь веселыми репликами, то утром все повторится сначала. Спина, это лицо, которое не видит его и ничего не выражает. Какая-нибудь унизительная фраза в стиле: «Сэм, ты слишком громко дышал, я совсем не выспался». Или что-нибудь похуже.

— Вот бы завтра Рождество наступило, — в конце концов усталость ломает, побеждает даже сильнейших. Кристина закрывает глаза, ослабляя хватку своих маленьких ручек.

И Господи, Анубис так любит ее.
Любит Ра.

Свет. Он скалится во все свои идеальные тридцать три зуба, неслышно скользя мимо их спальни. Замирает в дверном проеме, глядя на Марека. И кажется, что вместо лица у него теперь длинная шакалья морда.

— Совсем и не бразильский сериал. Там разве показывают стояки? А у нас показывают. Еще как. Не придумывай.

Тьма. Вперед. На кухню. Не ожидая, что он там уже ответит. Позовет ли к себе? Будет просто и молча смотреть, рассеянно сидя на кровати. Анубис лезет в один из шкафов, откупоривает бутылку вина. Пьет ее залпом. Как когда-то они делали с Мареком в Марокко, когда уже не было сил веселиться. Мне было жарко, я хотел пить.

Так лучше, правда.

Не думать о нем. Не думать о жизни и чего он на самом деле хочет. Что они оба делают. Может быть завтра будет лучше? Сэм на это надеется.

Патологоанатом потом скажет, что он уже был пьян, когда сел за руль. Скорее всего отвлекся на сообщение. Томми расхрабрился и выдал что-то там про будешь глотать, малыш? Придурок. Свет и тьма. Долбанная любовь и смерть. Ангелы и демоны, которые были после них. Однако ничем и никому не помогали.

Тонконогий, трехглазый шакал появляется в свете фар неожиданно, будто выпрыгнул из предрассветного тумана. И машину мгновенно сносит в кювет, а дальше его будто затаскивает под лед невидимая рука. Глубокие, черные воды, они почти смыкаются над его головой и Сэм, захлебываясь, плывет на свет.

Точнее пытается.

Умилительные ладошки Кристины, измазанные блестками. Бедняжка, она ведь просила его остаться с ней. Словно предчувствовала. А Марек? Что скажет Марек, когда узнает? Интересно, они ему уже позвонили? А вскрытие провели?

Открыть глаза на операционном столе. Когда крохотный, блестящий скальпель почти вошел в грудь. Начать кашлять, хрипеть. По правому глазу расползлась алая поволока – кровоизлияние. Осколок лобового стекла до сих пор больно царапает голову.

— Где моя одежда? – он садится, смотрит на испуганного врача.

- Что ты будешь делать?

Я немного подумал, доставая сигареты из кармана куртки. Пачка глухо ударилась об руку: несколько сигарет выскочило как черти из табакерки. Я взял одну, прислонил к губам. Подумал снова и развел руками, разбрасывая табак из неаккуратно скрученной бумаги. Дрянные сигареты. Дрянное обслуживание в этой вашей Финляндии.

- Не знаю.

Он склоняет голову набок, как будто посмеивается надо мной. Его вечно доброжелательное лицо выражает слишком много, если долго и хорошо его знать. Бутылка пива в руке рисует круг, как будто он показывает на весь этот мелкий городишко. Пиво, к моему неудовольствию, не выплескивается. Нечестная игра.

- Местные не горят желанием с тобой общаться, да? Смотрят на тебя как на врага. А на меня - как на придурка. Деревенского дурачка.

- Разве это не то, чего ты хотел? - я все же зажег сигарету и с наслаждением затянулся. - А что до местных - да и черт с ними. Или кто там у них вместо черта.

Это нормально, что они смотрят на меня как на врага. Я - чужак, нарушивший их уклад жизни. В таких удаленных уголках мира люди привыкли полагаться только на себя. Они считают, что сами могут справиться с любыми проблемами, а люди "сверху" только мешают да ворошат осиные гнезда. Я достаточно такого повидал. За свою карьеру - вполне.

Пепел от пары взмахов руки сыпется прямо на землю. Меня это не заботит. Земля не асфальт, все примет. Перемешается, перегноится, вырастет новая жизнь. Я же не пластик разбрасываю.

- Я так понимаю, на твою помощь полагаться не приходится?

Он смеется. Искренне и заразительно, задрав голову, которую вместе с этим еще и качает. Обычно это располагает к себе людей, но я знаю его слишком давно, и на меня магия дружелюбия не действует. Мне хочется разбить ему нос.

- Разве ж это интересно? Давай-ка ты сам с этим разберись, а я со стороны посмотрю. Да и времена моей боевой славы давно прошли.

Сигарета заканчивается. От Ахти я получил ровно ноль сведений - не стоило и стараться. Но все равно приятно было увидеть своего бывшего напарника в добром здравии. Пускай развлекается и пускает пыль в глаза местным. Ему всегда нравилось притворяться чересчур искренним дурачком, так легче всего было выведать чужие секреты. Но это не мой стиль. Да и талантов к артистизму у меня никогда не было, так что придется действовать по старинке.

Выяснять факты - общаться с местными - составлять единую картину. Я знаю, что говорят у меня за спиной: приехал из большого города, разнюхивает тут все, только портит. Лучше бы вообще не приезжал, мы бы сами разобрались. Люди боятся неизвестности, этот страх вшит в подкорку еще с самых древних времен, когда все мы жили в пещерах. Тьма всегда скрывает в себе опасность, и даже если это не так, лучше перестраховаться. Самое страшное: это то, чего ты не понимаешь. Потому что ты не знаешь, как этому противостоять.

Его вдова - женщина с другой фамилией - первая на очереди, разумеется. Не для допроса, но для выяснения обстоятельств. Пока что. Сбрасывать со счетов не стоит никого, значительная часть насильников и убийц - это люди, которым жертва доверяла. Пойду к ней завтра. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, я стою в дверях единственного в городке бара и жалею, что не могу взять пива. Летний дождь превратил дороги в кашу, и ботинки теперь забрызганы коричневой грязью. По счастью, не я один тут такой.

Прохожу к барной стойке, разрезая косые взгляды людей. Шум голосов не прекращается, но все глаза смотрят на меня. Изучают, недовольно хмурятся. Что он здесь забыл? Пускай проваливает. Он нихрена не знает о нас, с чего он решил, что сможет распутать это дело?

Не в первый раз. Не в последний.

С другой стороны - лучше выделяться как можно меньше. Сейчас важнее получить расположение людей, чем следовать своим принципам. Я все же заказываю пива. И если другие взгляды устремлены на меня, то мой искоса следит за женщиной в черном платье. Траур? Или стиль? Она подходит ко мне сама, медленно, как будто напоказ. Это загадка, которую я пока не могу решить: общество здесь настолько плотно, что разрезать его тяжело. Добраться до того, что внутри, будет сложно. Каждое действие, каждый взгляд, каждое слово. Они ловят и обрабатывают его на свой лад, выдавая свою личную истину. Это пожалуй единственное, о чем Ахти меня предупредил.

- Верно, - я киваю. Она так смело садится рядом, что не остается пространства для маневра. Это точно было продуманное решение. Но для чего? - Я заметил, что меня не очень рады здесь видеть.

Пауза. Я поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с ней. У меня нет желания играть в игры: я здесь только для того, чтобы делать свою работу. Выяснить, что произошло, и найти преступников.

- Вы тоже?

Джозеф Ирвинг — самый обычный. Челка, распространенная стрижка, пиджак с замятым лацканом. Увидев такого человека, даже ничего не заподозришь. Но Ирвинг все чаще держал ухо востро, прислушиваясь и осматриваясь. За неделю — он поставил замок и дополнительную защиту, удалил социальные сети и практически перестал выходить из дома. Но надолго его не хватило, потому что сейчас — Ирвинг поселился в отеле, где находился почти все время, лишь иногда отодвигая штору в сторону. Он — обрезал все провода телефона и едва открывал дверь, когда ему стучали. Какой смысл селиться в отеле с неплохим рестораном, чтобы есть все в номере, забирая поднос трясущимися руками?

Джозеф Ирвинг — самый обычный, но информация, которую он знал, делала его человеком в поле зрения. Ирвинг не знал, но за последнюю неделю — на его голову объявили настоящую охоту. И ЦРУ старалось делать все возможное, чтобы добраться до Ирвинга раньше времени. Незадолго, как он пересек порог номера, его телефон начали прослушивать. Риз едва поморщился, вслушиваясь в разговоры. Спустя несколько часов — Ирвинг додумался, уничтожив телефон, перед этим успев связаться с журналистом.

«Я буду говорить только с вами. То, что я знаю, может изменить мир. Или наоборот — еще сильнее разрушить его», — Ирвинг не знал, что журналист не доберется до номера. Не знал он, и что в оговоренное время — в дверь раздастся стук. Риз впустил себя сам, на секунду — обратив взгляд на пистолет в трясущихся руках.

— Мило, — он выбил его, понимая, что аккуратно забрать — не получится. В то же время — вжал Ирвинга в стул, не давая возможности пошевелиться, снимая пистолет с предохранителя и направляя его в чужую ногу. Джон наклонил голову. В ответ на окрик с именем журналиста — отпарировал: — Он не придет.

— У нас есть несколько минут, прежде чем это место превратится в новогодний салют. Наверное, надо быть очень важным человеком, чтобы оказаться целью международных служб, — он все еще всматривался в чужое лицо. Ирвинг не выглядел слишком крепким, но он боялся. Он боялся, что не выйдет из этой комнаты. И Джон — ставил своей целью сделать все, чтобы вытащить его живым. — Я отпущу тебя, — сказав это тише, он и правда отпустил. — Если ты сдержишь свое обещание и расскажешь мне, что хотел рассказать Роберту Эллисону, я помогу тебе. Хорошо? — Джон убрал ладонь, ослабляя хватку и отодвигая пистолет, ставя его на предохранитель, но все же оставляя в руках. От услышанного — у него закружилась голова, но Джон сохранил безэмоциональность, лишь однажды почувствовав — как дергаются мышцы, а сам он — направляет взгляд вниз. В чужих руках подобное устройство могло причинить много вреда, но могло — много и блага. И Джон не хотел знать, в чьем владении оно было бы более полезно: в ЦРУ или тех, кто им уже владеет. Джон поднялся, услышав громкий хлопок двери на этаже. Он схватил Ирвинга за воротник, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, чтобы — в нужный момент — открыть дверь, выстреливая в колена боевику. От коридора — не осталось бы и пустого места, как и от Джона с Ирвингом, если бы они не выскользнули через боковую дверь. Бегом, Джон свернул в пролет — оглядываясь по сторонам. Пока — тихо.

Все, чтобы преодолеть еще один пролет и оказаться на этаже ниже. Джон заметил лифт, зажимая кнопку. Нужно было вывести Ирвинга, но идти через черный вход — нельзя было. Уже там — он услышал звуки поспешающего подкрепления. Джон нервно посмотрел на панель сверху лифта, что менялась с раздражающим промедлением. Еще один этаж — и двери раскрылись. Он не успел отреагировать, когда в Ирвинга выстрелили, еще не успев двери лифта открыться. Джон почувствовал, как следующий выстрел — приходится и по нему. Поморщившись, он попытался все же добраться до стрелка, но двери зажало. Тот, кто стрелял, явно не желал, чтобы его нашли. Джон обернулся, наблюдая, как Ирвинг с неприкрытым удивлением рассматривает ранение. На его лице первое время было откровенное изумление, пока он касался раны и рассматривал окровавленную ладонь, через мгновение — оно сменилось ужасом.

Джон подумал, что пора его вытягивать. Но, кажется, они оба знали цену ранения. Джон помог ему подняться, чувствуя, как тянет его бок. Тот, кто стрелял, был настоящим профессионалом. Попасть в цель за пару секунд — и скрыться. Для Джона — это было эталонной работой, но в данном положении — позавидовать ей он не мог. В процессе — они все же столкнулись с одной группой и Джон поморщился, чувствуя, как чужой нож проходится по коже, оставляя глубокий порез. Джон собирался вытащить Ирвинга живым и он почти сдержал свое ожидание, когда они наконец покинули отель.

— Эй, Ирвинг, — Джон коснулся микрофона, что все это время — был вне сети — и только сейчас — отдался шумом гарнитуры. — Кара, вызови скорую.

— Ирвинг живой?

— Кара, сейчас, — перебивая чужие слова, Джон отрубил вызов, поворачиваясь головой к Ирвингу. Он попытался зажать рану. — Эй, Ирвинг. Не отключайся, — все эти слова — никогда не работали. Джон всегда действовал по алгоритму, но сейчас — все пошло не так. И он сам — разнервничался, похлопывая по чужим щекам, вызывая обратную реакцию. Следующее обращение — осталось без реакции. Джону не нужно было подтверждение в виде замершего лица — но он аккуратно нащупал пульс. Он включил микрофон. — Ирвинг мертв, Кара, — переулок — нарушился скрежетом колес. Джону и самому нужно было уходить, он оглянулся, чувствуя, как попадает в западню — рядом с ним — хлопнули двери отеля. Он тяжело вздохнул, подумав о выходе из ситуации. Джон сомневался, что перепрыгнет через забор — но сейчас у него не было другого выбора. Преодолев ограждение, разделяющее блоки, он на секунду скрылся, запутывая своих преследователей. За спиной — раздались выстрелы, что-то — полетело ему в лицо, что-то — зацепило, но не так сильно. Теперь — задачей Джона было выбраться самому. Он знал, что в их работе — у тебя никогда нет  гарантии. Это может быть шальная пуля, может — яд, вероятно — твой напарник. Никогда не знаешь, как повернутся карты. Джон — вышел из переулка, придерживаясь за бок и слегка приподнимая пальто, наблюдая расползающееся по ткани пятно. Дело было скверно.

Джон смешался с толпой, остановившись возле тележки с едой. Он протянул продавцу купюру, криво улыбнувшись.

— Бутылку воды, — Джон поморщился, чувствуя, как замедляется и сам. Он все еще держал голову слегка приподнятой, оглядывая толпу и выхватывая среди них возможных противников.

[indent]У него есть пара военных сапог из выделанной коровьей кожи, набор накрахмаленных сорочек-близнецов, испорченное личное дело, дневник без единой записи, охотничий нож в голенище; ещё у него есть с десяток соседей по казарме, которые ленятся ночью бежать в сортир и поэтому ссут в огромный ржавый таз, который каждый ебаный день перетаскивают Леви под койку. Он бы прикончил их во сне, придушил подушкой с гречневой шелухой или утопил в их же собственной моче —
[indent]но для этого, как упоминалось ранее, в его голенище есть охотничий нож.
[indent]На отвороте казённого сапога виднеется рельефный штамп с серийным номером, что говорит о том, что нихуя сапоги-то ему и не принадлежат. Ему вообще нихуя здесь не принадлежит, от грязи под ногтем до отпечатка седельного масла на заднице. Ещё это говорит о том, что сапоги с кого-то сняли, вероятнее всего, с трупа, вероятнее всего, с кадета, вероятнее всего, с женщины, прежде чем выдать Леви — ему приходится обматывать ступни портянками, чтобы они приходились ему по размеру. Он не жалуется. В подземном городе довольствовался и меньшим.
[indent]Ещё у него есть два трупа, которые он таскает за собой повсюду: в столовую, на тренировки, на публичное покаяние, с которыми ложится в постель, как с любовниками, пока его зубы от скрежета и запаха из-под матраса превращаются в минеральную пыль, оседают конкрементами в почках. Есть командир Заглот, который так отчаянно любит жёсткий секс, что утром двумя днями назад вместе с Шадисом в очередной раз уезжает в столицу к людям, которые тягают его за яйца, как марионетку, бросив разведку на растерзание огромной кипе рукописных распоряжений.
[indent]— Эй, чучело.
[indent]Вот, чего у него нет и никогда больше не будет — седьмого моляра сверху. Желания пережить очередную вылазку. Фарлана и Изабель. На их месте — сердечные гематомы и головные боли и целое вселенское нихуя, помноженное на беспристрастность Магелланова облака. На месте зуба — засахаренное дупло, кровоточащий осколок корня, который он трогает языком, когда нужно подтверждение, что он всё ещё жив. Не та пустота, которую можно чем-то заполнить, но он всё же попробует: если трупы перевалят за стены, он будет прятать их в мешки под глазами, что растут с каждой бессонной ночью, пока не достигнут размеров чёртовой Марии.
[indent]— Ханджи, я к тебе обращаюсь.
[indent]Она пахнет женщиной, травяным мылом от вшей, костром, трехдневной формой — омерзительно,
[indent]он бы мог сказать, что она ела вчера на ужин и как тщательно чистила зубы свиной щетиной — омерзительно вдвойне,
[indent]так долго ему довелось пялиться ей в рот на утреннем собрании. То, что он услышал, ему понравилось даже меньше, чем вид оттянутых коленок на её брюках; его нога дрожит и нервно отбивает по половицам ритм, читай по стуку шипованной подошвы: в_п_и_з_д_у. Чёрта с два я в этом участвую. Крошить титанов до размера трёх тысяч дальтон, пока они не впитаются через поры и не выйдут кровавым потом — дело одно. Ловить титанов, чтобы Ханджи могла залезть им в задницы, натянуть на кулак, превратить их в актёров кукольного театра или какие ещё фантазии развлекают её в одинокие ночи в офицерском корпусе — чушь такая, что под кожей начинает катастрофически зудеть.
[indent]Он захлопывает дверь в кабинет перед её носом, когда собрание рассасывается по коридорам, как по венам, оставив их наедине в клетке пять на пять. Встаёт напротив, сложив руки на груди — заметит, нет? Способны ли её окуляры навестись на что-то меньше размеров трёхметрового?
[indent]— Это Эрвин меня назначил в твой отряд, так? Его идея? Или сама додумалась?
[indent]Знает, конечно, что Эрвина. У того есть свои причины превращать жизнь Леви в блядское шапито: на его языке это называется обучением работе в команде. Он подумал тогда: ещё немного, и я наверняка перестану всё это ненавидеть. Привыкну. Перестану показывать зубы, пока они ещё у меня есть. А потом Эрвин запер его в штабе и отстранил от экспедиций на два месяца. А потом Эрвин придумал новый способ выбить из него дух одной гребанной пощёчиной. Его даже нет здесь, а лицо всё равно печёт так, будто голова взрывается кукурузным зёрнышком. Кому-то придётся за это ответить, здесь нет невиновных. В этот раз достанется Ханджи.
[indent]Его страшно нервирует, что Эрвин знает, какое значение это для него имеет.
[indent]Ещё больше его нервирует, что Ханджи, вероятно, теперь понимает это тоже.
[indent]А то, что роднит Эрвина и Ханджи, доводит его до первородного бешенства.

Кто-то выкрикивает неизвестные имена, скандируя в голос, что оным нужно быть услышанными, что оные важно, оные хоть что-то, и не суть для кого, зачем, пусть вскользь смысла, пусть вовсе без такового. Кто-то рвёт бумагу жирным грифелем, чтобы кто-то услышал-увидел, и за неимением стержня внутри молчал, давил пальцем в электронный знак, помеченный крестом. Не закрыть, продолжить, кога крест не останавливает круговорот абсурда, а вспыхивает направленным триггером, насквозь пропитанным керосином. Кто-то слишком громкий на глаза, когда кто-то, наоборот ждёт осмысленной тишины, стоя лицом к стене и заслушиваясь множественным хором застёгнутых затворов. Кто-то пестрит поверх черты, чтобы крепче вцепиться в кромку раскинутого внимания, упиваясь надеждой не кануть под натиском личных скелетов. Кто-то постоянно пытается в попытки не о чём, никак, ничто, лишь бы что-то куда угодно, не молчать, рвать на обглоданной голове пробник улыбки. Эффект усиливается подобно реакции токсинов, чума ширится, выблёвывая больше пор: и то шёпотом, то криком закручивается набат с повторяющимся «кто-то-кто-то». Стабильно. Без остановки. Кто-то вопит, кто-то слушает, кто-то бьёт, кто-то закрывает глаза, кто-то горит, кто-то смеется. Пока кто-то ждёт.

Когда-то, Фрэнк курил, раз, хотя нет. В прифронтовой, за тёртой пленкой засаленного тента, его как-то угостил солдат, сослуживец. Ноги бойца, до основания пояса посекло осколками во время кассетной бомбардировки поселения, и тот, лёжа в углу временного укрытия, тихо смеялся рассказывая анекдот о бармене, тот самый, из фильма, когда клиент заключил сделку с барменом, что струёй мочи попадёт прямиком в бокал. Парень смеялся, легко так, просто, отхаркивая утробные хрипы, будто под шкуру зашили крошечный дизельный генератор времён сороковых. Измазанный собственной кровью и кровью гражданских, чью деревню накрыло «огнём поддержки», солдат не без труда вытащил из-за пазухи потёртый временем портсигар, на внутренней стороне крышки которого была приклеена фотография какой-то певички. Он ещё шутил как-то, что когда закончится контракт, вернётся домой, найдёт эту девицу и сделает предложение, после: купит дом в Канаде, и после долгих дней страстной любви, запланирует дюжину ребятишек. Ком в горле Фрэнка рос медленно, ведь знал, как будет дальше. После анекдота о бармене, после мыслях о будущем, раненный солдат предложил закурить прежде, чем полевой волшебник «быстро поставит на ноги». Жест: принять из дрожащей руки сигарету, и… уже самостоятельно вложить в портсигар. Стальная память с личным званием и группой крови, гордо хранится в армейском ящике, среди всех тех, кого уберечь не удалось. А портсигар, будто было в нём нечто особенное, всегда оставался при Фрэнке. Когда нутро выжирало роем червей, Касл доставал из крошечной коробки папиросу, прикусывал пересохшими губами фильтр, и молча вытравливая вездесущую дрянь из башки, просто молчал, вспоминая мечты солдата, который до самого конца продолжал любить жизнь, без страха, упрёка, не виня никого. Пока однажды, что-то не изменилось.

Не так. Глаза не тянут за мёртвым кряжем, не кроют вниманием пустоту, если в таковой не слышно дыхания, если не колотит дробями закованное под замок собственных бесов сердце. Ничего не меняется просто по веянию масштабных перемен, вызванных ходом времени. Человек – непостоянная величина, переменная, которую нельзя просчитать, продумать, человек есть инструмент, многофункциональный, коему даже в пассивном состоянии отведена роль фитиля и пороха, ключа и замка зажигания, стартового толчка и прорыва на финише. Люди меняют людей. Не великий замысел, не религиозно-политический пресс или технически-природный фактор, нет. Всё просто, и в одночасье дробит сложностью: ведь по природе своей, продукт беспристрастной эволюции, никогда не фокусирует единую точку координат, не удерживает стабильное равновесие, ведь тогда… ничего не происходит. В вакууме равнодушия, искра жизни тлеет, ведь никто не говорит, никто не слушает, ничто не движет в плюс, ничто не тянет в минус. Проклятая формула «кто-то-кто-то» срабатывает по-умолчанию, и нет, вселенная не изрыгает собственное нутро наизнанку, чтобы переродиться из твари в бархатную бабочку, но реальность реагирует, пульсирует, выдаёт нужный ключ, как подсказу из шоу с карликами и головоломками. Бреет мысли осечкой, оставляя на дне осадок из «если» и «может быть», чтобы кто-то услышал, даже если никто не звал. Или звал? Сминаясь клочком бумаги, разверзаясь взорванным криком боли не физической, и снаружи, за стенами родного-чужого дома-тюрьмы, однажды закричать шепотом, в глаза того, кто со смертью на равных.

Фрэнк слушал. Впервые за долгое время. Фрэнк учился слушать, или больше слышать, чтобы у самого себя вымолить прощение на час. Чтобы наконец, поставив на паузу жажду рубить головы, однажды, хотя бы мгновением, прервать порочный круг, закрыть дверь на засов и… по-настоящему попробовать изменить курс, где ориентиром станет чужая звезда, которой стоит жить, которой нужно и важно жить, из которой придётся тащить грязь клещами, и растирая по слогам, строить заново. Касл не умел строить. Разрушение, как истинное кредо закостенелого чучела, на опаленной коре которого железные псы оставили сотни укусов. Он научится, придётся учиться. Либо грош цена случаю и воле шлюховатой судьбы, столкнувшей предвестника бури и шанс, с глазами цвета забытой весны. Научится.

Чужие ошибки лечатся признанием собственных.

jesus christ; christian mythology

But you're not haunted by the morning sun
You keep digging 'til the night is over,

Архэ, мемра, маамар, вечная и всеобщая необходимость. Число и понятие, альфа и омега, причина и голос, мысль и её разумение. Всё это бог, а за ним и Иисус, помазанник, мессия, сын, все слова всех языков, все языки и рты, их произносящие, раввин, учитель, наставник, иудей — много слов. Суть внутри них и снаружи, это очень сложно — в её голову они не помещаются, потому что такова природа её любви и любви в целом, общей любви, любви как совокупности многих вещей и многих любящих, но главное — её, Лидии, личной любви. По земле когда-то ходил тот, кто за неё умер, не Христос — Иисус. «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его». Возьми эту заблудшую овцу на свои плечи, пусть ликуют на небесах, пастырь.

Где-то на краю, абстрактно и в церкви обещают спасение, но спрятаться можно только в Иисуса. Лидия для таких вещей слишком взрослая, чтобы признаться вслух, и в день её крещения, на котором мать настояла, боясь, что Лидия скоро умрёт, вода в озере зацвела: в газетах писали что-то о водорослях, их опасном размножении, сине-зелёном цвете, даже рыбам в этой бирюзе нечем дышать, и Лидия сразу поняла, что это знак, и ещё быстрее поняла, о чём этот знак говорит. Из-за таких овец пастыри не возвращаются домой. Вместо неё родилось что-то не от воды и не от святого духа, что-то, что не поднимет ни ангел, ни сонм ангелов, что-то тяжелое настолько, что на Страшном Суде, не испугавшись, продолжит тяжелеть в земле.

Обычные для подростков мысли.

But it's not here now,
It's the chance of it I hate,
It's a hundred thousand miles off comin' closer everyday.
Он представляется каким-то отличным от настоящего именем, простым, несколько слогов, привычных южному уму. Ходят слухи. Волокутся за ним по земле — это для мэра города, когда кто-то вложит ему в ухо подозрительность, и она прорастёт, как семечко в пухлой, животворящей земле, давшей в год его появления богатый, подозрительно богатый урожай. Это не пестициды.

Он не революционер, не анархист и даже не коммунист, злой язык ему не помеха. Как вскрывать свет ножом. Бессмысленно. Или — толстая кожа, «как у аллигатора», бормочет Лидия. Без света не будет тени, но без отражающего его тела не станет и света. Никто не зовёт его Иисусом, но никто не слышал его смеха; по контуру нижней губы угадывается улыбка, остальная её часть спрятана жёсткими усами. В бороде крошки — Лидия морщится, вспоминая что-то плохое. Каждое лето жарче другого, они приближаются к солнцу.

---

1) сеттинг, куда делись блудницы и чё тут происходит:

Миссисипи, Оксфорд, население 2000 человек, 1980-е. Американский юг, satanic panic, у Лидии-Вавилон на внешности Милли Шапиро. Вавилон больше про олицетворение города/Америки шутка про загнивающий запад: дизостоз, библейский пояс, остро стоящие социальные вопросы и земля перерыта шахтами, сам бог велел обосноваться и украсть что-нибудь из Откровения Иоанна Богослова. Где-то рядом с городом или не рядом, но мимо, тусуется Иисус со своими последователями, мама Лидии отваливает ему какие-то оставшиеся после былого величия фамильной династии копейки, как и прочие жители Оксфорда, а тут все расисты, на секундочку, так что Иисус не только велик, но и убедителен. Я представляю это как коммуну единомышленников вы можете представлять как культ Судного дня, горизонтальное пространство, живущее на пожертвования и то, что удаётся вырастить на территории общины, в штате Юта мормоны, а у нас вот отличные ребята. Если отбросить шутки, то это НЕ секта, а реально обычная община, клянусь.
В телеге или где вам будет удобно пошушукаюсь по деталям, хедам итд, вводные очень простые: берём то, что нравится в Иисусе как персонаже мне, то, чего хочется от игры и Иисуса вам, и на стыке получаем кенозис и радость. Имя, бэкграунд и конкретика любого рода на вас. Вайб можно прикинуть по ссылке

это не про пару и пейринги прости господи: у меня ещё даже не 16-летняя пиздюха, которая из антагонизма сначала обосрёт дверь общины, у вас таинственный проповедующий пацан, который имеет идентичный иисусу из первого века вес — нулевой. важно для города, но даже в контексте штата это ничто, локальный прикол. лидии очень нужно, чтобы кто-то сказал, что её можно спасти. полноценный апокалипсис можно свернуть в зародыше сказав три заветных слова, чёто в духе «тебя можно любить», но не так косноязычно. меньше мемов и больше конкретики будет в личке 😜

2) мы на ролевой и пишем фанфик по библии, так что тринитарный догмат предлагаю провернуть на хую: Иисус как Христос, богочеловек, мессия, сын и прочая неотделимая треть Троицы конкретно в игре с Лидией мне очень не интересны, круто, когда тебя в лоб целует обычный парень, а боги клюют губами честно говоря кого попало. хочу «людского во мне дохуя»! ветхозаветный бог и описанное в заявке разные вещи, в общем

3) если не дев патель, то другой не белый пацан, особенно с учётом того, что мы в южном штате. но на пателе очень настаиваю, даже умоляю, встану на колени и заплачу, а потом разревусь,

4) давайте обменяемся постами! по скорости: не подгоняю, иногда ускоряюсь, иногда замедляюсь, тут хотелось бы минимум несколько постов в год, если реже, я начинаю буксовать и писать тоже реже. в среднем 2-4к символов умеренного либидозно-метафорического текста с определённым количеством происходящих в нём зацепок-событий. не дружу с инверсиями и безумием шрифтовых выделений, но если вы пишете пиздато, то я всё это хаваю!!

МОЛЕБЕН ЗА НАХОЖДЕНИЕ РОЛЕВОГО ИИСУСА ОБЪЯВЛЕН НА ПРЯМО СЕЙЧАС!! КУПИ МЕСТО В РАЮ СЕГОДНЯ И ЗАВТРА ЕГО НЕ ЗАЙМУТ НЕВЕРНЫЕ!!!!! КУПИ МЕСТО ИИСУСА НА КИГГЛС И БЛАГОСЛОВЕНИЕ НАЙДЁТ ТЕБЯ ЗА ТРИ КЛИКА
в игре предусмотрены библейские отсылки если вы такое любите

пример поста;

Он оставит её одну, нет, хуже, наедине с матерью, в месте, где всё либо умирает, либо исчезает без следа, уйдёт в полнокровную жизнь, где дни недели имеют значение и шум времени ощущается городским гулом, где болтовня, галстуки, знакомства, дешёвый шнапс и дорогие подписки на журналы. Всё это Лидия представляет, когда Перси рядом — даже находясь в Оксфорде он куда-то улетучивается, бесстыже исчезает прямо у неё на глазах — наглость — ладно там, на севере, начинённом только её фантазиями, но дома? Тут секретов быть не должно. От неё секретов быть не должно.

Не боишься умереть? хочет спросить Лидия. Не боишься остаться один? Скоро в доме не останется ничего, кроме надменного цоканья часов на первом этаже. Матушка переживёт нас, 20 век и Америку целиком, вздёрнется тогда, когда закончится в мире спиртное. Беги от неё, от города, юга, но от меня-то бежать зачем.

Это механическое перещёлкивание забродивших мыслей ей надоело, и вот мы здесь. Медленно, как сквозь вату, до ноздрей добирается металлический запах. Щекотно. То, как пахнет кровь, Лидия ни с чем не перепутает. И разлагающиеся тела, но это другое. Это в другой раз. Тела, слишком долго лежавшие под солнцем, слишком принадлежащие лету. Ладно. Мысль, накормленная железной вонью, уходит не туда.

И всё равно странно, что многие умерли именно летом.

Лидия смаргивает неуместную чепуху несколько раз — для верности. Телом чувствует, что Перси злится, хотя это и головой можно понять, ничего чувствовать не обязательно. Или это её собственное напряжение, как обычно оседающее где-то в желудке, там тянет и ноет, только тянет от самого Перси. Она настроена решительно, но об этом приходится себе напоминать. Смотреть в глаза или отвернуться?

Щёлкает ногтем по одной из крошек.

— Я тоже не шучу.

Дважды.

— И вообще мне уже 16. Я не ребёнок, причём тут игры. Ты дурак?

Хотя он прав, почему-то всё кажется игрой. Рядом с ним легко капризничать, потому что несколько лет разницы ощущаются пропастью, и все новые привычки, которые он притащил с собой, добавляют к непонятной величине ещё парочку метров. На всякий случай Лидия задумывается о том, достаточно ли серьёзное у неё лицо. Задействованы мышцы самого серьёзного назначения. Они телеграфируют: мне можно доверить сегодняшний секрет. Вслепую Лидия тянется к ремню безопасности, и так же слепо — и быстро, чтобы Перси не успел возразить — тычет замком где-то между сидениями, пока не раздаётся нужный щелчок.

— Я еду с тобой.

У неё, к сожалению, нет ничего весомого типа компромата или возможности наябедничать, потому что он пока не дал повода.

— Ну правда, давай, я соскучилась.

Роуз переминается с ноги на ногу, подошвы кед раздражающе скрипят. Пальцы сжимают телефон так сильно, что становится больно, но руки будто бы цепенеют – невозможно разжать, ослабить хватку, как не пытайся.
Она не нервничает — если начнет, то опять полезет этот мерзкий пот, и вот тогда уже она начнет нервничать из-за него лишь сильнее, и... На рваном выдохе очередное убеждение: она не нервничает. Просто...

Нихера не просто.

Её должны забрать после школы. Ничего необычного, кроме того, что с каждым днём этот поганый конвой бесит все лишь сильнее. И Роуз сбежала. На пару мгновений она замирает на носочках, чтобы хмыкнуть, оседая. Будто бы BSAA не в состоянии выслеживать каждый её чих. Будто бы они этим и не занимаются. У неё нет проблем с этим, как и с миллиардами исследований, как и с тем, чтобы вернуться назад.
Но не с тем, чтобы завтра вновь поехать.

Гудки обрываются. От мамы иного и не ожидается.
Просто в промежутках тишины в сердце вновь ожила дурацкая вера: а вдруг все же ответит? Выслушает, даст совет и просто... побудет рядом, даже если и совсем немного.
Глупо. Совершенно глупо.
Роуз даже не разочарована.

И просто ждет — за ней уже успели наверняка успели кого-нибудь выслать. Потом её отчитают, потом... Она снова сбежит. Только не после уроков, а до. Качается на качелях, вроде бы это еще делают подростки в её возрасте. Те, которые нормальные. Хотя ей откуда-то знать.

— Крис? — скрыть удивление не особо получится. Она всех настолько достала, что решили применять тяжелую артиллерию? Криса жаль, у него и без того дел по горло, а вот ребят из BSAA — не особо. — Привет.

Роуз не боится Криса. Не наругает он. Максимум посмотрит тяжело и выразительно, может попытается понудеть, но не меняет ничего. И Крис знает это, может, и есть у него оружие против любого самого опасного биомутанта, но не против неё, не-а. Вместо этого спрыгивает с качелей, немного покачивается, пытаясь восстановить равновесие, по-птичьи неловко размахивая руками.

Ей есть, что сказать, на самом деле. Роуз мысленно даже репетировала, совершенно серьезно. Должна была произнести все чётко и уверенно, будто бы между прочим, чтобы никаких сомнений не осталось. Но от волнения сводит живот. Слова не те, отсрочка перед новым вдохом:

— Как твои... дела?

Роуз не чувствует за собой вины: она не выбирала эту дурацкую жизнь, не выбирала эти дурацкие способности, она даже не выбирала этих дурацких одноклассников — но все равно поднимает глаза воровато, будто бы даже виновато, почти сразу же отводя взгляд. Не нервничает она. Если дышать поглубже, то и вовсе.

Она не будет рассказывать о произошедшем в школе в ответ. Просто закроет глаза, сожмёт покрепче зубы, и будто бы уже неважно. Ей плевать. Роуз вцепляется в рукава куртки, ткань  под подушечками пальцев шершавая, почему-то это успокаивает. Это реально, как и то, что её носил папа. Чужие слова, эхом отдающиеся в голове – нет. И все же их прокручивать в голове гораздо быстрее.

— Ты говорил как-то, что у тебя есть местечко в «Волках»… — не получается уверенно и четко, даже не получается как бы между прочим. Светящиеся вены на руках, шее тоже реальные. Способности, на которые каждый раз хочется закрыть глаза, притворится, словно их нет, но миру на эти попытки абсолютно насрать. — Оно ещё свободно?

Чарли, Роландо, Эмили, Джон и Дион хотя бы не смотрят на неё как на чудовище.
А может и смотрят, чёрт их знает, но хотя бы не в лицо. Никто в жизни не относился к ней так по-доброму, как они. Как Крис.
На пару мгновений будто бы действительно становится стыдно: она продолжает вдохновленно приносить неприятности. Но, может, хоть так она сделает все правильно?

— Я не разучилась ещё держать в руках дробовик, честно, — Роуз пытается отшутиться, почти что даже не натужно. И бросает быстрый взгляд на руки. Этим она всё равно ни в жизнь управлять не научится. Скорее уж оно управляет ей.
Её жизнью.
Всем.

И этим разрушает до основания.