Клайд держит в руках лопату. Шершавое древко елозит по мозолям, грязь смешивается с потом, взмокшие волосы лезут в глаза. Но хуже всего — запах гнили. Он забивается в нос, пропитывает собой одежду, захватывает все пространство вокруг и не оставляет возможности дышать полной грудью.

Клайд продолжает копать. Лопата вбивается в землю, черпает порцию, отбрасывает ее в сторону, снова в землю. Клайд помогает ногой, стирает тыльной стороной ладони пот со лба, выдыхает. Из могилы — он копает могилу? — вырывается костлявая рука. Порванный рукав клетчатой рубашки, кольцо на безымянном пальце, беззвучная мольба о помощи в хаотичных движениях.

Клайд хватает руку, тянет изо всех сил. По всей округе разносится звон колоколов. Почему колокол звучит как сердце? Тук-тук. Тук-тук. С каждый ударом сердце словно замедляется.

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Клайд подорвался с места. Весь вспотевший, дыхание сорвано, правая рука схватилась за грудь в области сердца. В висках стучало, в горле пересохло. Очень похоже на отходняк. Точно! Это отходняк. Он же вчера выпил…чертову содовую и два стакана кофе. Значит, усталость. Со всем происходящим в этом адском месте удивляться нечему. Мозг впитал в себя все дневные переживания, пережевал их как мог и просто выплюнул напряженным кошмаром. А уставший Клайд, будучи трусливым засранцем, перепугался просто так. Спасибо, что не обмочился.

Хорошо, что Грейс не увидела этот позор. Не увидела же?

Он оглянулся. В комнате было пусто. Утренние лучи неохотно пробились сквозь завешенные тряпьем окна, подсветив частички пыли и недовольное лицо Клайда. Грейс, очевидно, здесь не было. Наверняка она занималась каким-то куда более важными вещами, чем попытки проанализировать идиотский кошмарный сон. Не зря ее считали умнее Клайда. Не зря он сам так считал.

Он пролежал еще какое-то время в кровати, уставившись в потолок. Сон по-прежнему отказывался его отпускать: в ушах заело жуткое сердцебиение, а ладони словно так и не ослабили хватку на древке лопаты — настолько сильным было напряжение. Вскоре это надоело даже ему, и пришлось лениво собираться и выходить из комнаты.

В мотеле кипела жизнь. Откуда-то доносились радостные голоса, тихие разговоры, шум различных инструментов, в том числе музыкальных. Это место умело выбивать любые мысли о ночных монстрах, о ночных кошмарах, о ночных проигрышах в карты везучему Юджину. Клайд по-прежнему торчал два шоколадных батончика ублюдку и подозревал, что тот мухлюет, но поймать его за руку еще не удавалось.

Спустившись вниз, Клайд заметил знакомую рыжую макушку. Подкравшись сзади, он мягко ткнул ее — Грейс, не макушку — пальцем в ребро и лукаво улыбнулся.

— Всегда ожидай нападения, — пародируя хриплый голос мастера Мияги, сказал он, тут же отмечая, что над китайским акцентом еще стоит поработать. Или, знаете, перестать его использовать. — Или…

Клайда прервал знакомый мужской голос. Стивен, приятный тучный мужичок лет шестидесяти, по-отцовски хлопнул его по плечу и сказал:

— Простите, что отвлекаю, ребятки. Клайд, не поможешь… — он протянул Клайду лопату, от чего тот сразу напрягся, хотя на лице Стивена было куда больше сигналов для беспокойства.

Он вдруг стал каким-то удивленным. Будто кто-то показал ему мокрого вилли, затолкав слюнявый палец в ухо. Или он вдруг узнал, что заниматься сексом со своей кузиной не очень нормально, даже если вы живете в Луизиане. Он бегал глазами, хотя внимание его было устремлено куда-то внутрь, где они совершенно не способны ничем помочь. Ухватился за плечо Клайда толстыми пальцами, и хватка его перестала быть дружелюбной. Кольцо на его безымянном пальце больно врезалось в плечо, клетчатая рубашка на массивной руке закрыла весь обзор.

— Стивен?.. — неуверенно вопросил Клайд, пытаясь понять, что происходит. — Грейс, что с ним?

Стивен ухватился за сердце, сделал слабый шаг куда-то в сторону, подкосился на одно колено и завалился на землю, хватаясь за сердце. В ушах Клайда по-прежнему стучало колокольное сердцебиение. Рука его задрожала, дыхание участилось, слова отчаянно цеплялись за горло и отказывались покидать рот.

— Г-Грейс… Зови кого-нибудь! — запоздало закричал он, падая на колени рядом с напряженным Стивеном, из последних сил хватавшегося за истончающие нити жизни. — БЫСТРЕЕ, БЛЯДЬ, ОН УМИРАЕТ!

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Жизнь намеренно подбрасывает дрова в печь бесконечной рутины дней, чтобы не казалось, будто про тебя забыли. Хаас всё ещё помнит взгляды участников фестиваля Термины, пока они ехали в том злополучном поезде. Никто не ожидал, что девушка в инвалидном кресле будет хоть как-то полезна сама по себе. Она смутно помнит их образы, имена, занятия и хобби. Некоторые были более открыты, чем другие. Другие — напротив, держались поодаль. Она не знала к какой из групп себя отнести, только потому, что не была уверена, что дружба с ней будет кому-либо выгодна. В глазах некоторых она выглядела как балласт: скрип несмазанных колёс создавал много шума, а разговоры о науке не всем были ясны. Рыжеволосая девушка напоминала Оливии о её сестре. Как же было её имя... Абелла? Только в отличие от Рейлы Одри Хаас, у этой Абеллы не было столько везения. Как, впрочем, и у всех остальных участников, прибывших в Прехевиль. После пережитого возвращаться обратно не хотелось от слова "совсем". Страшно потерять способность ходить, страшнее — потерять способность мыслить; осознавать себя как человек.

Нельзя стать сильнее после пережитого в том городе. Это не было похоже на экскурсию. Всего пара дней прошло, но не покидало такое чувство, что девушка пережила курс выживания. Оливия Хаас не утратила доброту и мягкость, но научилась стрельбе. А её навыки ботаники очень пригодились в лечении ран. Однако, были случаи, когда приходилось использовать растения не по назначению. Чтобы отравлять тех... "существ". Ты убьёшь одного и это покажется кошмаром. Двух – и ничего не изменится. Она просто собиралась приехать и найти сестру. Не подписывалась на весь этот ужас. Колени бы болели, если бы ощущали хоть что-нибудь. Но руки помнят напряжение, когда приходилось подниматься по лестнице. Дрожь в плечах никуда не ушла, стоило опасности показаться на горизонте. Но бежать? Оливия не смогла бы. Один случайный камешек на дороге — падение с инвалидного кресла. Не говоря уже о мелких царапинах на лице и ладонях. Про переломы думать не хотелось. Пережитые инсульты и инвалидность были достаточным испытанием детства.

Небольшая толика покоя и умиротворения так или иначе была бы прервана год спустя... может, два? Перестаёшь считать время, когда в течение пары дней риск быть убитой составлял почти сто процентов. Письмо приходит утром, когда Оливия всё ещё не проснулась и не надела очки, крепко обнимая подушку. Кошмары не покидали её, но в последнее время не снится никакого очертания зловещей луны, загадочного человека на её фоне и башни, казалось, достигающей небес. Позавтракав, она решает проверить почтовый ящик и тут же вспоминает какая это морока — спускаться вниз. Лестница не была высокой, как и её дом, что не был богато обставлен. Родители были в отъезде уже год, но к этому Оливия постепенно привыкла, так же как и обходиться сама по себе. Жить было непросто, но самостоятельность была залогом успеха, если хочешь выжить в этом мире. Вопрос того что случилось с её сестрой не покидал Оливию с момента возвращения и даже во время её последующего лечения в течении нескольких лет. Психология, всё-таки, тонкая наука... но им нужно было побывать там же, где и она, чтобы понять, что это не "выдумки".

Справившись с назойливыми мыслями и долгим спуском по лестнице, девушка отдышалась и села в инвалидное кресло. Проехав к входной двери, она заметила лежащее на полу письмо. Превозмогая себя, учёной всё же удалось его поднять и прочитать. Её просила о встрече та девушка из поезда. Её звали Марина. Марина Домек. С религией у Хаас-старшей не было почти ничего общего, но она не отрицала, что подобная вещь имела своё место в мире. Это как отрицать положение спицы в колесе. Вроде и без неё колесо может продолжить свой ход, но выглядеть это будет... уродливо. В техническом плане. Эх, скажи Оливия это вслух, её сестра бы вступила с ней в спор по поводу техники, где старшая сестра бы оказалась загнана в угол количеством непонятной информации. Что ж, по крайней мере, она знает ботанические науки лучше и хоть чем-то может похвастаться. Что до письма...

Разговоры с Мариной возвращали ей рациональное мышление. Отвлекали в то время, когда казалось, будто сходишь с ума. Любопытная Домек умела вести разговор, чего не скажешь о той, кто читал это письмо сейчас и терялся в своих мыслях. Мисс Хаас не была охвачена паранойей и считала, что встреча поможет ей отвлечься, если будет время поделиться последними новостями и тем, что произошло спустя много лет. Кто знает, может, давняя знакомая знает то, что неизвестно нашей учёной?...

Он ищет такие места, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнажённая, неиспорченная, ни пестицидов, ни чужих башмаков, сосцевидная область — трогательное место прямо за ухом, обычно укутанное волосами. Чуть ниже шея: слабая, чувствительная, Йорд не любит, когда её там трогают, прикосновения заставляют вспомнить, что тело реально. У кого-то пята, у кого-то шея.

Жестокость ей безразлична: шахтёр со исполосованным брюхом падает на землю — обратно, к ней — Йорд переварит и его, и его гроб. Тор приносит ей поделку из детского сада, очень мило, она даже улыбается и берёт его ржавые от крови ладони в свои, чтобы сказать: «глупый мальчик, знаешь, сколько во мне наделали дыр?» Его руками на направляет нож остриём ближе к её груди. «Дырой больше, дырой меньше. Нет никакой разницы.» Техногенные провалы, карстовые воронки, проседания грунта, шахты, заброшенные шахты. Где-то помог метан, в 1906 году во Франции они сами подорвались внутри, не освоив взрывчатку, после Второй Мировой войны забытые мины детонируют под землёй, и Йорд возвращает себе 405 шахтёров. «Смертным немного осталось, не думаю, что она доживут до Рагнарёка.»

Ей почти жаль, что в нём нет ничего от неё. Ни капли йотунской крови, кажется — сплошное владение Одина, асова чистота, та единственная, что принимают в Асгарде, от Йорд даже горсти чернозёма не осталось, всё забрал Всеотец. Внутренние части бёдер ныли, где-то в Мидгарде закровоточило русло реки, Йорд не сопротивлялась, просто лежала, и вся его бессмысленная жестокость была ей непонятна. Он засмеялся, чувствуя, как дрожит земля, блюющая асинхронными толчками. Имя он выбрал задолго до того, как пришёл к ней, плод развивался быстро и зло, и для того, чтобы его достать, пришлось вспороть ей живот. Тор, покрытый белым налётом, её кровью и графитовой крошкой, родившийся раньше срока, был отвратителен — не зря мидгардцы говорят «разрешиться от бремени». Йорд на него не смотрела и не видела ещё долгое время.

Она думает об этом, когда он обхватывает её, касается носом края живота, вжимается так, будто может вернуться обратно. Йорд хочет отдёрнуть руку, но он перехватывает её — знакомая настойчивость, уверенность в том, что всё ему принадлежит по праву рождения, это в тебе, милый сын, тоже от Вотана.

— И что будешь делать? Разве не весело было убивать моих внуков? Скольких йотунов вы искалечили, — свободной рукой она хватает его за волосы, жалкая хватка, бессмысленное сопротивление, — даже твой Мьёльнир вы добыли обманом.

Сдаётся, опускаясь к нему.

— Можешь съесть хоть всю мою руку, можешь разворотить лёгкие и достать сердце, можешь сварить из матки суп — больше меня в тебе не станет.

Проводит пальцем по его грязным губам, натыкается ногтем на зубы, очерчивает щеку изнутри.

— Попробуй.

Католичество, говорит он негромко, мягко разминая ноющие на сырость суставы тонких паучьих пальцев, так и не смогло вытеснить традиционные филиппинские верования, знаете ли, молитвы вполне уживаются у местных с заговорами против злых духов, aníto, если не боитесь, в одном из барангаев на севере продают любопытные вещицы, защитные амулеты, я подскажу точное место, могу дать господина Мота в сопровождение, на удачу. С первого взгляда, конечно, мелочевка, барахло, какие-то заговоренные монетки, миниатюрные фигурки Иисуса Христа с раскрытыми объятьям и языческими символами на деревянной плащенице, кусочки сушенной грязи и плетенные куколки, но, господин Корчной, кто знает, кто к Богу, к тому и Бог. Товарищ гроссмейстер Корчной должен был ответить раздраженно: "Господ еще в семнадцатом году перестреляли". Невозвращенец Корчной усмехается, щелкая дужками зеркальных очков. Безымянный претендент, заткнутый советскими газетами, и вовсе молчит.

Коровьев выходит из-за его спины с изяществом бездарного фокусника, вынужденного отвлекать от карт, выпадающих из рукавов, и мертвых голубей в сложенных клетках, пышными жестами, говорит, заламывая тонкие нервные руки: "Какие нынче все маловерные, мессир!". Слово "маловерные" он произнес с оскорбленным чувством, разделяя на слога, облизывая каждый. В Багио Коровьев развил кипучую бестолковую деятельность, которая вызывала у Воланда приступ мигрени, никто за ним, появляющемся одновременно в разных частях города, не поспевал. Как резонно заметил Бегемот, лакая третью тарелку синиганги и высасывая креветочное масло из хтонических креветочных голов, они все просто невероятно благодарны ему за возможность сопровождать его в Багио - Бегемот безостановочно жрал местную еду, пока Коровьев плел интриги и был в разработке одновременно у нескольких иностранных разведок. Еще немного, и назреет небольшой дипломатический скандал, в ходе которого будут отозваны послы, а кто-то застрелится у себя в кабинете. "Мессир, кто-то непременно должен застрелиться... Может быть, товарищ Карпов?". Бегемот энергично отгрыз лангустину хвост. Воланд закатил глаза.

Впрочем, к тридцать второй партии энергия закончилась даже у неуемного Коровьева. На Филипиннах наступил сезон дождей, по стенам их отеля поползла черная заплесневевшая сырость. Все белоснежные сорочки были влажными, неприятно прилипали к коже. Полный зрительный зал постепенно начал рассеиваться, на затяжные партии - ничья, ничья, ничья, ничья, - приходили только самые стойкие, способные высиживать несколько часов на одном месте, следя глазами за передвижением фигур на огромной доске. Советская делегация, изнеможденная, серая, покрытая лихорадочной испариной, наблюдала с таким напряжением, будто все их семьи сейчас находятся в ГУЛАГе, а лично Карпова в случае проигрыша растреляют. "А может" возбужденно зашептал Коровьев, с надеждой заглядывая в глаза, "Он все-таки застрелится сам?". Воланд растирает кончиками пальцев висок. Начинается отвратительный скандал из-за переданного Карпову черничного йогурта. Потом скрипит и шуршит счетчик Гейгера. Претендент, захлебываясь белесой пеной, которая шла у него горлом, требовал вытащить из головы соперника провода и электроды, по которым он получает подсказки.

Карпов обычно сидит почти без движения, склонившись над шахматной доской, отвлекаясь только на то, чтобы переключить часы и записать тонким нервным почерком пару ходов. Очень редко он поворачивает голову к безликому для себя зрительному залу, и тогда можно проследить тридцать тяжелых партий в пепельных тенях под глазами и нервном истощении, почти что близкой неостановимой истерики, в которой, как ребенок, будет топать ногами, говорить: неспортивно! нечестно! Летают вертолеты, нарезая круги над виллой, принадлежащей одному господину, предпочитающему сохранить инкогнито, заветривается нетронутая красная икра, рвет желчью, клетчатыми кусками шахматных тетрадей и сгущенкой, действующего чемпиона мира. Глава советской делегации скатывается в параноидальную шизофрению, вздрагивает от каждого звонка телефона, по дому ползают змеи, засыпая у Анатолия Карпова на груди. Воланд пьет терпкое вино с Петрой Лееверик в гостиничном лобби, потом поднимает ее юбку, она собирает ткань на животе, подается бедрами. Во внутреннем кармане претендента - деревянная фигурка, купленная где-то на городском рынке.

На тридцатую игру приходит Бегемот, сыто пахнущий рыбными прилавками и лемонграссом, спрашивает громким мхатовским шепотом, за кого они болеют. Коровьев показывает, аристократично взмахнув перчаткой. "Очки у него какие-то странные" с сомнением говорит Бегемот, им делают замечание за громкие разговоры, Воланд чувствует себя главой непослушного семейства, строгим отцом, от одного взгляда которого все прикусывают языки. Коровьев робким шепотом говорит, что местная polizia арестовала Азазело за связи с наркокартелем и продажу православных икон американским коллекционерам. Карпов проигрывает. Встает, чуть покачнувшись. Бледная измученная тень, обреченная играть и играть: трехсотая партия... три тысячи трехсотая партия... тридцать три тысячи трехсотая...

Он и сейчас такой: по-детски испуганный. Голос не слушается. Изнеможденный, мысли о еде вызывают тошноту, как и мысли о собственном жене, ее груди, животе, ногах, ты ей совсем не звонишь, хрустальная балерина крутится, крутится, крутится между театром и Лубянкой, пишет доносы. Воланд щелкает пальцами, заставляя вертолеты и цикад перестать стрекотать. Делает шаг к застывшему Карпову, откладывает трость на шахматные конспекты, на всех король сдался в плен или убит. Плохо, Толя, теперь все совсем безнадежно.

- Завтра Вы проиграете. - Воланд касается его лица, берет за подбородок, всматриваясь в остекленевший взгляд. Словно доктор, который пытается поймать пациента на лжи. Сколько Вы уже не спали? А сколько таблеток, растолоченных в сгущенке, приняли? У сопровождающего Вас сотрудника КГБ есть пистолет? - Сочувствую.

baba yaga; slavic folklore

Отольются кошке мышкины слёзки цианидом в ложке.

У Яги всё под настроение — то она в платьях, на каблуках, выхаживает по картинным галереям и оперным театрам, в ложах сидит с бокалом шампанского, закинув ногу на ногу, то дома в застиранных косынках, с руками в волдырях от токсичных растительных испарений. Вытяжки из аконита и белладонны, зелья, яды, кому помочь, а кому жизнь навсегда испортить, как клубочек покатится, как избушка повернётся, так всё и будет. Яга больше всех знает, больше всех помнит, Навь для неё не умерла — пока Яга жива, и Навь живёт, на мостах, в заболоченных озёрах, под торфяными земляными складками, в избах столетних и монастырях. Яга старается никого больше нужного не любить, ни к кому больше нужного не привязываться. Люди захаживают просить помощи, гостинцы приносят, деньги, она выбирает прищёлкивая пальцами, задумчиво глядя в глаза. Нет никаких критериев — только дур не любит, таких сразу вон. Может долларов попросить, может отпуск, а может нерождённого ещё ребёнка, любимую дочь, фалангу указательного пальца, роскошные волосы, красоту и молодость. Всё себе заберёт и сохранит, спрячет в комнате.

Когда-то была хранительницей баланса, героям помогала, через посвящения проводила, на страже между живым и мёртвым — пересекаться оно должно было в ней. Помимо костяной ноги, были украшения костяные, браслеты, пуговицы, вышитые утопленницами платки, выкованные сброшенными в колодец кузнецами подковы. Сейчас всё смешалось. Мёртвые по земле лазят, смертные ни в чём не разбираются и то с демонами их какими-то пообщаться тянет, то домового себе придумать, то барабашку вызвать, потом удивляться, кто по ночам на кухне ходит и от чего родители на себя непохожи. Нихуя не понимают же и лезут всё равно. Яга раздражённо скрипит зубами. Кого выручает, за выгодные только ей сделки, за "сумки донести до дома", за "на Бали на всё лето слетать", кого добивает исключительно из милосердия. Свежая кровь знахарке всегда нужна, и печень юная нужна, не пропитая ещё, и лёгкие пригодятся, если наполнить их мёртвым Навьским воздухом.

---

от Марьи: заявка коллективная! Маша хочет играть всё колдовское, учиться по возможности, заглядывать в рот, заваривать чай из собранных трав, слушать басни, огребать за то, что опять всё не так смешала. Очень хочется магической магии, хтони, жути, будем (всё по заветам славян) допекать в печах младенцев, солоновать их же, чтобы разъедало кожу, уводить в леса красивых и добрых молодцев, кушать их сердечки, жизнь себе продлевать. Яга — символ перехода между двумя реальностями, такой себе Харон в юбке, страж границы, тот самый порог, через который проходят все герои (а куда проходят это уже второй вопрос). Наполовину в этом мире живёт, наполовину в мёртвом, может с их душами разговаривать, может их удерживать, а может отпускать, после ухода из Нави значительно превышает свои полномочия при любой возможности, озабочена продлением собственной молодости, накоплением знаний, сидит на фолиантах и конспектах по травничеству как Змей-Горыныч на груде сокровищ. Образ двойственный, и помогающий пройти классическую инициацию, и способный разрушить — всё зависит от вектора идущего. Но больше всё же про страшное и плохое. Нравится ещё концепт из The Magicians, "A magician is strong because he feels pain. A magician is strong because he hurts more than others. His wound is his strength." В это хочу играть.

от Вани Дурака: осторожно, этот Ваня живёт прям у Яги в большой квартире, заботится о ней когда ей это нужно (в магазин ходит, например, записывает на реснички и ноготочки, курьерам двери открывает) и притаскивает всякую всячину, в том числе продлевающие красоту и юность молодильные яблоки (за это и терпим). Иногда Дурак приводит с собой своих сказочных друзей, которым негде жить. Филс лайк фэмили в коммунальной квартире. Яге полезны яблоки, а Ивану жилплощадь и безопасность.

от Вани Царевича: как Царевич я человек деловой — бросаюсь в омут с головой. I receive контакты Машеньки Моревны, you receive всё что угодно из того, на что хватит Яговской богатой фантазии: пожизненное содержание в доме престарелых на Рублёвке, машины, яхты, ключевой пакет акций Газпрома, оптовая поставка монашеских селезёнок или административные приводы девственниц в полнолуние на заклание на Питерских алтарях. Что-то длительное или разовое — не слишком важно. Если Яга будет тяготить Tsarevicha и ставить перед ним моральные (ха-ха, что это) дилеммы, то только за.
Принимаю ответные пожелания.

У нас нет общего сюжета, мы предлагаем вам такой вот концепт: всё волшебное медленно умирает, разлагается, укрывается масляными пятнами, реки высохли, терема рухнули, золото разворовали и увезли в столицы, и теперь над ним чахнут люди, настоящие люди, опаснее любых Кощеев. У людей — бомбы, стрелялки, самолёты, скоро порталы изобретут и тогда точно пиздец. Магия больше не помогает. Как вы понимаете, существу абсолютно магическому, привыкшему так решать проблемы, так жить, этим воздухом дышать, подобное втройне может доставить неприятностей.

Внешность можем выбрать совместно, предлагаем посмотреть Ксению Раппопорт, Викторию Исакову, Светлану Устинову, Ольгу Сутулову, Наталью Рогожкину или кого-нибудь ещё, зрелого, харизматичного, умудрённого опытом. Не Юлию Снигирь, пожалуйста, потому что заездили (но если захочется очень.. можем поддаться уговорам).

Что важно: пример текста в личные сообщения, традиционные "не пропадать, не игнорить, не страдать хуйнёй", писать чуть чаще чем раз в полгода. Обрастайте собственными связями, сюжет можно и нужно строить не только с нами если вам захочется. Хотелось бы видеть в игре разные локации, а не "МКАД, Нева, Москва-сити". Мы любим красивые тексты и книжки читать и не любим общение в стиле "я твой пидр ты мой муж", мизогинные тейки, перебор с_инверсиями и (з а м е с т и т е л ь н ы м и) для более высокой духовности в постах. Клёво если найдём баланс между описанием чёрных пятен на Марсе и в вашей груди и какими-то осмысленными предложениями в размере 3к+.

пример поста;

Она на Чёрную Речку едет чтобы на птиц посмотреть. Без водителя добирается, на метро, тут всегда пахнет болотом, потому и "чёрная", хрустит ледяной корочкой, пузырится тёмными провалами подо льдом. И птицы гуляют — Дуня улыбается, воробьи нахохливаются под неодобрительными взглядами прохожих, у уток клювы подмороженные, как в холодильной камере супермаркета, щупленькие бабушки голубей спасают, щедро рассыпая пряничные крошки, только ведут те до коммунальных квартир и железобетонных сталинок, никаких украшательств, зато всё практично, три комнаты, досталась от родственников. Успели за короткий срок дерьма настроить. Она греется в своём тёплом пальто, прячется от ледяного ветра в шарф, укрывающий почти до носа, волосы выпадают косой. Галки на крыше Пятёрочки узелки вяжут. Дрозд расклёвывает подмороженное яблоко, сморщившееся коричневым и неаппетитным. Телефон в сумке звенит входящими сообщениями, подруги, у Лены юбилей с мужем, они приглашены и надо ещё подарок выбрать, Аркаша обещает к ночи с работы приехать, шлёт ей фотографии, всё как в первые дни, когда сходились. Себя в зеркалах бизнес-центра, занесённые снегом парки, и птицу какую-то тоже. Дуня усмехается. Белый голубь выглядит траурно. Она кладёт руку на живот, расставляя сердечки, будто кто-то уже должен изнутри толкнуться, будто эмбрион в пару миллиметров прямо сейчас оживёт и разрастётся до трёх килограмм и двухсот грамм. Мама счастлива будет, надо сказать.. и ведь случайно вышло. Таблетки пару раз не выпила, приём у гинеколога пропустила из-за экзаменов. И вот. Значит пора. Так же говорят? Бог послал.

"Дети в любви" выписывает неровным почерком в их черновом брачном контракте Аркадий Иванович Свидригайлов, которого никто никогда на самом деле не любил. И она обещает всё это компенсировать. Держит в узде тяжёлый характер, расписывается в каждой из предложенных бумажек. Спустя год начинает искать недостатки, должны ведь они быть: иначе тошно. Ни изменить, ни обидеть толком не получается, не в чем Аркадия Ивановича попрекнуть. Подписка на доставку цветов, платья, салоны, отпуски — даже одну её, скрипя зубами, отправляет если попросит. Редкие скандалы от случайной ревности неизбежно заканчиваются хорошим сексом. А потом извинениями — Дуня фотографирует брендовые пакеты, из Картье, Фенди, Оскар де ла Рента, платья и побрякушки, и вспоминает как единственным её украшением было матушкино серебряное кольцо, а ещё цепочка золотая, тоненькая, такая что едва на шее ощущалась. Он обещает мир принести к ногам и приносит, пусть пистолет Дуня так и не отдаёт, лежит у неё на дне чемодана, на всякий случай, если хоть какой-то из ужасных слухов спустя четыре года вдруг окажется правдой.

Она обещает быть рядом и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии — из этого складывается их брак. Аркадий Иванович становится Аркашей, Аркаша сладкое любит, окрошку и зелёные щи, спать может двенадцать часов подряд по выходным, крепко обняв подушки, и просыпаться как ребёнок, едва она с кровати встала и в ванную отошла. Мужчины оказывается и плачут, и кричат — Дуня слизывает его слёзы, отвечает на все заданные вопросы, кажущиеся глупыми, да, она точно любит, да, точно не изменяет, и ещё двести раз "да", после главное не напоминать что он плакал, когда всё отпускает. И Аркаша опять Аркадием Ивановичем становится — улыбается, флиртует с секретаршами, в зал ходит и на пробежки, между синим и голубым поло выбирает, примеряя их по очереди, не берёт ни одно. Дуня не спорит где не надо вообще, потом легче на важном настаивать, если на двадцать одну глупость перед тем согласилась. Не мешает заваливать её деньгами, впечатлять, привозить из командировок безделицы жуткой стоимости, вышитый золотыми нитями ковёр из Абу-Даби им же был совершенно необходим. Или китайская ваза по цене годового съёма квартиры, ну и отлично, спасибо что купил, сейчас на этот вот столик поставим.. Мама Аркашу обожает. Все истории из сада прощает. Обнимает, соленья крутит и варенье на зиму готовит, тоже долюбливает, хоть и не знает, как это нужно. У Пульхерии Александровны много любви — от которой родные дети яростно отказываются. Дуня скользит ледяным взглядом по брату. Убийца и предатель. А не Роденька, не Родя, даже не Родион. Она уговаривает себя что не скучает. Что ей не тоскливо, не больно и не зло. Убийца и предатель. В сердце такой же холод, чёрный, болотистый, как на Чёрной дроздовой речке, вокруг сплошные дуэли. Метро быстро доносит её до нужного адреса. Шум, гомон, кофейни, сердце столицы, Петербург Новый год и Рождество уже встретил, теперь работает, зачёркивает в списках выполненные за январь цели. Кряквы зимуют на Мойке, мандаринки протяжно кричат. Наверное и им холодно.

Родя никуда не выходит. Зимует основательнее и крякв на Мойке, и медведей в лесных берлогах, и зима у него длится целый год — протекают недели, месяцы, годы, скоро новая жизнь, к весне почки зеленью покроются, подснежники, и Дуня уже всё посчитала пока ехала. Если беременность в январе, то родит осенью, если повезёт то не слякотной, а роскошной, кленово-красной, дубово-охровой, осиново-золотой. Они так давно не говорили нормально. Вообще не говорили — после того злосчастного сообщения, после мёртвых старушек, лихорадки, швейцарских пансионатов, за которые Аркаша бешеных денег отвалил, а она продалась с головой, ради мамы и брата, ради будущих детей. Ради себя. Тепла захотела, сытости, занавесила зеркала и показала язык отравленной Марфе Петровне. Шлюха и мразь. Стыдно с такой сестрой. Так же он думал?

Дуня больше не застывает в нерешительности у дверей, не мнётся, спокойно нажимает пальцами на кнопку звонка, перед этим снимает с рук длинные кожаные перчатки. Годы идут, мама не молодеет, они тоже кстати. Возраст близится к тридцати. Родя карьеру юридическую мог бы куда успешнее сделать, если бы не сычевал двадцать четыре на семь и чуть чаще в свет выбирался, хотя бы и с ней, контакты там налаживал. Но ему зачем?

Дверь открывается и Дуня заглядывает словно в зеркало. Как в своё отражение смотрит — волосы, глаза, скулы и форма надбровных дуг, цвет и длина ресниц, слишком много общего чтобы на всю жизнь отмахнуться. Но Дуня держится, а сегодня, побывав у врача, понимает что не может так больше. Что надо хоть что-то решить, хоть поорать когда приедет. Она распутывает шарф, изгибает в улыбке губы, и та дрожит так, будто ей опять двадцать два. Они в кафе сидят, Родя хранит страшную тайну, Дуня решает блокировать ужасного преследователя Свидригайлова, опускает голову на родное плечо. Там никогда и ни от чего нельзя было спрятаться — точно не ей. Он сам с собой не справляется.

— Я пройду? — спрашивает она, прищурившись и поправив волосы. — Привет, Родя.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.

Кровь. Кровь повсюду. Таз с холодной водой, в который медленно опускаются ладони с парой царапин. Понемногу, мозг пытается воссоздать картину произошедшего не так давно: был раненый житель Ярнама, которого нужно было затащить и осмотреть его раны на столе для переливания крови. Но что-то пошло не так... Йозефка уже не помнит что именно. Но спустя, казалось бы, мгновение, глазам открылась ужасная картина: лопата в руках, окровавленная одежда и яма с трупами. Доктор понятия не имела кто они, но по одежде можно было догадаться, что жители Ярнама. Вокруг бережно лежали мешки с частями тел. Догадаться можно было по зловонию, что царило в воздухе. Девушка не могла сказать, когда в последний раз покидала стены своей клиники. Родной скрип половиц, гнетущая тишина и почти полное отсутствие ощущения опасности. Дверь держалась на удивление крепко, да и посетителей не было ровно до того недавнего времени. Тот молчаливый Охотник... что он искал? Что если всё из-за него? Тело хочет реагировать спокойно на эту новость, но подсознание крепче сжимает в руках предмет труда. Взвесив все "за" и "против", доктор Йозефка выбросила лопату и побежала по направлению к больнице, то и дело путаясь в подоле одеяния Церкви. Лестница наверх в паре шагов, но сквозняк медленно и со скрипом захлопнул дверь и за спиной послышалось рычание. Сердце забилось быстрее и руки затряслись, мысли начали путаться. Повернув голову назад и взглянув краем глаза, доктор увидела причину: заражённый пепельной кровью. В его облике уже не осталось ничего человеческого, черты лица стали волчьими, ярко светящиеся жёлтым глаза свидетельствовали о полной потере рассудка и прогрессировании болезни. В некотором роде, это – последняя остановка для заражённого. В таких случаях Церковь присылает палачей или рыцарей, как в случае со Старым Ярнамом. Соборный округ уже давно следует предать огню, но они опоздали. Девушку иногда посещали мысли о горящих улицах Ярнама, но это не то, за чем её прислали сюда. Эксперименты и исследование крови существ – вот то, что приказал Хор. Но какая-то часть девушки старалась помогать людям.

К сожалению, в случае с чудовищем перед ней помощь была бесполезна. Неосторожно пятясь назад, одна из ног коснулась лестницы из-за чего девушка чуть не споткнулась. Сердечный ритм понемногу выравнивался, но нельзя было сказать, что чувство нависающей угрозы покинуло мысли. Зверь наблюдал за каждым шагом и был готов броситься в любую секунду. Он промедлил буквально несколько секунд, после чего совершил прыжок вперёд. Йозефка вспомнила, что трость-хлыст и её пистолет остались наверху и всё, что у неё было это вера в Великих. Точно! Ибраитас! Сконцентрировав энергию в руке, доктор Церкви протянула её вперёд, моля Дочь Космоса о помощи. Ладонь превратилась в гору щупалец, которым предшествовала незаметная вспышка света. Ликантропа отбросило назад и после видимых на нём ран стало ясно: долго ему не протянуть. Но, испытывать милость Великих не хотелось. Доктор поспешила наверх, осторожно переступая через ступеньку-другую, лишь бы враг не поспел за ней. Хлопок дверью, щелчок, мнимое чувство спасения. Она была в порядке. По крайней мере, в ближайшие несколько минут или часов...

– Боже! – кровь заражённого ликантропа, что был внизу. На одежде, на коже. Резервуар с водой в метре от неё, в котором она начинает смывать с себя все следы боя и уличную грязь. Вода из чистой превращается в светло-бурую, с оттенками красного. Это уже даже не назовёшь водой, типичный яд. Протерев волосы медицинским спиртом и просушив полотенцем, Йозефка меняет одеяния на запасные, такие же. Нет времени на стирку прямо сейчас, внизу чудовище и одни боги знают, мертво ли оно или нет. Хотелось надеяться на положительный ответ. Проходя мимо окна, девушке почудилось, что луна следует за ней. Вероятно это лишь воображение, но подобная мысль заставила рот искривиться в ухмылке. Ухмылке... что!? Мозг пытался успокоить подсознание, что заразиться ей не удалось и эта мимолётная мысль не свидетельствует о том, что у неё медленно, но верно, прогрессирует безумие. Поиск таблеток в шкафчике, в антресоли... нет. Нигде нет. Проклятье!

Стук в дверь будто околдовал тело парализующим касанием. До прозвучавшего голоса было не совсем ясно кто там. Но эта аура, витавшая в воздухе... это мог быть только один человек. Тот, по которому сложно было сказать наверняка: насколько человечный он где-то глубоко внутри своей оболочки? Один замок открыт, другой, дверь с небольшим скрипом открывается и зрение не обманывает Йозефку: тот самый плащ, тот самый шлем и узоры на нём. И едкое ощущение беспомощности перед вооружённым посланником Кейнхёрста.

– Я не ожидала увидеть вас так скоро. У меня было много работы с пациентами в последнее время. – начала разговор девушка, открывая дверь нараспашку и изредка посматривая в окно, будто ожидая кого-то или что-то. – Но я получила письмо из замка, просто... не нашлось времени его прочесть. Болезнь усилилась в этом округе.

Сложно сказать, насколько это было правдой. Доктор не помнила события последних недель настолько хорошо, чтобы утверждать подобное. И причина этого – довольно затруднительна в описании...

Приключение забавы ради – именно так он сказал королю, когда они втроем обсуждали данную «миссию». Возможно Шин когда-то был прав. Были земли, что боялись старого короля и его падение восприняли как то, что могло им развязать руки. К новому королю с его реформациями относились с недоверием, кто-то уже пытался его убить. И Сиз понимал, что это не последний раз. Отдаленное западное королевство со своими устоями, герцог, который в пристрастиях ушел не дальше убитого короля, повышенные налоги якобы по приказу короля Вольфганга и зреющее недоверие, которое, старому развратнику было бы на руку.

Это почти приключение, так Сиз говорил, когда тайно покидал дворец, отправившись якобы по делам своего отца. Настоящее приключение, думал он, когда нашел идеальное платье под свой рост и цвет глаз. Сыграть сбежавшую из столицы богатую даму было бы проще, чем, например, недалеких торговцев, бывших министров. Тем более, старый козел, в отличие от умершего Голденрейнольда, любил чуть постарше, как мальчиков, так и девочек. Со своей тонкой фигурой в этом платье Сиз прекрасно подходил под вкусы похотливого герцога, чтобы его слезливую историю на пороге особняка переварили, проглотили и пустили в дом.

Почти три месяца Сиз успешно справлялся с задачей, вживаясь в образ обездоленной девицы, бежавшей от тирана из столицы, осторожно, как и условились, отправляя во дворец вести. На самом деле Сиз так и не понял, что и как выдало его. То ли старик стал слишком подозрительным, то ли смотритель голубиной почты, которого Сиз щедро одаривал за молчание, и чья голова теперь красовалась на одной из стен замка, все-таки его сдал. Когда к ногам бросили несчастную птицу, утыканную, как подушка для булавок, двумя стрелами, Сиз возблагодарил небеса, что он и Шин использовали секретный код, а письмо напоминало переписку двух пустоголовых девиц, обсуждавших последний писк моды. Но такие «убедительные оправдания» все равно не успокоили герцога, который приказал «запереть ее в комнате, чтобы она подумала». Сиз прекрасно понимал, о чем он должен был «подумать», с учетом того, к чему вечерами пытался склонять его старик и как ловко он сам юлил с классическим, что «до свадьбы ни-ни!».

Знал Сиз и о том, что если голубь не прилетит в столицу вовремя, это будет значить то, что он провалился, попал в плен или с ним случилось что-то действительно плохое. И ладно бы, если бы ему на выручку послали Энока и Сихэйва, которые бы прекрасно справились с его спасением, но Сиз был уверен, что его величество в своей манере побежит сюда сам, бросив все государственные дела, а значит надо было начинать выбираться самому.

Сиз просидел взаперти четыре дня. С ним – к его же удивлению – обращались очень хорошо, если не считать решеток на окнах. Видимо, была комната для особого рода гостей, что Сиз невольно стал считать себя одним из тех несчастных голубей со спаленной по приказу герцога голубятни. Именно на это пепелище выходили окна Сиза. И, раз уж выручка к нему должна была прийти не скоро, он решил действовать. Пришлось усмирить свой собственный характер, сменить капризы на кротость, показав герцогу, что «заточение пошло на пользу». Именно после этого, когда пришлось старикану подарить поцелуй в щеку и попросить прощения, ему вернули старые апартаменты. Но двери все еще закрывали и, как оказалось, просторные окна пусть и без решеток, были заколочены парой гвоздей. Ну с этим можно было работать, так решил Сиз, дождавшись ночи.

Дождавшись ночи, когда в замке уснули почти все, даже стража у его двери, которой он любезно предложил принесенные ему сладости, не забыв туда добавить травы, Сиз принялся подручными средствами, а именно спицами для вязания, пытаться выковыривать несчастные гвозди, убеждая себя в том, что он пока никуда не спешит и должен справиться. Наверное, уже была глубокая ночь, когда последний гвоздь поддался, окончательно сломав ему ногти. Сиз взвыл от обиды, проклиная все, понимая, что очень долго будет восстанавливать, как свою психику, так и здоровье после такого задания и уже собирался открыть окно, чтобы сбросить вниз приготовленную веревку из вороха белья и платьев, как заметил движение в кустах. Кто-то стоял под деревом. И Сиз затылком понимал, что этот кто-то смотрит в его несчастное окно. Закрыв окно, чтобы не создавать шума, Сиз в панике запихал свою импровизированную веревку под кровать и забрался под одеяло, понимая, что тот стражник точно поднимет шум и скоро охрана придет в его комнату. Сиз лежал и делал вид, что спит, пусть даже в платье, толком не раздевшись, когда окно, которое он самолично освободил от гвоздей, осторожно открылось.

«Он что решил залезть через окно к спящей девушке, чертов извращенец? – пронеслось в голове у Сиза, который все еще делал вид, что спал, но крепко сжимал вторую металлическую спицу под подушкой. – Но я слишком хорош собой, чтобы такой красотой не соблазнились. Жаль убивать его… может он красавчик!»

— Кто здесь? — тоненько вскрикнул Сиз сделал вид, что в страхе проснулся, натянув край одеяла на грудь, где второй рукой держал спицу. — Вы пришли коварно похитить мою девичью честь?

В холодном поту просыпаться привычно. Ровно так же, как и соскребать собственную шкуру с пропитанной бурой грязью простыни. Привычно сплёвывать загустевшую во рту вязь, где привкус дешёвого кофе лучшее напоминание давно потраченного дня, лишь одна нить из десятка плетущих толстый узел. Остановка где-то выше грудной клетки, на три пальца ниже подбородка. Протолкнуть в дно не выходит, привычным же образом, в привычной манере, так? Сквозь саднящий приступами рвоты кашель, привычно чувствовать каждый сустав, каждую жилу, каждую судорогу. Почерк бодрости в заглавии нового дня. Всё просто, всё привычно. Достаточно, чтобы на пальцах загнуть простую теорию – доброе утро, золотце, ещё не сдох. Самое время вырезать благодарность из сценария, дабы смыть свежие грехи в раковину. Чаще, мозг не смазывает понимание происходящего, а порционно подаёт на стол, в зависимости от необходимости раскачивать извилины. Ещё чаще, рубит мелкой нарезкой куски внешних факторов, и сервируя по правилам уставной разметки, ставит на долбаный конвейер. С очень размеренными оборотами. А потом… Воздух спёртый, отдаёт связкой антисептика и стерильных накладок. Ещё сыпкая горечь, осевшая на кончике языка. Сколько нужно времени серой жиже, для переваривания статистики знатно проведенного вечера? Ровно столько, чтобы снова научиться дышать без остаточного ощущения кошмаров.

Зашторенные занавески и плотно закрытые окна дают бонус к тишине, правда оная чувствуется под шкурой с запозданием. Привычно. Фрэнк мысленно произносит одно и то же слово десятки раз, и от тавтологии использования между границами долгого алгоритма, удаётся найти выход на ступень боли. Лучше слушать зуд каждого криво наложенного шва, чем из тупого бессилия спотыкаться о растяжки дурных снов. Кошмар всегда один. Чужая кровь на руках, на лице, продолжает хлестать в глаза, подстёгивая кулаками дробить подобие человеческого черепа. Пронзительным свистом обозначает себя смерть и, глухим раскатом грома рвёт землю на куски, рвёт на крошечные лоскуты, частицами коих украсят братскую могилу. Плевать как сильно бьют кулаки, кровь не останавливается. Должна ведь, должна мать вашу? Его должны услышать, голос, который позовёт ещё кого-то, чтобы уберечь от необоснованной ненависти извне. Неважно кто заставляет небо вопить, смыслу всё равно не догнать край полыхающего поезда. Нужно заткнуть рефлексы, посыпать голову вопросами и… Нутро чует, нутро знает, что времени нет. Сколько не бей, всё равно не хватит. Поезду гореть. Земля укроет чёрным ковром, замыкая под собой полог вечной колыбели. Нависая над раковиной, Касл вспоминает кривой маршрут обратно, из остывающих снов, дорогу домой. Только, домой ли? Умыть лицо, стянув последний засов по направлению к реальности, и наконец поднять взор на уровень отражения. Дышится легче, потому-что взрывы больше не подгоняют в спину, а вместо меркнущих в пожаре криков, только боль. Очищает рассудок от шлака похлеще разбавленного спирта. Теперь, Фрэнк может снова заварить дешёвого кофе, и приветствуя радости свежего дня, потешить перспективу тахикардии. Касл пытается шутить, про себя, выходит отвратно. Но, это лишь манёвр.

У большого мира короткие руки, длинный язык и безграничный запас лицемерия. Суть людского мышления, восприятия этого самого мира, как комната в дюжем бетонном муравейнике. Закрыться плотнее, заколотить окна, и встать в центре четырёх стен, крепко прижимая к груди смысл. Встречный вопрос треплет логику за подол: что, если смысла нет? Если не станет? Свобода пьянит, развращает, чернит сущность по этажам, пока конечный результат не превратит человека в длинный язык, безграничный запас лицемерия? Меньшее из зол. Не худшее. Когда человеческая природа сбрасывает поводок, ущербная статистика скалит зубы аки полуночная торговка телом. Приютом станет грязная постель в чужом подвале, но столь сладостным, столь желанным будет потирание шкур, что утрата смысла изживёт себя, на зверином унисоне слова «кончаю». Подавляющее большинство уходит к чертям, выискивая противовес болезненному хору эмоций. Немногие остаются в периметре собственной коробки, и немногие перетирают осколки битого смысла в порох. Много пороха. Хватит, чтобы начинить пулю для каждого, кому приспичит потрахаться в чужой комнате.

Касл прихрамывая вышел из небольшого кафетерия, и минуя просвет неприметной уличной камеры, укрылся в проулочном проёме. Даже спустя несколько лет, Фрэнк продолжал оставаться мертвецом вне посторонних глаз, просто расхаживая у самого носа. Век научно технологического выброса стал тенью социальной песочницы, и теперь, дабы помочиться, приходилось заучить язык условных жестов для комфортного встряхивания достоинства. Простейшие механизмы вяли под натиском новомодных гаджетов, и признаться, Касл с трудом поспевал за временем. Благо, чтобы освежить базу личной осведомленности в инструкциях «как использовать тостер», всегда можно найти точки давления. Болевые точки. Фрэнк часто утрировал, чаще практиковал подшучивание над собственными познаниями, но, внесённый в реестр дураков существует проще, так? Где-то глубоко внутри, механизм системы Каратель гадко посмеивался. Каждый раз ломая шаблон всевидящих безжизненных глаз, ради знатно заваренного кофе? Нет, запасаться термосом кофеина на последующие четыре часа, не сеанс личного превосходства над долбаной техникой, а пункт из плана: разведка, наблюдение. Именно здесь, на пересечении малонаселенных простыми смертными улиц, прилегающих к черте крошечных лавок продовольственно-хозяйственного типа, Фрэнк собирался на свидание с человеком, чьи болевые точки красным пометила статистика. Пришлось потратить порядка трёх недель, чтобы среди раздрая информативности узнать о плавном росте дохрена полезных приблуд, использование коих ставит в ступор шедевры именитых корпораций. Случайность? Неожиданное пришествии альфа-мессии из инженерного эдема? Конечно, не иначе. Только эту теорию Касл прополощет в следующий раз, чтобы до лошадиного ржания взбодрить внутреннего Карателя, а пока…

… Ждать. В промежутке от девяти часов вечера, фаза перезагрузки систем переключает видеонаблюдение на другую сеть, что снижает нагрузку серверов, и позволяет автоматической программе сбрасывать данные в архив, попутно сканируя материал на предмет совпадений. Для статистического населения, база данных консервирует исключительно лица, для «объектов» с надкушенной репутацией, условия распознания раскрываются шире. Так однажды, система определения нашла серийного убийцу на территории Европы. Мораль сказки: хочешь оставаться вне поля зрения – умей правильно двигаться. Обратная сторона медали: свежая кровь, чьи танцевальные па система ещё не успела прощупать. И вот Квентин был той самой кровью.

Две недели, чтобы через подставные источники узнать спектр услуг, возможные контакты в сети теневого рынка. Неделя: ознакомление с целью. Если четырнадцать дней писали картину маслом, и могли с лихвой сломать архивную корзину объёмом фактов, то семь дней заочного знакомства стали сплошной неудачей. Квентин, только имя, и то, что объект якобы страдал психическим расстройством, заверенным специалистом в диагнозе личного дела. Правда, можно ли проблемное красноречие с использованием терминологии назвать личным делом? Вопрос риторический. Ближе к сумеркам, в радиусе слежения зафиксировать цель, и оставляя дверь фургона незапертой, двинуться следом. Фрэнк успел подметить, что бедолага Квентин, как чёрная кошка, размеренным шагом пересекает все слепые зоны уличных камер, и делает это слишком спокойно, уверенно. Будто лично устанавливал углы зрящего ока. Следуя примеру «душевнобольного», Касл не упускал из виду окружение, и стоило посторонним нарушителям личного покоя выйти из красной зоны, Каратель ускорил шаг.

Несостоявшаяся попытка чужого телефонного разговора, настигает вундеркинда ровным ударом армейского ботинка выше голени, собственным коленом на асфальте и широкой ладонью Фрэнка прикрывшей рот, что в идеальном тайминге сработала с холодным стволом пистолета сверлящего висок.

— смотришь вперёд, не издаёшь лишних звуков, отвечаешь на вопросы – увидишь эту стену завтра. кивни, если инструкция понятная. – связка действий в срочном исполнении первым активирует рефлексы, и на две секунды отключает мозг, инстинкт самосохранения работает на руку, что чувствуется в едва ощутимых кивках Квентина. Только тогда, Касл убирает ладонь, продолжая оставаться за спиной человека, стоящего на коленях. Лишь ствол интегрированного глушителя меняет ракурс, обводя точку прицела на соединение позвоночника и шеи со спины.

— кто курирует поставки гаджетов, имена, адреса, что угодно. от объёма и качества чистосердечных признаний, будет зависеть окончание вечера. выбирай слова с умом, Квентин.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

[indent] Be our safeguard against the wickedness and snares of the devil.

[indent] Кислые яблоки и звук саранчи. Солнце вылезает из рукава Миссисипи и режется о высокую осоку. Ллойд жмурится в такт скрипящим на воде доскам, рассматривает свои тяжелые и неуклюжие руки, чувствует подушечки пальцев, пытается ощутить толщину кожи, тыкаясь в неё хрупкими ногтями, теребит заусенец на большом пальце. Аккуратные чистые руки. Ласковые сны, застрявшие между третьей и четвертой ресничкой.

Ллойд моет лицо холодной водой из умывальника, думает, что ему сделать на завтрак, рассматривает как по другую сторону реки сосед натягивает на удочку леску и бросает снасти в лодку ; Ллойд загадывает себе планы на день и ворочается в отталкивающей необходимости быть чем-то больше, чем просто человек. Ллойд аккуратный, тихий и спокойный сосед, с аккуратно убранным домом, к которому он явно не испытывает большой привязанности. Дом слишком пустой, чтобы его искренне любили. По выходным он уезжает в Оксфорд, по будням ездит по всей дельте реки и иногда остаётся по нескольку дней в Мемфисе. Внешне он больше похож на северянина, смотрит и говорит, как они, но соседи однажды видят его с ружьём и оленьей тушей на плече, слышат, как он работает на плантациях, шепчут о брате-пастыре и вопросов решают не задавать.

В дельте реки сегодня опять будут собирать хлопок. МакКонноры месяц назад объявили о наборе работников для полей, которые не сдали в аренду. Понабралось разного : пьяные, чёрные, бедные и безнадёжные. Ллойд присоединяется на пару дней, вынимает из кармана начальника заветную тридцатку за три дня работы и больше не приходит. Он попытался быть пьяным, попытался быть бедным, не смог стать чёрным, а безнадёжным даже признавать себя не хочет. Ручной труд обесценивается. Техника берёт своё.

Тётя зовёт на ужин.

Водонапорная башня Оксфорда уродливо улыбается, возвышаясь над уже почти никому ненужной плантацией хлопка. Городской прыщ, напоминающий, что в некоторых домах нет ни ванной, ни туалета, а за водой приходится ходить к скважинам-колодцам.

[indent] Люцифер ластится к городу, как Миссисипи, лижущая своими водами берега : когда им обоим становится мало, то начинается потоп. Он разложился на маленьких улочках, которые через десятилетие будут заброшены, распластался на трескающемся от жары асфальте, забрался в колокольчики над входными дверями в киоски, в скрип колёс и в растянутые гласные южного акцента. На переднем кресле новенького Cutlass'а лежит букет полевых цветов, газета и аккуратно упакованный тортик из недо-французской пекарни на центральной улице Оксфорда. Французской её делает разве что только вывеска и бесконечный рассказ владельца, что его предки прибыли из Парижа. Если бы он знал какой на самом деле вонючий и шумный Париж, вряд ли бы так гордился, но построив воздушный шарик, он барахтается на нём, стараясь не упасть. Люцифер достаёт иголку.

Маленькая девочка лопает мячик, потому что ей показалось интересным попробовать ударить им о машину Люцифера.

Он видел малышку на воскресной службе, она ёрзала на скамейке и хотела как можно скорее выбежать под знойное солнце. папа обещал подарить пони. Папа хранит в большом роскошном доме фотографии своих предков, среди которых удивительно много рабовладельцев. Его хлопковые поля до сих пор собирают чёрные.

Люцифер заводит автомобиль, машет рукой девчонке. Бедный мячик, совсем не бедная девочка.

[indent] Майкл усталый. Он моргает медленнее обычного, дышит чуть заломистее, с едва разлечимым хрипом, руку жмёт, как будто сам и не здесь находится. Ллойд одевается в белое, словно маленький игрушечный матрос, сошедший с 45 футовой моторной яхты, и рядом с Майклом белым себя чувствует : душа в клубок сворачивается ровно на том месте, где когда-то был другой человек.

- Как прошло твоё утро? - спрашивает Ллойд. В руках цветы, газета и тортик. Святая троица. - Я едва проснулся.

Люцифер лжёт. Он долго моет лицо холодной водой, чтобы спрятать с лица бессонную ночь, которую проводит в погоне за демонами. Ловит парочку своих собственных в голове и успокаивается.
Майкл усталый, но не из-за вчерашнего дня. Он даже не догадывается почему. Люцифер сжимает его плечо, сжимает зубы, чтобы не схватить хрупкое человеческое тело и не попробовать ему напомнит, чей разум оно на самом деле хранит, словно консервная банка.

[indent] [..] by the power of God thrust Satan down to hell

Электрический неживой свет не знал жалости: с жестокостью высвечивал признаки возраста и увядания, резко очерчивал углы воротника белоснежной рубашки, показывал слой тонального крема на лице, нарочито выставлял вперед не кричащую, а визжащую ненастоящесть; он был такой, что не спрячешь изъяны, не скроешь обман, ни одной тени. Прилизанные волосы в безупречной прическе — волос к волоску, — кажутся синтетическим париком куклы. Кроваво-красные губы медленно растягиваются в пустой улыбке, не обнажающей зубы, на чашке с черным кофе не остается оттиска. Блуд не была красивой. Она была страшной. Словно кто-то в спешке натянул на себя человеческое тело, как натягивают пиджак или пальто, разрывая в рукаве подкладку, разгладил и пошел. В ней не было ничего человеческого. Внутренности ее представлялись сломанными компасами, фрагментами карт, кусками моха, который должен расти на севере, листовками "Разыскивается!" с красными лентами, привлекающими внимание, списками пропавших без вести. Человек, сидящий напротив ее и с вежливым интересом рассматривающий пестрый новодел Рыбной деревни, тоже человеком не был. Или был, но когда-то очень давно. На нем почти не осталось запахов человека. Он посмотрел на Волка разноцветными глазами, потом вернулся к неспешному разговору с пани. Блуд так и осталась сидеть с растянутой улыбкой. Начала кивать, будто кукла, послушно соглашаясь: tak, tak, tak.

Не нужно было биться о земь, обращаясь в зверя, чтобы почувствовать запахи, различать каждый. Волк делает глубокий вдох, по-собачьи встряхивает головой, ошейник привычно давит. Блуд затягивает его сильнее, смеется: собачий кайф. Официантка, которая принесла кофе, сильно болела, запах от нее был сладковатый, сахарный, будто носом ткнулся в рассыпающуюся головку рафинада. Повара на кухне достают из воняющих холодильников подпорченный кусок ветчины, заветренной до зелени с одного бока, срезают его тем же ножом, которым вчера рубили хвосты у креветок. За соседним столиком мужчина давно не менял нижнее белье, весь пропах аммиаком и гнилыми яблоками. Спутник мессира, терпеливым послушным ребенком карябающий в блокноте шахматные доски (и совсем не обращающий внимание на пряничные домики), пах чистым телом и сексом — хорошо знакомый запах покорности, вытраханного до тошноты нутра, заплетающегося языка, благодарящего за то, что с ним сделали.

Наконец Блуд встает. Она носит очень высокие неустойчивые каблуки, шаг при этом у нее мужской, широкий, нужно поспевать, почти бежать следом. Если она захочет, ее будет не догнать, даже если пуститься галопом, задыхаясь, высунув язык из волчьей пасти. Бесполезно метался он по Катынскому лесу, разгрызая березовые стволы, оставляя на их нежных шкурах зарубки, лапами протаптывая тропинки: здесь я был, здесь я уже был, я уже был здесь! Падать, носом зарываясь в землю, пытаясь так почувствовать собственный запутавшийся след... Волк запоздало хватает куртку и ключи от машины, Блуд ждет, пока он откроет для нее дверь, недовольно стучит каблуком. Садится на водительское, мотор немецкой Audi едва слышно урчит послушным зверем — ей нравятся послушные звери. Ева вчера звонила, Блуд мурлыкала со своей управляющей по телефону, в Альтхофе есть только одна точка, где пробивается сигнал сотовой вышки. Волк не спрашивает, куда они едут. Не включает навигатор, точно зная, что пока Блуд тут, с неясной улыбкой смотрящая на него в зеркало заднего вида, они не попадут ни в одну пробку, ни застрянут на железнодорожном переезде и не перепутают дороги. Даже если он сейчас втопит педаль газа, резко развернется через двойную сплошную, рванет в сторону Преголи, чтобы пробить машиной ограждение Правой набережной, все равно окажется на трассе на Гвардейск.

Здесь в салоне машины он, наконец, чувствует ее запах: сухой и травянистый, который остро щекочет нос. Сильнее, чем запах бензина и тонкой кожи сидений. Волчье обоняние в сорок раз лучше человеческого, он навсегда запомнил всех людей из ресторана, даже тех, кто окуривал себя дешевыми сигаретами в серой от дыма курилке, больше он их не забудет, сможет найти, выследить, порвать, можно быстро, можно медленно, удерживая лапой, отрывая кусок за куском, снимая мясо с ребер, придет серенький волчок и укусит за бочок... В ее отсутствие он находит в гостиничных номерах каналы с жестким порно, смотрит, не мигая, на порно с сенсорной депривацией — завязанные глаза, закрытые берушами уши, заткнутый нос, больше не способный различать даже резкие и неприятные для волков и собак запахи специй или пряностей... Блуд наклоняется к нему, шепчет: Нравится? Заставляя вздрогнуть, заскулить, закусив до железистого вкуса рот, спрятать чуть заостренные даже в человеческом обличье зубы, бутылка пива, упавшая из лап, пропитывает ворс ковра, сколько не убирай агрессивной химией, он всегда будет чувствовать аромат карамельного солода и горечь.

Волк не разговаривает без разрешения. Научился. Смотрит только перед собой, на дорогу, быстро выезжают из спальных районов, опаясывающих Калининград, по Московскому проспекту на трассу, мимо поста ДПС, устраивающих постоянный шмон на этой точке. Пейзаж быстро становится однообразным, заправки и погнутые отбойники, вокруг которых россыпь стекла и пластика. Волк не лихачит, держится знаков, зная, лихачи это те, кто играет с лихом, а ему достаточно. Сахарная официантка из ресторана посматривала на него, бросая взгляды через плечо, проходя мимо, оставляя шлейфом этот вкус, от которого наполняется слюной рот. Номер написала на чеке, но не отдала. Хлопала любопытными глазами, смотря на ошейник, краснела. Иногда просыпаются инстинкты: жрать! жрать! жрать! На вкус мясо почти все одинаковое, что официантки, что царевны, главное — это запах. Вспоминается заткнутый прищепкой нос, тяжелое дыхание через рот, как у тревожащейся нервничающей псины. Нравится? Нравится?