[indent] Так просто.

[indent] Металл гнётся, стонет и бесится, как скрученный столбняком больной. Войцех шныряет где-то в потрохах склада, пробивая топором дорогу через смердящие бензином кишки; он вдыхает дым.

[indent] Что-то пленит его, манит, он — как взявшая стойку легавая, идёт на запах, подняв на загривке шерсть. Не может противиться этому инстинкту; он и есть инстинкт, запах железа, бешеная пена на языке. Ничего не видит, линзы закоптило чёрным-чёрным дымом, но зрение ему и не нужно. Он видит больше, чем видят глаза. Больше, чем может осветить солнце. Снует по углам, будто знает это место, как родные казармы, ни одной падающей балки не касается его, ни один оголенный провод не жалит разрядом, все просто и правильно, как двигать шашки по чёрно-белым квадратам. Лишь однажды Пиро наступает на гвоздь, тот входит в резиновую подошву, что в масло.

[indent] Он смотрит секунду на землю и продолжает путь. Не больно.

[indent]Огонь лечит, ты разве не знал?

[indent] Сколько проходит времени? Он не засекал. Считает Пиро плохо, лучше говорить "Миссисипи" и загибать пальцы, затем сбиться, когда пойдет второй десяток, но руки заняты долгожданной добычей…

[indent] Выходит из пламени, как из пены морской, костюм облепляет тело второй кожей. Пахнет жженой резиной. Но если бы Солдат мог видеть — ох, если бы он мог видеть, как скрученное в мясокостный фарш лицо прорезало улыбкой! Как дрожат обугленные кости! Как искрятся зрачки-спичечные головки!

[indent] Он выходит и он говорит, голос отдает бурлением перегретой манной каши под крышкой.

[indent] — Ты, держать, — вкладывает в руки Солдата эту злосчастную деталь, держит напарника за запястья крепко-крепко, наложив его руки, будто на мощи, — Для Делла. Важно.

[indent] Смотрит в лицо, мол, понимаешь? Шершавые согласные на торцах, то ли от недостатка зубов, то ли от горького польского акцента — но так хочется быть понятым. Так и держит его за руки, что перед алтарем, сжимает пальцы до белых костяшек, пока небо позади взрывается радужной сахарной ватой и стекает на песок, пока острые звезды падают за шиворот, и Войцех невольно смеется, когда они щекочут его позвоночник.

[indent] Затем — отпускает. Берет с пояса топор, вскидывает его на плечо. С топора капает на землю сладкая-сладкая патока. Так и хочется лизнуть, но маска…

[indent] Взгляни, на что он способен, Солдат. Не из жажды денег, мести или скудоумия. Не из злости, ярости, болезни, но из любви. Это так просто, слушай, ведь без любви замирает внутри какой-то важный механизм (Дэлл бы наверняка сказал, какой), и любви достоин каждый — справедливый и чистый, почти Библейский закон. Но что делать, если лежишь в казармах по шестнадцать часов на деревянных половицах, один, и нет никому до тебя дела, что делать, если свело натужно сердце, и вспоминаешь, и помнишь, как мать горячее целует бутылку, чем мокрый твой лоб — придумываешь ей оправдания, находишь их, само собой в себе, и зубами скребешь эти чертовы половицы, пока дерево не застревает в окровавленных деснах? Что делать?

[indent] Войцех находит любовь в огне.

[indent] Пиро хлопает Солдата по плечу, чуть задерживает ладонь на его руке. Щупает пальцами, перебирает натянутые сухожилия, окаменевшие мышцы. Он сам, что закоченевшая глыба, но огонь не может его растопить. В его глазах темно, как если смотришь в колодец. Бросаешь туда спичку, и не видишь дна. Войцех смотрит на него, склонив голову на бок: неужели ОНО не греет тебя?

[indent] Пиро принимает огонь за любовь.

[indent] Так же, как принял какого-то несчастного механика за важный, почти мифический механизм, голову которого он выкорчевал пальцами и совсем немного — топором, чтобы отдать Солдату, как дивный дар.

[indent] И это тоже его любовь.

[indent] Пиро садится на землю, смотрит на дивный закат ЕГО творения, как взрываются на горизонте гранаты и чадит порох, как гложет огонь остовы бывших домов, голову его заполняет шум и треск, в душе селится теплый комок почти медитативного упокоения. Посмотри, Солдат, хочется сказать ему. Зачем уходить, когда ты обрёл нечто настолько прекрасное, всё равно, что обрёл себя, не будет больше казарм, смертей, насмешек, никто ведь не хочет быть плохим, в глубине души каждый стремится к богу, так дай огню очистить себя, или хотя бы будь милосердным и оставь меня здесь, но ты же помнишь — спичка, колодец и пустота, не было там сострадания, чтоб об него споткнуться или зацепиться, пока проваливается в бездну.

[indent] Столько всего хочется сказать. Но говорит он просто:

[indent] — Куда теперь?

В четырнадцать всё кажется забавным, эфемерным, романтизированным. Будто ты попал в подростковую young-adult книжку с захватывающими событиями. Столь яркими, что вся окружающая жизнь превращается в блажь, отрываясь ото всего настоящего, обретая новую реальность. В новой реальности главная героиня моментально получает любовный интерес – карикатурный красавчик с длинными, сказочными волосами цвета луны. Они собраны в хвост, на переносице сверкают очки, приковывая внимание к загадочным, зовущим глазам. Тянет в свой мир, обнимает верой в сакральное «ты избранная», даруя главной героине настоящее ощущение сказки. Избранная, принцесса, всемогущая, будущая королева! Самая лучшая, уникальная, единственная! Гипнотическая песня, затмевающая неокрепший разум, лепит из того, как из глины. Элион перебирает в пальцах разноцветные искры магии, учится управлять стихиями, берёт в свою сказку старых друзей, что врагами стать обязаны до главного сражения.

А потом главная героиня становится автором, которому закрыли выход из сказки. Стучи – не стучи, дверей всё равно нет. И даже способность разрывать материю на порталы не даёт надежды на выход. Теперь ты навсегда в плену, вынужден тщательно выбирать врагов и друзей, смотреть на суть, а не на пустую болтовню, учиться различать искренность от красивых манипулятивных речей, вынужден учиться совладать с открывшейся силой, что с коронацией станет лишь сильней. В главном сражении победителей не нашлось, только крах и бесконечный проигрыш, опылённый еще одним иллюзорным бредом, столь же простым, сколь глупые правила жизни, на кончике языка крутится «всё будет хорошо», но оно не наступает.

В книжках малолеток наделяют немыслимой мощью лишь потому, что те готовы рвать плоть зубами, лишь бы сыграть в спасение мира, захлёбываясь от подросткового максимализма, взращивая в себе синдром Бога. Но никто не пишет что с ними случается потом, какие пути открывают новые знания – тоже никто не пишет и как срывает чердак…все молчат и не думают о «потом» в котором каждому избранному как-то придётся жить. Мы сравниваем себя с героями настоящего, о будущем которых никто не думает, ведь читатель закрывает книжку и живёшь свою скучную жизнь дальше. Элион не может ни книжку закрыть, ни страницу перевернуть; эта история не имеет конца, лишь кучу пустых листов, которые она вынуждена заполнить.

Будущее ставит колючий вопрос – кого взять в него с собой и Элион жадно сгребает все остатки прошлого, от которого всё ещё не желает отказываться. Девочки летают на Землю, хватают из своих астральных капель произошедшие события, возвращаются и приносят королеве дары из старого мира в виде историй, которые больше никогда не будут ей принадлежать. Ответственность давит, ломает, щипается и колется, как наворачивающиеся слёзы, которые никому нельзя показывать. Ей больше нельзя быть слабой, но есть нюанс – сильной так и не удалось стать. Ей не нужна эта мощь, не нужна сила. Ей нужны родители, что оказались фальшивкой. Ей нужен брат, что оказался первородным злодеем и оплотом хаоса, ей нужны друзья, которым впятером дружить нравится больше, ломая теорию о том кто лишний. Лишний – шестой. Лишний – иной. Лишняя – Элион. Она знала, что однажды девочки уйдут, отвернувшись от неё. Уйдут навсегда, спрыгнут со страниц чужой сказки, забыв как здорово летать с блестящими крылышками за спиной. Они преданы другому миру и он с остервенением зовёт их обратно.

Королева с завистью смотрит на спины, что ныряют в портал, хочет сорвать корону, бросить ту средь зала и каменных стен замка, нырнуть за ними, а ей нельзя. На руках невидимые кандалы надетые разрушенным миром, что лишь она может восстановить. Кисти скованы дрожью, глаза набирают солёный водопад истерики, голос хрипит от осознания ужаса и та падает на колени, без сил.

– Ну почему? – Вопящий жалостью к себе вопрос слетает с губ, а за тем и слёзы, что прячутся в дрожащих ладонях. – Почему кто-то решил, что Я – что-то должна? Они смотрят на меня как на идола, будто не знают о том что такое сектанство. Они вообразили меня миссией и усадили на трон, но никто не спросил чего я хочу. Вы в таком же положении и я не могу винить ни одну из вас за возможность отказаться, но почему эта возможность есть лишь у вас? Почему меня должна беспокоить судьба чужеродного мира, почему меня вообще должна беспокоить судьба целого мира? Кто это решил? Ну скажи мне кто?

Плакать на плече лучшей подруги – это так по-человечески, так по-мирски, так привычно, так легко и будто бы как надо…но всегда есть «но».

– Нам вечно придётся сражаться, да? Вечно придётся быть заложниками чужих пророчеств…я не хочу такой жизни, Корнелия. Ни для себя, ни для тебя, ни для них. Я не хочу справляться, я не хочу всего этого. Я не хочу ломать твою жизнь, не хочу, чтоб ты была здесь из жалости. Оглянись вокруг, ну что я могу для тебя? Залить один из залов нетающим катком? В этом мире всё чуждо для нас обеих…для тебя больше, чем для каждой из нас шестерых! Моё желание не отпускать вас – это чёртов эгоизм, заложниками которого вы стали. Уилл права, во всём права. Мне тошно от этих признаний, от себя тоже тошно. Не притворяйся во имя дружбы, на этой тяге ты ползёшь годами, а что будет, когда тебе надоест играть в подружку королевы? Что с нами будет?

Истерика набирает оборот срывающимся голосом и всхлипами. Она сжимает запястья Корнелии так сильно, будто отпусти этот последний глоток надежды и всё рухнет.

♫

leon s. kennedy; resident evil

День начала работы федеральным агентом и произошедшее в Раккун-Сити — действительно изменили Леона, оставив след. Биотерроризм, коррупция — агентства, что пытаются ставить палки в колеса друг другу. Леон думал, что нашел свой мир с произошедшим, но все это больше похоже на колесо, что катится с горы и внезапно начинает гореть.

С началом службы — Леон приобретает квартиру неподалеку от Вашингтона, что с годами не становится более обжитой. Клэр звонит ему несколько раз в неделю, сначала обеспокоенно, потом — ее звонки становятся все чаще. Она рассказывает ему, что она пока не нашла Криса, и через некоторое время — присылает ему совместную фотографию с братом. Редфилд — становится константой. По работе — они пересекаются не так часто, но BSAA, в отличие от его главного контр-агента, открыто идет на сотрудничество с властями. Леон знает, что все что-то скрывают.

Все остальное время — он пытается добиться чего-то хорошего.

После произошедшего в Шанхае, Шерри звонит ему впервые за долгое время и просит совета: как быть, если твой начальник оказался био-террористом, что мечтал уничтожить мир. Леон усмехается. Они живут явно в непростом мире.

---

Во-первых, заявка в пару. Зову играть в периоде пост-канона второй части и до пост-канона восьмой, но сурового знания канона требовать не буду. Если вам нравятся триллеры, мистика и что-то детективное, или что-то ближе к теме биотерроризма — мы с вами найдем общий язык. Еще зову играть драму — и все что будет угодно.

Будьте готовы к тому, что я у вас попрошу пробный пост перед регистрацией и в ответ покажу свой. Сам я пишу в рамках 3,5-7к символов (обычно — около четырех) раз в две недели-месяц, от третьего лица в прошлом времени. Вне рамок постов не очень разговорчивый, но в плане игры постоянен. Иногда могу присылать тиктоки или плейлисты.

пример поста;

Джозеф Ирвинг — самый обычный. Челка, распространенная стрижка, пиджак с замятым лацканом. Увидев такого человека, даже ничего не заподозришь. Но Ирвинг все чаще держал ухо востро, прислушиваясь и осматриваясь. За неделю — он поставил замок и дополнительную защиту, удалил социальные сети и практически перестал выходить из дома. Но надолго его не хватило, потому что сейчас — Ирвинг поселился в отеле, где находился почти все время, лишь иногда отодвигая штору в сторону. Он — обрезал все провода телефона и едва открывал дверь, когда ему стучали. Какой смысл селиться в отеле с неплохим рестораном, чтобы есть все в номере, забирая поднос трясущимися руками?

Джозеф Ирвинг — самый обычный, но информация, которую он знал, делала его человеком в поле зрения. Ирвинг не знал, но за последнюю неделю — на его голову объявили настоящую охоту. И ЦРУ старалось делать все возможное, чтобы добраться до Ирвинга раньше времени. Незадолго, как он пересек порог номера, его телефон начали прослушивать. Риз едва поморщился, вслушиваясь в разговоры. Спустя несколько часов — Ирвинг додумался, уничтожив телефон, перед этим успев связаться с журналистом.

«Я буду говорить только с вами. То, что я знаю, может изменить мир. Или наоборот — еще сильнее разрушить его», — Ирвинг не знал, что журналист не доберется до номера. Не знал он, и что в оговоренное время — в дверь раздастся стук. Риз впустил себя сам, на секунду — обратив взгляд на пистолет в трясущихся руках.

— Мило, — он выбил его, понимая, что аккуратно забрать — не получится. В то же время — вжал Ирвинга в стул, не давая возможности пошевелиться, снимая пистолет с предохранителя и направляя его в чужую ногу. Джон наклонил голову. В ответ на окрик с именем журналиста — отпарировал: — Он не придет.

— У нас есть несколько минут, прежде чем это место превратится в новогодний салют. Наверное, надо быть очень важным человеком, чтобы оказаться целью международных служб, — он все еще всматривался в чужое лицо. Ирвинг не выглядел слишком крепким, но он боялся. Он боялся, что не выйдет из этой комнаты. И Джон — ставил своей целью сделать все, чтобы вытащить его живым. — Я отпущу тебя, — сказав это тише, он и правда отпустил. — Если ты сдержишь свое обещание и расскажешь мне, что хотел рассказать Роберту Эллисону, я помогу тебе. Хорошо? — Джон убрал ладонь, ослабляя хватку и отодвигая пистолет, ставя его на предохранитель, но все же оставляя в руках. От услышанного — у него закружилась голова, но Джон сохранил безэмоциональность, лишь однажды почувствовав — как дергаются мышцы, а сам он — направляет взгляд вниз. В чужих руках подобное устройство могло причинить много вреда, но могло — много и блага. И Джон не хотел знать, в чьем владении оно было бы более полезно: в ЦРУ или тех, кто им уже владеет. Джон поднялся, услышав громкий хлопок двери на этаже. Он схватил Ирвинга за воротник, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, чтобы — в нужный момент — открыть дверь, выстреливая в колена боевику. От коридора — не осталось бы и пустого места, как и от Джона с Ирвингом, если бы они не выскользнули через боковую дверь. Бегом, Джон свернул в пролет — оглядываясь по сторонам. Пока — тихо.

Все, чтобы преодолеть еще один пролет и оказаться на этаже ниже. Джон заметил лифт, зажимая кнопку. Нужно было вывести Ирвинга, но идти через черный вход — нельзя было. Уже там — он услышал звуки поспешающего подкрепления. Джон нервно посмотрел на панель сверху лифта, что менялась с раздражающим промедлением. Еще один этаж — и двери раскрылись. Он не успел отреагировать, когда в Ирвинга выстрелили, еще не успев двери лифта открыться. Джон почувствовал, как следующий выстрел — приходится и по нему. Поморщившись, он попытался все же добраться до стрелка, но двери зажало. Тот, кто стрелял, явно не желал, чтобы его нашли. Джон обернулся, наблюдая, как Ирвинг с неприкрытым удивлением рассматривает ранение. На его лице первое время было откровенное изумление, пока он касался раны и рассматривал окровавленную ладонь, через мгновение — оно сменилось ужасом.

Джон подумал, что пора его вытягивать. Но, кажется, они оба знали цену ранения. Джон помог ему подняться, чувствуя, как тянет его бок. Тот, кто стрелял, был настоящим профессионалом. Попасть в цель за пару секунд — и скрыться. Для Джона — это было эталонной работой, но в данном положении — позавидовать ей он не мог. В процессе — они все же столкнулись с одной группой и Джон поморщился, чувствуя, как чужой нож проходится по коже, оставляя глубокий порез. Джон собирался вытащить Ирвинга живым и он почти сдержал свое ожидание, когда они наконец покинули отель.

— Эй, Ирвинг, — Джон коснулся микрофона, что все это время — был вне сети — и только сейчас — отдался шумом гарнитуры. — Кара, вызови скорую.

— Ирвинг живой?

— Кара, сейчас, — перебивая чужие слова, Джон отрубил вызов, поворачиваясь головой к Ирвингу. Он попытался зажать рану. — Эй, Ирвинг. Не отключайся, — все эти слова — никогда не работали. Джон всегда действовал по алгоритму, но сейчас — все пошло не так. И он сам — разнервничался, похлопывая по чужим щекам, вызывая обратную реакцию. Следующее обращение — осталось без реакции. Джону не нужно было подтверждение в виде замершего лица — но он аккуратно нащупал пульс. Он включил микрофон. — Ирвинг мертв, Кара, — переулок — нарушился скрежетом колес. Джону и самому нужно было уходить, он оглянулся, чувствуя, как попадает в западню — рядом с ним — хлопнули двери отеля. Он тяжело вздохнул, подумав о выходе из ситуации. Джон сомневался, что перепрыгнет через забор — но сейчас у него не было другого выбора. Преодолев ограждение, разделяющее блоки, он на секунду скрылся, запутывая своих преследователей. За спиной — раздались выстрелы, что-то — полетело ему в лицо, что-то — зацепило, но не так сильно. Теперь — задачей Джона было выбраться самому. Он знал, что в их работе — у тебя никогда нет  гарантии. Это может быть шальная пуля, может — яд, вероятно — твой напарник. Никогда не знаешь, как повернутся карты. Джон — вышел из переулка, придерживаясь за бок и слегка приподнимая пальто, наблюдая расползающееся по ткани пятно. Дело было скверно.

Джон смешался с толпой, остановившись возле тележки с едой. Он протянул продавцу купюру, криво улыбнувшись.

— Бутылку воды, — Джон поморщился, чувствуя, как замедляется и сам. Он все еще держал голову слегка приподнятой, оглядывая толпу и выхватывая среди них возможных противников.

дэниэл фонтанирует эмоциями, которые не скрыть — не от армана. потеря контроля, злость, бессилие из-за болезни. арман мог позлорадствовать, но взамен чувствует укол тревоги, потребность оказаться рядом, коснуться дрогнувшей руки и сказать, что все нормально. дэниэл все еще был прекрасен, хотя явно себя в таком ключе не рассматривал, но в глазах армана он таким был и будет всегда. живой. быть живым куда лучше, чем вечное застывшее в венах проклятие. кажется, проходя эту историю по второму кругу, маллой так ничего и не понял. раньше он жаждал сохранить свою молодость, а сейчас остановить неизбежный финал старости.

еще дэниэл оставался невыносимым — эхо прошлого навевает горечь ностальгии, той, которую арман не желал себе позволять. спектакль идет по плану, ровно по сценарию, а значит еще немного и можно будет вернуться к размеренной жизни. хочет того луи или нет.

[indent] — дэниэл, — он произносит это негромко, почти неслышно, другой интонацией. мягкой, призывающей чужое сознание сфокусироваться на нем, а не на внутренней боли. не хватало еще, чтобы начался приступ. арман совсем этого бы не хотел. сейчас он подумывает, что нарушил тонкую грань вежливости. на чистое мгновение арману стало плевать на весь этот дурацкий спектакль, только бы маллой пришел в себя. и все-таки. — будь у нас собеседование, вы бы провалили его по всем пунктам. — едва улыбается, снова натягивая на себя прежний флер легкого безразличия. и все-таки в его словах нет ни слова лжи. дэниэл совсем не тот тип людей, с которыми арман предпочитал работать. много вопросов, самоволия, эго — все это арман обычно оставлял при себе.

лже-рашид не понимает, почему его тут держат. не то, чтобы маллой получал, чего желал — никаких особых ответов, возможно пару зацепок. истина все равно скоро раскроется, как только луи к этому будет готов. арману временами становилось скучно, но если через все это он переставал быть скучным в глазах луи, то так и быть. дэниэл же ходил кругами вокруг армана, словно он тут главная звезда рассказов, а не лестат. как бы иронично это не звучало, но всем этом можно обвинить лестата. удивительно, как дэниэл не пошел искать лестата для уточнений и интервью. ах да, он еще не знает — точнее, не помнит.

[indent] — как же я могу служить, если вы не говорите, чего хотите. — выдохнул арман, поведя плечом, — отказываетесь от мартини, плохих советов и предупреждений.

лже-рашиду бы просто кивнуть и смиренно ждать, пока дэниэлу чего-то снова захочется. жизнь лже-рашида явно скучна, как и жизнь многих смертных. он все-таки заканчивает свою покупку, удовлетворенно предвкушая уже доставку. настроение даже стало лучше. делать покупки интереснее, нежели наблюдать за попытками дэниэла охватить необъятное. и все-таки ... арман поднимается на ноги, чтобы подойти ближе. сесть на край стола слишком близко, рядом с дэниэлом. никакой тебе личной дистанции, только небольшой эксперимент. невинный, который в случае провала, арман может стереть из чужой стареющей памяти за пару мгновений. как и все то, что он уже приказал маллою забыть.

[indent] — так, как я могу послужить? — таким голосом не спрашивают, нужно ли еще принести что-то из архива или долить чаю. таким голосом отдают всего себя за мгновение до того, как подобострастно падешь к ногам своего бога в надежде на милость. они с дэниэлом явно иначе понимали понятие служения, пусть арман и не требовал иного. он всего лишь играл, потому что это веселее, нежели размышлять о потенциальных вампирах в новом орлеане.

арман мог бы сказать прямо: если бы в новом орлеане существовали вампиры старше и могущественее лестата, то ни лестат, ни клодия, ни луи там бы не прожили. а молодняк убивался — таков закон, такова защита территории. арман даже тут периодически проводит чистки, чтобы молодежь не раздражала своим любопыством. луи просто хорошо устроился, считая, что может себя защитить, а на деле просто удачно был защищен другими. лестатом, арманом, кто следующий? поэтому поиски дэниэла немного бесполезны — он ищет или давно развеянный прах, или исчезнувшие следы потерявших интерес к городу древних. таковы правила.

но, подобные ответы делают текущий спектакль еще более неинтересным. сразу дают больше зацепок и ответов, которые дэниэл так пытается вспомнить. арман все аккуратно опирается о край стола, по-птичьи склонив голову набок, не сводя потеплевшего и любопытного взгляда с маллоя. в конце концов, если от него требуют служить, он обязан уточить — чего так желает гость.

так можно не отвечать на вопрос самому.

басим считал себя вполне терпеливым человеком. терпение — залог успеха будущих планов , а еще позволяет не действовать сгоряча. иногда нужно сохранять холодную голову и уметь ждать даже при самой плохой игре. особенно, если от этого зависит многое. и он привык, что обладающие властью правители нередко этим самым терпение в принципе не обладали. приходилось уговаривать, предлагать варианты или попросту исправлять их ошибки. но, даже величайшему терпению на свете приходит конец. особенно, когда сигурд снова делает откровенную ерунду.

у них был союз на руках.
у них были договоренности.

схема проста: посадить на трон подсадного сакса в качестве короля и управлять им. в таком варианте довольны абсолютно все, а союз с сыновьями рагнара даст возможности. например, не сгинуть на случай, если альфред решит не ждать, пока под его землями возрастает и крепнет новый клан викингов. явно же хватало хальфдана и гутрума. сигурда в его планах точно не было. для власти нужен ум, хитрость и терпение. сигурд же, кажется, перестал обладать всеми тремя характеристиками в принципе. они спорили уже так долго, что эту ссору слышала половина мерсии.

[indent] — знаешь, что, сигурд? разбирайся с этим сам. ТВОЯ НЕДАЛЬНОВИДНОСТЬ ПРИВЕДЕТ НАС К ПОРАЖЕНИЮ. придется возвращаться в норвегию обратно, ты этого хочешь? — басим видит, как сигурд сначала побледнел, а потом покраснел от злости. он знает этот взгляд, изучил эту гордыню, что не слышит абсолютно ничего и никого. — ты нарушаешь условия договора с уббой рагнарсоном, точнее уже нарушил. и после этого никто — повторяю, никто — не захочет иметь с тобой дело! кем бы ты ни был. никто не хочет иметь дело с правителем, не держащим своего слова больше двух дней.

басим знал, что его слышат и в принципе не опасался дать отпор сигурду.

[indent]  — я — ярл и знаю лучше, как устроены союзы между кланами. и тебе ....

[indent] — а мне плевать! — рявкнул басим, выпрямляясь, словно стремясь стать возвыситься над куда более высоким сигурдом, — сам, друг мой, сам. я уезжаю.

басим оборачивается и видит эйвор, но возможно она приведет мысли братца в порядок. если же нет, то решать это все он то же не станет. и хайсаму будет приказано не вмешиваться. сигурд мнил, что одним своим появлением он сможет завоевать уважение тех, кто тут уже долгое время и сотрворил себе тут имя. довольно наивно, как для того, кто мнит себя не просто принцем, а божеством. впрочем, боги нередко бывают глупы — ибо ведомы своей силой и обманчивой мудростью.

басим не доходит до выхода, где-то в шаге от эйвор резко разворачивается к сигурду в иступленном желании вбить ему в самоуверенную голову хотя бы каплю здравого смысла. за этот союз гибли люди — его в том числе. тело леофрита еще не остыло, кёльвульф еще не успел заявить о своем праве, как клан ворона решает изменить мнение.

[indent] — ты пожалеешь о своем решении, сигурд. даже боги не принимают тех, кто не держит слова. — зловеще заявляет басим. он знает, что на сигурда это повлияет. незримый хотел еще сказать многое, но зачем, если в этом доме его тут не слушают. в конце концов, он должен их любить. басим на периферии сознания думает о том, что хави любил начинать войны, а еще умел их вести. почему-то умение эти войны вести сигурду не передалось. шаткое и мимолетное воспоминание о хави только усиливает горечь злости и разочарования.

он проходит мимо эйвор, где-то мысленно посочувствовал ей. она старалась больше сигурда все сделать правильно — они все сделали правильно. взамен получают целое ничего, если сигурд сейчас перевернет карты. но, басиму хотелось думать, что это уже неважно. слишком много волнений о судьбе клана ворона и только начавшего свою жизнь рейвенстпорпе. он не должен думать, как горестно будет, если эти прекрасные люди останутся ни с чем из-за самоуверенности идиота, возомнившего себя королем всех и вся. такие идиоты никогда не заканчивают хорошо.

он покидает ледечестершир и возвращается в рейвенсторп. не говорит ни с рандви, в целом особо ни с кем. только выдает пару кратких указаний хайсаму, который с одной стороны видел много ссор наставника и сигурда, с другой все равно удивился. басим лишь устало улыбается на это, заявив, что теперь у него будет немного больше времени дать парочку уроков ученику. он задолжал их хайсаму еще в норвегии. это отличный способ отвлечься, заняться чем-нибудь и не видеть сигурда. в принципе, басим его и не видел. проводил время или в конторе, или за пределами селения недалеко в рощах, занимаясь тренировками хайсама. знал ли он, что план сигурда пошел не по плану? конечно. ждал ли он хоть какой-то реакции от сигурда? вряд ли.

появление эйвор казалось ему более реальным и басим не ошибся в своем вычислении.

[indent] — хайсам, оставь нас. здравствуй, сестра волка! что-то произошло? — он издевается, да.

эйвор мягко кивает, позволяя атрею делится тем, что лежит на сердце. сомнения так естественны для любви, как, к  сожалению, часты и терзания. и все же юность если не все, то многое делает легче из того, что переживать позже становится... трудно. к сожалению, это знание приходит к ней опытом собственной жизни. не тем, который хотелось бы иметь, но тем, от которого уже просто не избавится. может, когда-нибудь удастся думать об этом и не чувствовать глубокую горечь внутри. пока у неё есть время, пока у неё есть дела — отдавая себя полностью клану ворона, можно было совершенно не думать о себе.
и даже сейчас, когда локи вновь всплывает, не отпуская в мыслях, можно просто переключаться на общую ситуацию.

— не очень хороший дренг из тебя выйдет, — коротко усмехается эйвор.— любовь в некотором роде поле боя и сбегать с боя... — она не осуждает, лишь мягко подстегивает. но качает головой. конечно, на детей из рейвенсторпа такое работает лучше, уж кто, а они точно грезят стать великими воителями, принести славу в клан. а хайсам все еще наивно пытается выловить среди них хоть кого-нибудь, кого можно переманить к себе в тень. эйвор слишком любит его растерянное выражение лица при каждой неудачной попытке, чтобы мешать его посягательствам.

— ты молодец, ты сделал половину дела, признавшись, — она оставляет мягкую похвалу, потому что знает: в ней нуждаются. и все же вместе с этим этим продолжает. — но ты поступил несправедливо, не дав признаться другому в своих чувствах, какими бы они не были. это эгоистично, а любовь не бывает эгоистичной. — а была ли это любовь? на мгновение предательская мысль проскальзывает в голове, руша наставление. эйвор хмурится, качая головой. конечно, была. она любила, и этого достаточно. — в наших легендах о локи сложилась не лучшая слава, как о нечестном боге обмана. ты выглядишь хорошим мальчиком, атрей, я не думаю, что ты будешь поступать эгоистично и несправедливо. — она ободряюще улыбается.

и все же в чем-то из слов атрея есть правда. вопросы эйвор задавала странные, и от того получала странные ответы. эйвор силится понять, но вновь не понимает, и рядом нет никого, кто разъяснил бы. хотя бы попытался. от этого она чувствует легкую досаду, так и не понимая, как с подобным вообще можно разобраться, но выбора нет. фенрир, локи, ангрбода... рагнарек точно начался, по крайней мере в смуте её мыслей.

но, может, эйвор и не знает, как разбираться с локи, но знает, как быть с детьми. атрей ест, и эйвор только довольно улыбается. явно, что ребенок голоден и явно, что ему нужно хорошо поесть, восстановить силы. надо будет подумать, где его оставить. у них есть гостевые дома, но может он хочет побыть со сверстниками? или подселить к хайсаму, в конце концов, роль всезнающего незримого по праву отошла ему. может, он даже сможет смекнуть больше, чем эйвор.

— в начале это кажется далеким сном. видением, которое исчезает поутру, но остается осадком где-то на дне души. я считала это знаком богов, предостережением, уроком. оказалось, что это было памятью, — и эйвор этой памяти не рада, ровно как не рада и наследию, следовавшим за ним. — вальгалла... мы с братом её искали. всё обрело смысл. и оказалось бессмысленным, — для сигурда, для тюра в этом что-то открылось. но эйвор все еще не видит ничего. кроме разочарования, пожалуй. — наш один... пытался предотвратить рагнарек. сломать судьбу любым способами и средствами и повернуть иначе, но только привел к тем событиям, что произошли. он никого не спас. ни других, ни себя.

эйвор может подобрать слова жестче, но выбирает те, которые использовал сам один. все равно характеристика выходит не очень. так и подмывает усмехнуться, спросить — а похож ли на чудовище ты? но все ису в итоге были чудовищами. кто-то больше, кто-то меньше, но их планы просто разрушают жизни. до сих пор. хави пытливо относится к словам о том, как решали вопрос переселения другие. будто бы можно все переиграть, сделать иначе. будто бы эйвор позволит сделать хоть что-то.

— твои слова интересны, правда, — пусть эйвор и сложно с ними совладать. — только оставь тайны своего мира при себе, хорошо? некоторые вещи не должны... открываться. — она не знает, что может случится в будущем, не знает, как хави возжелает ими распорядится, и будет ли у него возможность. будущее остается неопределенным. фенрир верит, что после всего, о чем они договорились, оно будет лучше. эйвор просто ждет. ждет своего локи.

она коротко кивает, усмехаясь на просьбу взять сыр. ребенок. он все еще совсем ребенок и все же так много на себя взвалил.

— боюсь, что узнать его — сложная задача. едва ли кто-нибудь когда-нибудь его знал, — с её стороны, впрочем, когда-то была наивная уверенность в этом. у хайсама она остается до сих пор, и эйвор её не развенчивает. если так проще жить, то... пускай. — я покажу тебе не так много. локи... остался в далеком краю. — она выбирает самые простые слова. не углубляется ни в собственные чувства, ни в обстоятельства. — и все же мы вместе с ним на этой земле исследовали останки того, что было раньше. народов асов, йотунов, других. может, эти места наведут тебя на какие-нибудь мысли.

может, она контролирует себя не так хорошо? то, как атрей мягко пытался отступить... может, все же шрамы ныли сильнее, чем эйвор хочет это показать. эйвор тяжело выдыхает. надо просто собраться. она может больше и лучше.

— расскажи о своем мире. о себе. ты так юн, и... уже путешествуешь. в одиночку, — в голосе эйвор скользит сожаление. это неправильно. у детей должна быть компания таких же детей. у них должно быть безоблачное детство и время, чтобы определится, что делать со своей жизнью. за это эйвор беспрестанно борется с альфредом. за покой клана ворона. — и пожалуйста, не стесняйся. возьми еще что-нибудь.

она ведет плечами, фыркая. лишняя скромность явно была ни к чему.

Безликий человек открывает дверь и вместе с ним в помещение проникает свет. В искусственной желтизне наружных ламп наконец-то можно рассмотреть место: это комната размером примерно в десять татами. У противоположной стены стоит простой стул. Рядом с ним - аккуратные свертки ткани, больше всего напоминающие полотенца и рабочую ветошь. Слева, у потолка, есть маленькое крестообразное окошко, сквозь которое в комнату наверняка сможет проникнуть непобедимое солнце. Это всего-лишь догадка: часами ранее ему кажется или он действительно чувствует теплые лучи на своем лице. Как закатные краски ложатся поверх тонкой кожицы крепко сомкнутых век, а затем, густые и вязкие, стекают в анатомические углубления, собираются в узких линиях складок и, набрав необходимую массу, с шипением взрываются лимонадными пузырям. После них на влажной поверхности глазных яблок останутся лишь пенные вспышки-кратеры.

Безликий человек подходит ближе. Ичиго медленно поворачивает голову. Это движение дается ему непросто. Такое бывает после долгой отключки: нужно время, чтобы вернуть себе ощущение тела. Подождать, пока волна человеческого электричества лизнет хребет, хлынет к самым кончикам пальцев, пустит разряд вдоль рубцеватых мышц и только затем доберется до головы.

Так должно быть. По крайней мере, в физическом мире.

Здесь другие законы.

Безликий человек останавливается на расстоянии пары шагов. Он облачен во все черное, в его руках маленькая - узкая дощечка, с которой безликий снимает две небольшие плошки и ставит на пол. Затем садится на колени и делает несколько хорошо очерченных движений. Каждый взмах его кисти сопровождается словом, словом и словом, которые к концу сложатся в стих. Понятно, что это кидо, еще до того, как незримая плотная сила проталкивает скудные плошки сквозь защитный барьер точно к футону. Одна из них, тихо цокнув о пол, ложится на бок. Белый рис пересыпается через скругленный край.

- Эй, - зовет Ичиго. Его голос хрипит как после молчания долгие дни. Сколько он был в отключке?

- Где ребята? - звук застревает в глотке. На ум приходит - словно комок бумаги. Острые углы произвольных сгибов больно царапают мягкую слизистую. - Другие рёка. Они живы?

Безликий человек плавно поднимается с колен, чтобы молчаливо убраться вон. Вместе с ним исчезает желтый свет искусственных ламп. Вновь наступает тьма.

Ичиго громко сглатывает слюну и насилу подтягивает себя вверх, чтобы сесть. Злая боль впивается в мясо своей кровожадной пастью, внутри которой: тупые проржавевшие лезвия. Импульс вскрывает руку от плеча до запястья, и когда Ичиго опускает голову, чтобы проверить собственную целостность, то обнаруживает плотную повязку бинтов поперек груди, вокруг плеча и ключицы.

Раньше, дома, самой серьезной раной казалась свернутая лучевая. Он выбил ее в драке, а теперь не мог вспомнить даже причину. Думая об этом, на ум приходит отцовская процедурная, острая тошнотворная боль и свой почти детский скулеж, который трудно держать за зубами.

Но здесь другие законы.

- Духовное тело ощущает иначе, чем физическое, потому что состоит из плотно составленных разряженных частиц, - что-то такое ему рассказывал Урахара. Ичиго может припомнить его манеру и голос довольно отчетливо: - Мозг любит и ищет простые пути, поэтому предлагает осмыслить себя сквозь привычную призму восприятия. Такой вот фокус-покус: будто ты так и остался всего лишь скоплением мышц, нанизанных на скелет, внутри которого бережно спрятаны всякие органы. На самом деле это не совсем так. Рискну предположить, Куросаки-сан, но… ты наверняка чувствуешь разницу между болью сейчас и болью тогда?

Здесь, в Сейрейтее, его пронзали мечом. Вспарывали грудь. Рубили с плеча зазубренным лезвием голодного до мяса и крови зампакто. Да, рядом был Ханатаро, который латал своей техникой, больше всего похожей на земную медицину. Или Орихиме: лечила раны, бережно укрыв тепло-оранжевым куполом Сатен Кисюна, под которым ему было не по себе. Неловко и виновато.

Но, главное: эта боль была выносима.

- У меня ноль желания участвовать в твоих играх, давай сразу к сути? - в том разговоре с Урахарой, кажется, у Ичиго появился новый залом между бровей. Суровый и с оттиском раздражения.
- Какие игры, Куросаки-сан, какие игры! Я всего лишь скромный и чуточку сексуальный торговец нашей уютненькой лавки!
- Ясно. Спасибо за тренировку, я пошел.
- Ай, какие мы серьезные… Погоди-погоди.  Как бы объяснить по-простому…  Думаю, это можно сравнить с каким-нибудь супер-костюмом, который принимает отложенный урон на себя до тех пор, пока не иссякнет реяцу. Понял? Выражаясь понятным тебе языком: последствия догонят, когда бар с маной скатится в ноль.

Удерживая равновесие одной рукой, Ичиго перемещается к стене, чтобы было, на что опереться. Холодные простыни липнут ко влажной коже. Когда он наконец-то облокачивается спиной и с выдохом запрокидывает голову, воздух выходит сквозь стиснутые зубы с тихим шипением. Вместо деревянной панели его затылок стукается о прочный купол барьера. Касание с его поверхностью сталкивает вниз горсть синих искр: они вспыхивают и растворяются в воздухе, не успев коснуться футона.

Он говорит себе: соберись. Сцепи зубы и дыши под счет, попытайся сосредоточиться. Тогда получится почувствовать что-нибудь. Призрачный след или акварельный всполох знакомой реяцу. Исида говорил, что след каждого уникален. Говорил, чопорно пряча глаза за толстыми стеклами узких очков, что реяцу Иноуэ - легкая и теплая, словно трогать свитер ручной работы. Ее след легче всего отыскать среди прочих: представь, что перед тобой тысячи нитей, и каждая из них тянется к определенному человеку. Всего-то и нужно, что выхватить подходящую.

Всего-то. Да раз плюнуть.

…

Перед глазами маячит исхудавшая красная нитка. Это Рукия. Ичиго видит ее без труда с тех пор, как та пропала, а он пытался ее отыскать.

…

Нихера у него больше не выйдет.

Ичиго раздраженно дергается назад. Макушка с силой ударяется о стенку барьера и вокруг нее тут же загораются синие искры.

Думай, Куросаки. Какие у нас варианты?

Первый: на самом деле он - бездарный ученик и чертовски плох во всем, что касается точности и тонких материй, а с ребятами все хорошо. Просто Ичиго настолько отстой, что не сможет их отыскать, даже если будет находиться в соседней комнате.

Второй: Орихиме, Чад и Исида заперты в каком-то изолированном месте, из-за чего нереально уловить их духовный след.

Третий: Ичиго сам находится за барьером, и хер его знает, для чего этот барьер предназначен на самом деле.

Четвертое: он не может уловить их реяцу, потому что они... нет. Не смей даже думать об этом.

Неведение хуже плохих новостей.

Он понимается на ноги. Зубодробительное топливо - упрямство смешанное с белоснежным отчаянием. Придерживая себя о стену, Ичиго едва не падает назад: ватные ноги не слушаются, перед глазами - бутылочные звезды и бензиновые галактики. Нужно дать телу привыкнуть. Или себе - вновь освоиться в теле. Каких-то пару минут: привалившись плечом к стене, пока не отпустит голову.

Под счет дыхания и трудный скрежет собственных мыслей Ичиго, он подходит к незримой стене барьера: той, сквозь которую безликий человек совсем недавно проталкивал плошки риса. Это так банально, но… если так можно поместить что-то вовнутрь, то при должном усилии?...

Вместо того, чтобы думать дважды, Ичиго сжимает кулак и бьет.

И еще раз.

Он вкладывает в каждый новый удар ошметки исчерпанной силы. Всё, что удается достать изнутри.

И еще.

План такой: продолжать, пока не треснет барьер. Ну или кости сотрутся до основания.

И снова. Удар. Хруст. Синие-синие искры.

Копыта тяжелыми ударами вздымали влажную от талого снега и крови землю. Над городом поднимался густой, точно молоко, туман, разрываемый бликами восходящего солнца. После долгих дней осады город пал, сдаваясь на милость новгородскому князю, пришедшего с яростью и сталью. К небу поднялись копья, перекрыл лязг оружия и храп коней рев дружины. Ударом плеча молодой князь сбил с ног полоцкого защитника наземь, следом за ним дружинник вогнал под ребра падшего врага копье. Владимир ревел, точно бык, разъяренный от крови и железа, тело его, налитое свинцом, не знало усталости.

- Слышишь, князь, - рычал Владимир, ступая меж павших тел полоцких солдат, коими усеяна была земля и за частоколом, и внутри стен, на которых еще шло вялое сопротивление владимировым варягами и дружинникам. – Я сказал тебе, что утоплю твой город в крови. В назидание. И в прощение за оскорбление, нанесенное мне.

Он ударил себя в грудь, ведя колким взглядом синих глаз по оконцам домов, в которых прятались жители города, а за их спинами – Рогволод. По виску Владимира струилась кровь поверх запекшейся, смывая дорожную грязь и пот, собиралась на подбородке и срывалась вниз, к сырой земле.
Ответом Владимиру была тишина.

Князь раздраженно отбросил щит в талый снег и развел руки в стороны, в одном из которых держал меч; лезвие его мокрое от крови отдавало весеннему утру пар чужих жизней, отнятых силой. Владимир обнажил зубы, розовые от кровавой слюны. За спиной его подтягивалась дружина, добивающая остатки защитников города, врывавшаяся в близстоящие дома. Издали послышался женский крик, высокий и пронзительный. Кто-то из варяг добрался до жителей деревни, до девок, спрятанных по погребам и конюшням.

- Мое предложение в силе, старик, - крикнул Владимир, - твоя дочь и твое войско в обмен на мою милость. Выходи, иначе я вырежу каждого мужика, бабу и младенца в твоем городе!

Последнее князь прорычал сквозь зубы, быстро теряя терпение и в уголках его рта запузырилась кровавая слюна. Движением меча он послал несколько дружинников вперед, к запертым дверям одного из крупных на площади домов. Их встретило несколько истощенных долгой осадой солдат. Один из них худой и жесткий, как пружина, вывернулся из-под рук дружинника и кинулся на Владимира. Они схлестнулись мечами, защитник города сыпал быстрыми, режущими ударами, которые князь едва успевал отражать. Толчок в грудь, уворот, блеснула сталь. Выпад он едва успел отвести, бок задело по касательной, рассекая кожаный доспех и напряженную плоть рюрикова потомка. Владимир зашипел, щеря зубы, выронил меч, выбитый под неудобным углом, и поднырнул снизу, выхватывая кинжал из-за пояса. Лезвие он вогнал левой рукой, ударил под ребра с силой, повалившись в снег вместе с соперником, следом нанося еще два тяжелых колющих ударов. Тяжело дыша, стоя в снегу и грязи на коленях, Владимир облизал губы, глотая сырой утренний воздух и стащил шлем с поверженного врага. Под ним лежал мальчик лет четырнадцати, чья жизнь утекала сквозь раны в левом боку, багровым цветком распускаясь под одеждами.

Послышалась новая волна нарастающих криков, его дружина выломала двери в залу, откуда пахнуло теплом, овечьей шерстью и полынью. Он слышал проклятия, а подняв голову – увидел и  вероломного князя – старика с белой головой, невысокого и сбитого, с окровавленным лицом, искаженным гримасой боли. Убитый им мальчик был младшим княжичем.

Владимир поднялся на ноги, сплюнул кровь со слюной и, подхватив с земли и меч, и щенка за шиворот, двинулся внутрь. Тела юнца, точно мешок, легко отозвалось на его движение. Ноги княжича волочились по земле, голова безвольно свисала на бок, когда он вошел в просторный дом и с усилием швырнул мальчика на дощатый пол и солому. Всюду слышались стоны, женские крики, рев и сталь.

- Чего у тебя больше, князь, - медленно заговорил Владимир, глядя на Рогволода, стоящего на коленях и удерживаемого тяжелой рукой Добрыни, его верного ставленника и дружинника, - гордости или сыновей?

Владимир Святославович медленно улыбнулся.

Копыта тяжелыми ударами вздымали влажную от талого снега и крови землю. Над городом поднимался густой, точно молоко, туман, разрываемый бликами восходящего солнца. После долгих дней осады город пал, сдаваясь на милость новгородскому князю, пришедшего с яростью и сталью. К небу поднялись копья, перекрыл лязг оружия и храп коней рев дружины. Ударом плеча молодой князь сбил с ног полоцкого защитника наземь, следом за ним дружинник вогнал под ребра падшего врага копье. Владимир ревел, точно бык, разъяренный от крови и железа, тело его, налитое свинцом, не знало усталости.

- Слышишь, князь, - рычал Владимир, ступая меж павших тел полоцких солдат, коими усеяна была земля и за частоколом, и внутри стен, на которых еще шло вялое сопротивление владимировым варягами и дружинникам. – Я сказал тебе, что утоплю твой город в крови. В назидание. И в прощение за оскорбление, нанесенное мне.

Он ударил себя в грудь, ведя колким взглядом синих глаз по оконцам домов, в которых прятались жители города, а за их спинами – Рогволод. По виску Владимира струилась кровь поверх запекшейся, смывая дорожную грязь и пот, собиралась на подбородке и срывалась вниз, к сырой земле.
Ответом Владимиру была тишина.

Князь раздраженно отбросил щит в талый снег и развел руки в стороны, в одном из которых держал меч; лезвие его мокрое от крови отдавало весеннему утру пар чужих жизней, отнятых силой. Владимир обнажил зубы, розовые от кровавой слюны. За спиной его подтягивалась дружина, добивающая остатки защитников города, врывавшаяся в близстоящие дома. Издали послышался женский крик, высокий и пронзительный. Кто-то из варяг добрался до жителей деревни, до девок, спрятанных по погребам и конюшням.

- Мое предложение в силе, старик, - крикнул Владимир, - твоя дочь и твое войско в обмен на мою милость. Выходи, иначе я вырежу каждого мужика, бабу и младенца в твоем городе!

Последнее князь прорычал сквозь зубы, быстро теряя терпение и в уголках его рта запузырилась кровавая слюна. Движением меча он послал несколько дружинников вперед, к запертым дверям одного из крупных на площади домов. Их встретило несколько истощенных долгой осадой солдат. Один из них худой и жесткий, как пружина, вывернулся из-под рук дружинника и кинулся на Владимира. Они схлестнулись мечами, защитник города сыпал быстрыми, режущими ударами, которые князь едва успевал отражать. Толчок в грудь, уворот, блеснула сталь. Выпад он едва успел отвести, бок задело по касательной, рассекая кожаный доспех и напряженную плоть рюрикова потомка. Владимир зашипел, щеря зубы, выронил меч, выбитый под неудобным углом, и поднырнул снизу, выхватывая кинжал из-за пояса. Лезвие он вогнал левой рукой, ударил под ребра с силой, повалившись в снег вместе с соперником, следом нанося еще два тяжелых колющих ударов. Тяжело дыша, стоя в снегу и грязи на коленях, Владимир облизал губы, глотая сырой утренний воздух и стащил шлем с поверженного врага. Под ним лежал мальчик лет четырнадцати, чья жизнь утекала сквозь раны в левом боку, багровым цветком распускаясь под одеждами.

Послышалась новая волна нарастающих криков, его дружина выломала двери в залу, откуда пахнуло теплом, овечьей шерстью и полынью. Он слышал проклятия, а подняв голову – увидел и  вероломного князя – старика с белой головой, невысокого и сбитого, с окровавленным лицом, искаженным гримасой боли. Убитый им мальчик был младшим княжичем.

Владимир поднялся на ноги, сплюнул кровь со слюной и, подхватив с земли и меч, и щенка за шиворот, двинулся внутрь. Тела юнца, точно мешок, легко отозвалось на его движение. Ноги княжича волочились по земле, голова безвольно свисала на бок, когда он вошел в просторный дом и с усилием швырнул мальчика на дощатый пол и солому. Всюду слышались стоны, женские крики, рев и сталь.

- Чего у тебя больше, князь, - медленно заговорил Владимир, глядя на Рогволода, стоящего на коленях и удерживаемого тяжелой рукой Добрыни, его верного ставленника и дружинника, - гордости или сыновей?

Владимир Святославович медленно улыбнулся.

Владимир тяжело дышал, точно тур дикий, грудь после долгой осады и боя вздымалась, пока он смотрел на сдавшегося врага. Радости в сердце от этого он не испытывал, от поверженного старика, стоящего перед ним на коленях, когда-то былого воина и прославленного князя. Усталость прожитых лет давила его плечи, а не добрынина рука, безнадежность и отчаяние, а не трусость – это Владимир видел в глазах его серых, как мартовский снег за стенами дома, который сейчас разоряло варяжское войско. Дружина же его смирно стояла, все с лицами одинаковыми, влажными от пота и черными от сажи, точно высеченные в камне, жесткие и непроницаемые, с глазами колкими, как крошево стекла. Здесь вся семья его, все отроки. Первый из них лежал подле ног Владимира, вокруг которого расползалось кровавое пятно, бликующее от света очага и факелов.

На слова Рогволода глаза его сузились недобро. Просить меня вздумал, старик, за кровь свою? Забирай? Дозволение твое мне не нужно, я руками своими свое вырву у любого, да будут боги мне свидетелями.
Он собирался было ответить князю, но напряженную тишину разорвал крик девичий, и он вспомнил, для чего он здесь. Для кого.

Медленно Владимир Святославович голову повернул, встречая взгляд яростный. Она буйствовала, точно дикая кошка, в глазах огромных и голубых ярость горела, ненависть живая, как кипящая влага, готовая сорваться с ресниц и очертить щеки. Красивая девка, как и описывал ему Торстейн, как Фрея из варяжских богов. И вместе с вестями о красоте ее и гордости он принес оскорбление, переданное ею.

«Не хочу розути робичича».

Публичное, унизительное, брошенное ему в лицо. Оскорбила она не только его, но и мать его Малушу, и сестру его воеводы Добрыни. Не была она рабыней, но ключницей княгини Ольги была. И выбрала Ярополка, брата его старшего. Говорят, не только политическая это симпатия, верно? Понимаю, почему.

Взгляд он опустил ко рту яростному, к шее, куда лезвие кинжала уперлось, к талии узкой подпоясанной, за которую варяг держал ее и хохотал, когда девка вывернуться пыталась. Точно отпусти – она тут же на Владимира кинется, голыми руками, ногтями, зубами ему горло разорвет. Ярости в ней побольше, чем в отце, пожалуй.

- А, я почти забыл о тебе, Рагнхильд, - сказал Владимир на родном языке ее отца, разворачиваясь к ней лицом. Несколько шагов в ее сторону: рана в боку, оставленная ее братом, напоминала о себе болью и влажным теплом, лишающими его прежней проворности, и рукой левой он зажимал ее, чтобы уменьшить кровотечение. Но то пустяк перед отмщением. Столетия эти земли помнить будут, как Владимир ответил на неповиновение Ему.

Лицо Рогнеды князь хватил рукой, отнятой от своего бока, подбородок удерживая и щеки кровью своей мажа.

- Женой Князя Великого будешь, Рагнхильд дочь Рёгнвальда, матерью Князей русских, покорной и кроткой своему мужу, о том Боги мне ведали, - сказал Владимир, дыша сквозь зубы, и приблизил ее лицо к своему почти вплотную, глядя в глаза яростно. – И смерть Ярополка будет тебе моим свадебным подарком, девица.

За спинами он заслышал приближение своих дружинников, рычание, крик, сопротивление детей княжеских. Слегка повернув голову, мужчина увидел, как обезоруженных бойцов в залу вволакивают, точно щенков, копьями в лопатки и под ребра ведут к нему, недалеко от отца на колени швыряют. Оба молоды рогволоды сыновья, примерно в возрасте самого Владимира. Жесткие, живые, яростные, пышущие силой. Светлые волосы одного намокли от крови и прилипли ко лбу, у второго из носа кровь сочится по губам раскрытым и подбородку. Он-то и смотрит на князя русского с вызовом и яростью, пока второй голову склоняет тяжело и неуверенно, держась за живот, в котором кровавая рана.

- Убери от нее руки, животное! - яростно проревел княжич, вздергиваясь с колен, но удержанный силой дружины. Брат его, стоящий рядом и опирающийся рукой кровавой в дощатый пол, едва ли удерживал голову на весу и глаз на Владимира поднять уже не мог, чтобы вступиться за сестру. Кажется, он уже больше был с богами, нежели со смертными.

Владимир хмыкнул, отрывая взгляд от полоцких наследников, обвел взглядом свою дружину и нанятых варяг, а затем возвратил лицо к Рогволоду.

- Запомни этот день, Рогволод Полоцкий, - сказал Владимир, выпустив лицо его дочери из хватки своей руки. – Когда Великий князь ответил на оскорбление и неповиновение. Запомнит вся земля русская! Любой, кто против воли МОЕЙ пойдет, разорван будет зубами моими.

Он повернул голову к Рогнеде, схватил ее за волосы на затылке в окровавленный кулак и потащил в сторону тяжелой двери, ведущей в комнату, где полоцкий князь, должно быть, детей зачинал. Видел краем глаза Владимир, как старик вздернулся, как сыновья его закричали, прижимаемые силой дружины, как завопила мать Рогнеды и по княжескому дому раскатились горестные рыдания. Тяжелым толчком дверь он едва ли не выбил, вволакивая полоцкую княжну за собой и швыряя на ложе, устеленное мехом. В узкие оконца пробивался весенний утренний свет и мазал по выбеленным стенам веселыми лучиками, подсвечивая беспокойные частицы пыли, летающие в воздухе. Меч свой, окровавленный Владимир бросил на пол, собираясь княжну своей сделать, ежели Ярополк ее желает.

- Что ты будешь делать?

Я немного подумал, доставая сигареты из кармана куртки. Пачка глухо ударилась об руку: несколько сигарет выскочило как черти из табакерки. Я взял одну, прислонил к губам. Подумал снова и развел руками, разбрасывая табак из неаккуратно скрученной бумаги. Дрянные сигареты. Дрянное обслуживание в этой вашей Финляндии.

- Не знаю.

Он склоняет голову набок, как будто посмеивается надо мной. Его вечно доброжелательное лицо выражает слишком много, если долго и хорошо его знать. Бутылка пива в руке рисует круг, как будто он показывает на весь этот мелкий городишко. Пиво, к моему неудовольствию, не выплескивается. Нечестная игра.

- Местные не горят желанием с тобой общаться, да? Смотрят на тебя как на врага. А на меня - как на придурка. Деревенского дурачка.

- Разве это не то, чего ты хотел? - я все же зажег сигарету и с наслаждением затянулся. - А что до местных - да и черт с ними. Или кто там у них вместо черта.

Это нормально, что они смотрят на меня как на врага. Я - чужак, нарушивший их уклад жизни. В таких удаленных уголках мира люди привыкли полагаться только на себя. Они считают, что сами могут справиться с любыми проблемами, а люди "сверху" только мешают да ворошат осиные гнезда. Я достаточно такого повидал. За свою карьеру - вполне.

Пепел от пары взмахов руки сыпется прямо на землю. Меня это не заботит. Земля не асфальт, все примет. Перемешается, перегноится, вырастет новая жизнь. Я же не пластик разбрасываю.

- Я так понимаю, на твою помощь полагаться не приходится?

Он смеется. Искренне и заразительно, задрав голову, которую вместе с этим еще и качает. Обычно это располагает к себе людей, но я знаю его слишком давно, и на меня магия дружелюбия не действует. Мне хочется разбить ему нос.

- Разве ж это интересно? Давай-ка ты сам с этим разберись, а я со стороны посмотрю. Да и времена моей боевой славы давно прошли.

Сигарета заканчивается. От Ахти я получил ровно ноль сведений - не стоило и стараться. Но все равно приятно было увидеть своего бывшего напарника в добром здравии. Пускай развлекается и пускает пыль в глаза местным. Ему всегда нравилось притворяться чересчур искренним дурачком, так легче всего было выведать чужие секреты. Но это не мой стиль. Да и талантов к артистизму у меня никогда не было, так что придется действовать по старинке.

Выяснять факты - общаться с местными - составлять единую картину. Я знаю, что говорят у меня за спиной: приехал из большого города, разнюхивает тут все, только портит. Лучше бы вообще не приезжал, мы бы сами разобрались. Люди боятся неизвестности, этот страх вшит в подкорку еще с самых древних времен, когда все мы жили в пещерах. Тьма всегда скрывает в себе опасность, и даже если это не так, лучше перестраховаться. Самое страшное: это то, чего ты не понимаешь. Потому что ты не знаешь, как этому противостоять.

Его вдова - женщина с другой фамилией - первая на очереди, разумеется. Не для допроса, но для выяснения обстоятельств. Пока что. Сбрасывать со счетов не стоит никого, значительная часть насильников и убийц - это люди, которым жертва доверяла. Пойду к ней завтра. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, я стою в дверях единственного в городке бара и жалею, что не могу взять пива. Летний дождь превратил дороги в кашу, и ботинки теперь забрызганы коричневой грязью. По счастью, не я один тут такой.

Прохожу к барной стойке, разрезая косые взгляды людей. Шум голосов не прекращается, но все глаза смотрят на меня. Изучают, недовольно хмурятся. Что он здесь забыл? Пускай проваливает. Он нихрена не знает о нас, с чего он решил, что сможет распутать это дело?

Не в первый раз. Не в последний.

С другой стороны - лучше выделяться как можно меньше. Сейчас важнее получить расположение людей, чем следовать своим принципам. Я все же заказываю пива. И если другие взгляды устремлены на меня, то мой искоса следит за женщиной в черном платье. Траур? Или стиль? Она подходит ко мне сама, медленно, как будто напоказ. Это загадка, которую я пока не могу решить: общество здесь настолько плотно, что разрезать его тяжело. Добраться до того, что внутри, будет сложно. Каждое действие, каждый взгляд, каждое слово. Они ловят и обрабатывают его на свой лад, выдавая свою личную истину. Это пожалуй единственное, о чем Ахти меня предупредил.

- Верно, - я киваю. Она так смело садится рядом, что не остается пространства для маневра. Это точно было продуманное решение. Но для чего? - Я заметил, что меня не очень рады здесь видеть.

Пауза. Я поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с ней. У меня нет желания играть в игры: я здесь только для того, чтобы делать свою работу. Выяснить, что произошло, и найти преступников.

- Вы тоже?

Джозеф Ирвинг — самый обычный. Челка, распространенная стрижка, пиджак с замятым лацканом. Увидев такого человека, даже ничего не заподозришь. Но Ирвинг все чаще держал ухо востро, прислушиваясь и осматриваясь. За неделю — он поставил замок и дополнительную защиту, удалил социальные сети и практически перестал выходить из дома. Но надолго его не хватило, потому что сейчас — Ирвинг поселился в отеле, где находился почти все время, лишь иногда отодвигая штору в сторону. Он — обрезал все провода телефона и едва открывал дверь, когда ему стучали. Какой смысл селиться в отеле с неплохим рестораном, чтобы есть все в номере, забирая поднос трясущимися руками?

Джозеф Ирвинг — самый обычный, но информация, которую он знал, делала его человеком в поле зрения. Ирвинг не знал, но за последнюю неделю — на его голову объявили настоящую охоту. И ЦРУ старалось делать все возможное, чтобы добраться до Ирвинга раньше времени. Незадолго, как он пересек порог номера, его телефон начали прослушивать. Риз едва поморщился, вслушиваясь в разговоры. Спустя несколько часов — Ирвинг додумался, уничтожив телефон, перед этим успев связаться с журналистом.

«Я буду говорить только с вами. То, что я знаю, может изменить мир. Или наоборот — еще сильнее разрушить его», — Ирвинг не знал, что журналист не доберется до номера. Не знал он, и что в оговоренное время — в дверь раздастся стук. Риз впустил себя сам, на секунду — обратив взгляд на пистолет в трясущихся руках.

— Мило, — он выбил его, понимая, что аккуратно забрать — не получится. В то же время — вжал Ирвинга в стул, не давая возможности пошевелиться, снимая пистолет с предохранителя и направляя его в чужую ногу. Джон наклонил голову. В ответ на окрик с именем журналиста — отпарировал: — Он не придет.

— У нас есть несколько минут, прежде чем это место превратится в новогодний салют. Наверное, надо быть очень важным человеком, чтобы оказаться целью международных служб, — он все еще всматривался в чужое лицо. Ирвинг не выглядел слишком крепким, но он боялся. Он боялся, что не выйдет из этой комнаты. И Джон — ставил своей целью сделать все, чтобы вытащить его живым. — Я отпущу тебя, — сказав это тише, он и правда отпустил. — Если ты сдержишь свое обещание и расскажешь мне, что хотел рассказать Роберту Эллисону, я помогу тебе. Хорошо? — Джон убрал ладонь, ослабляя хватку и отодвигая пистолет, ставя его на предохранитель, но все же оставляя в руках. От услышанного — у него закружилась голова, но Джон сохранил безэмоциональность, лишь однажды почувствовав — как дергаются мышцы, а сам он — направляет взгляд вниз. В чужих руках подобное устройство могло причинить много вреда, но могло — много и блага. И Джон не хотел знать, в чьем владении оно было бы более полезно: в ЦРУ или тех, кто им уже владеет. Джон поднялся, услышав громкий хлопок двери на этаже. Он схватил Ирвинга за воротник, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, чтобы — в нужный момент — открыть дверь, выстреливая в колена боевику. От коридора — не осталось бы и пустого места, как и от Джона с Ирвингом, если бы они не выскользнули через боковую дверь. Бегом, Джон свернул в пролет — оглядываясь по сторонам. Пока — тихо.

Все, чтобы преодолеть еще один пролет и оказаться на этаже ниже. Джон заметил лифт, зажимая кнопку. Нужно было вывести Ирвинга, но идти через черный вход — нельзя было. Уже там — он услышал звуки поспешающего подкрепления. Джон нервно посмотрел на панель сверху лифта, что менялась с раздражающим промедлением. Еще один этаж — и двери раскрылись. Он не успел отреагировать, когда в Ирвинга выстрелили, еще не успев двери лифта открыться. Джон почувствовал, как следующий выстрел — приходится и по нему. Поморщившись, он попытался все же добраться до стрелка, но двери зажало. Тот, кто стрелял, явно не желал, чтобы его нашли. Джон обернулся, наблюдая, как Ирвинг с неприкрытым удивлением рассматривает ранение. На его лице первое время было откровенное изумление, пока он касался раны и рассматривал окровавленную ладонь, через мгновение — оно сменилось ужасом.

Джон подумал, что пора его вытягивать. Но, кажется, они оба знали цену ранения. Джон помог ему подняться, чувствуя, как тянет его бок. Тот, кто стрелял, был настоящим профессионалом. Попасть в цель за пару секунд — и скрыться. Для Джона — это было эталонной работой, но в данном положении — позавидовать ей он не мог. В процессе — они все же столкнулись с одной группой и Джон поморщился, чувствуя, как чужой нож проходится по коже, оставляя глубокий порез. Джон собирался вытащить Ирвинга живым и он почти сдержал свое ожидание, когда они наконец покинули отель.

— Эй, Ирвинг, — Джон коснулся микрофона, что все это время — был вне сети — и только сейчас — отдался шумом гарнитуры. — Кара, вызови скорую.

— Ирвинг живой?

— Кара, сейчас, — перебивая чужие слова, Джон отрубил вызов, поворачиваясь головой к Ирвингу. Он попытался зажать рану. — Эй, Ирвинг. Не отключайся, — все эти слова — никогда не работали. Джон всегда действовал по алгоритму, но сейчас — все пошло не так. И он сам — разнервничался, похлопывая по чужим щекам, вызывая обратную реакцию. Следующее обращение — осталось без реакции. Джону не нужно было подтверждение в виде замершего лица — но он аккуратно нащупал пульс. Он включил микрофон. — Ирвинг мертв, Кара, — переулок — нарушился скрежетом колес. Джону и самому нужно было уходить, он оглянулся, чувствуя, как попадает в западню — рядом с ним — хлопнули двери отеля. Он тяжело вздохнул, подумав о выходе из ситуации. Джон сомневался, что перепрыгнет через забор — но сейчас у него не было другого выбора. Преодолев ограждение, разделяющее блоки, он на секунду скрылся, запутывая своих преследователей. За спиной — раздались выстрелы, что-то — полетело ему в лицо, что-то — зацепило, но не так сильно. Теперь — задачей Джона было выбраться самому. Он знал, что в их работе — у тебя никогда нет  гарантии. Это может быть шальная пуля, может — яд, вероятно — твой напарник. Никогда не знаешь, как повернутся карты. Джон — вышел из переулка, придерживаясь за бок и слегка приподнимая пальто, наблюдая расползающееся по ткани пятно. Дело было скверно.

Джон смешался с толпой, остановившись возле тележки с едой. Он протянул продавцу купюру, криво улыбнувшись.

— Бутылку воды, — Джон поморщился, чувствуя, как замедляется и сам. Он все еще держал голову слегка приподнятой, оглядывая толпу и выхватывая среди них возможных противников.

Николасу Ферреру де Варона требуется в среднем тринадцать секунд чистого времени при оценке новых знакомств, и десять из них он на что-то отвлекается. В первозданном хаосе, который представляет собой содержимое его головы, все же есть некоторое подобие структуры: пока кто-то клеит ярлыки на банки с макаронами, Нико делает то же самое с людьми.

Либби Роудс, «невыразимый ужас за пределами понимания».
Имя ее подруги он не запоминает, но щедро вешает этикетку «переспал бы» со знаком вопроса.
Потом, подумав еще три секунды дольше положенного, знак вопроса убирает.

А потом в его жизни случается Гидеон, и Нико впервые за долгое время чувствует себя несколько...
озадаченным.

Гидеон Дрейк. Категория: интересно.
Подкатегория: ?????????????? [данные удалены]

Ему, остро и непрерывно чувствующему свое тело и пространство вокруг (а также положение первого во втором), Гидеон кажется до странного нереальным, как если бы тот не до конца определился, собирается ли он сегодня вообще существовать в евклидовом пространстве, и если собирается, то до обеда или после. Будучи неиллюзорно-белковой формой жизни — иногда Варона походя задевает его плечом, просто чтобы в этом убедиться, — он каким-то образом умудряется казаться транспарентным и отсутствующим, даже когда улыбается или отвечает на вопрос, тщательно подбирая слова.

Гидеон Дрейк не подлежит классификации ни в первый день встречи, ни через три месяца, хотя живет с ним в одной комнате, спит на расстоянии вытянутой руки и...
ну, преимущественно, на этом и все, потому что Гидеон спит в любое свободное время и с большим трудом отрывает голову от подушки, когда его присутствие на лекциях в НУМИ становится совсем уж тяжело игнорировать. Истошно орущий будильник в конце концов задалбывает Нико настолько, что он заставляет кровать под Дрейком выгнуться дугой и резко распрямиться обратно, скидывая его на пол.

— Прости, — пожимает плечами Гидеон, осоловело моргая.
Нико тяжело вздыхает и встает, чтобы проводить придурка до кампуса, а потом вместе с ним поймать профессора у дверей закрытой аудитории.

(спустя пару минут ожидания они садятся на ступеньки, и голова дрейка почти сразу оказывается на его плече; нико прислушивается к чужому ровному дыханию и обещает себе, что если он обслюнявит ему рубашку, то... ну...)
(неважно)

Когда Мила — Мира? отсюда знак вопроса ему точно не убрать — прижимается лбом к его груди, Нико думает, что
нет
стоп
ладно, это смешно, и в конце концов, он думает о Гидеоне не потому что, ну, думает всерьез — а просто потому что
...неважно

Короче, на его месте могла быть и Роудс, вот в чем дело.
Но тогда это было бы не так смешно.
(нико тяжело вздыхает, потому что за ассоциативный ряд пинает себя ее интонациями)

Уже вернувшись, он падает в постель и моментально проваливается в дрему, где нет ни Милы, ни Миры, ни Роудс с ее челкой, которая настолько ужасна, что заслуживает зваться отдельным персонажем.
Зато там есть Дрейк, и Нико вдруг на удивление отчетливо-трезво осознает, что во-первых он действительно спит
а во-вторых, Гидеона здесь быть не должно.

Полуявь напоминает о себе неудобной позой — он чувствует затекшее запястье, — и скомканной под ним простыней. Варона хмурится, отчаянно сопротивляясь тому, чтобы окончательно просыпаться, но вне привычной физической действительности сориентироваться не так-то просто. Подсознательное не входит в число его сильных сторон.
Сознательное, если честно, тоже.

Последнее, что он успевает заметить, прежде чем вздрогнуть и открыть глаза в полумраке их общей спальни — искреннее удивление на лице Гидеона.

Это же удивление сохраняется и тогда, когда Нико поворачивает голову, чтобы встретиться с Дрейком взглядом.

— Ты...

(дальше он пока не придумал)

Кто-то выкрикивает неизвестные имена, скандируя в голос, что оным нужно быть услышанными, что оные важно, оные хоть что-то, и не суть для кого, зачем, пусть вскользь смысла, пусть вовсе без такового. Кто-то рвёт бумагу жирным грифелем, чтобы кто-то услышал-увидел, и за неимением стержня внутри молчал, давил пальцем в электронный знак, помеченный крестом. Не закрыть, продолжить, кога крест не останавливает круговорот абсурда, а вспыхивает направленным триггером, насквозь пропитанным керосином. Кто-то слишком громкий на глаза, когда кто-то, наоборот ждёт осмысленной тишины, стоя лицом к стене и заслушиваясь множественным хором застёгнутых затворов. Кто-то пестрит поверх черты, чтобы крепче вцепиться в кромку раскинутого внимания, упиваясь надеждой не кануть под натиском личных скелетов. Кто-то постоянно пытается в попытки не о чём, никак, ничто, лишь бы что-то куда угодно, не молчать, рвать на обглоданной голове пробник улыбки. Эффект усиливается подобно реакции токсинов, чума ширится, выблёвывая больше пор: и то шёпотом, то криком закручивается набат с повторяющимся «кто-то-кто-то». Стабильно. Без остановки. Кто-то вопит, кто-то слушает, кто-то бьёт, кто-то закрывает глаза, кто-то горит, кто-то смеется. Пока кто-то ждёт.

Когда-то, Фрэнк курил, раз, хотя нет. В прифронтовой, за тёртой пленкой засаленного тента, его как-то угостил солдат, сослуживец. Ноги бойца, до основания пояса посекло осколками во время кассетной бомбардировки поселения, и тот, лёжа в углу временного укрытия, тихо смеялся рассказывая анекдот о бармене, тот самый, из фильма, когда клиент заключил сделку с барменом, что струёй мочи попадёт прямиком в бокал. Парень смеялся, легко так, просто, отхаркивая утробные хрипы, будто под шкуру зашили крошечный дизельный генератор времён сороковых. Измазанный собственной кровью и кровью гражданских, чью деревню накрыло «огнём поддержки», солдат не без труда вытащил из-за пазухи потёртый временем портсигар, на внутренней стороне крышки которого была приклеена фотография какой-то певички. Он ещё шутил как-то, что когда закончится контракт, вернётся домой, найдёт эту девицу и сделает предложение, после: купит дом в Канаде, и после долгих дней страстной любви, запланирует дюжину ребятишек. Ком в горле Фрэнка рос медленно, ведь знал, как будет дальше. После анекдота о бармене, после мыслях о будущем, раненный солдат предложил закурить прежде, чем полевой волшебник «быстро поставит на ноги». Жест: принять из дрожащей руки сигарету, и… уже самостоятельно вложить в портсигар. Стальная память с личным званием и группой крови, гордо хранится в армейском ящике, среди всех тех, кого уберечь не удалось. А портсигар, будто было в нём нечто особенное, всегда оставался при Фрэнке. Когда нутро выжирало роем червей, Касл доставал из крошечной коробки папиросу, прикусывал пересохшими губами фильтр, и молча вытравливая вездесущую дрянь из башки, просто молчал, вспоминая мечты солдата, который до самого конца продолжал любить жизнь, без страха, упрёка, не виня никого. Пока однажды, что-то не изменилось.

Не так. Глаза не тянут за мёртвым кряжем, не кроют вниманием пустоту, если в таковой не слышно дыхания, если не колотит дробями закованное под замок собственных бесов сердце. Ничего не меняется просто по веянию масштабных перемен, вызванных ходом времени. Человек – непостоянная величина, переменная, которую нельзя просчитать, продумать, человек есть инструмент, многофункциональный, коему даже в пассивном состоянии отведена роль фитиля и пороха, ключа и замка зажигания, стартового толчка и прорыва на финише. Люди меняют людей. Не великий замысел, не религиозно-политический пресс или технически-природный фактор, нет. Всё просто, и в одночасье дробит сложностью: ведь по природе своей, продукт беспристрастной эволюции, никогда не фокусирует единую точку координат, не удерживает стабильное равновесие, ведь тогда… ничего не происходит. В вакууме равнодушия, искра жизни тлеет, ведь никто не говорит, никто не слушает, ничто не движет в плюс, ничто не тянет в минус. Проклятая формула «кто-то-кто-то» срабатывает по-умолчанию, и нет, вселенная не изрыгает собственное нутро наизнанку, чтобы переродиться из твари в бархатную бабочку, но реальность реагирует, пульсирует, выдаёт нужный ключ, как подсказу из шоу с карликами и головоломками. Бреет мысли осечкой, оставляя на дне осадок из «если» и «может быть», чтобы кто-то услышал, даже если никто не звал. Или звал? Сминаясь клочком бумаги, разверзаясь взорванным криком боли не физической, и снаружи, за стенами родного-чужого дома-тюрьмы, однажды закричать шепотом, в глаза того, кто со смертью на равных.

Фрэнк слушал. Впервые за долгое время. Фрэнк учился слушать, или больше слышать, чтобы у самого себя вымолить прощение на час. Чтобы наконец, поставив на паузу жажду рубить головы, однажды, хотя бы мгновением, прервать порочный круг, закрыть дверь на засов и… по-настоящему попробовать изменить курс, где ориентиром станет чужая звезда, которой стоит жить, которой нужно и важно жить, из которой придётся тащить грязь клещами, и растирая по слогам, строить заново. Касл не умел строить. Разрушение, как истинное кредо закостенелого чучела, на опаленной коре которого железные псы оставили сотни укусов. Он научится, придётся учиться. Либо грош цена случаю и воле шлюховатой судьбы, столкнувшей предвестника бури и шанс, с глазами цвета забытой весны. Научится.

Чужие ошибки лечатся признанием собственных.

[indent] нет ничего лучше историй в лагере. в пути у них постоянно слишком много моментов, за которыми нужно наблюдать и учитывать. какой-нибудь опасный неврон может вылезти абсолютно внезапно, сбивая с мысли и не оставляя места для задушевных бесед. часто обменивались важной информацией, наблюдениями; или шутками, от которых веяло каким-нибудь загробным юмором. версо привык ходить мимо останков бывших экспедиций, версо старается убеждать себя, что их безжизненные тела не трогают его сердце. но версо с печалью наблюдает, как весь этот постоянный нерадостный пейзаж разрушений и смерти становится чем-то привычным и для его новых друзей. словно у них есть выбор — словно хотя бы у кого-нибудь из них имеется выбор.

в лагере можно вспомнить всякое. например, как побывал на одном острове, где встретился со странным невроном. похожее на какое-то насекомое, разговаривающее, но еще ядовитое и агрессивное. встреча с ним убила одну из экспедиций, а еще убила самого версо. с последней фразы тихо позлорадствовал моноко — вот будь он там, он бы ему навалял. версо только хмыкает и пока разговор переходит в русло, кто кому бы навалял, он перестает следить за люнэ. последняя затихает и пройдет еще некоторое время, прежде чем версо научит распознавать такую тишину не предвещающей ничего хорошего.

[indent] — где я наткнулся на того ядовитого говорящего неврона? ммм, к западу отсюда есть остр....стоп, ты хочешь туда пойти? это безумие.

[indent] — боишься, что она ему наваляет, а ты не смог? — хмыкает недалеко моноко.

все снова сводится к шуткам. им поддерживает даже маэль, что пребывала под влиянием тяжелой ноши своей потери. но, перерыыв в диалоге совсем не значил окончание вопроса. люнэ к нему вернулась и была настойчива в своем стремлении изучить жуткую тварь. версо даже пожалел о своем рассказе.

[indent] — что...я не лгу! — он выплевывает это скрещивая руки на груди в почти защитном жесте. версо приходилось многое утаивать, но подобные рассказы точно не были частью всего хитросплетения недомолвок. — если бы я лгал, то приврал, что неврон пал от моей руки с одного удара. — невесело хмыкнул. возможно, в следующий раз он будет умнее и именно так поступит. тогда никакие участники экспедиции не будут рваться на верную смерть. хотя, они и так к ней рвутся. у смерти есть имя, у смерти есть короткий запас терпения и большая вероятность, что он придет и просто сотрет их всех. но, видимо, из-за маэль ренуар в кои-то веки проявил некоторое ... терпение. версо не видел в этом ничего хорошего, но и повлиять на ситуацию никак не мог. только стараться вести экспедицию вперед к монолиту. к ней.

он все-таки дал добро на короткую вылазку. взял с собой только люнэ — сиэль осталась опекать маэль, а моноко будет на подхвате. в путь помог только эскье постоянно приговаривающий, что совместные приключения — лучшее, что только можно! и что, пока версо не ворчит и не занудствует, то с ним гулять одно удовольствие. версо это все слушал с мрачным видом, но и отступать было некуда. он просто старался сделать так, чтобы его новая компания не погибла через неделю после их знакомства. бывали и такие случаи. вдруг у них получится сделать так, чтобы новых застывших трупов героев экспедиции не появлялось на дороге к монолиту?

[indent] — остров кажется безобидным, но будь осмотрительна. неврон где-то там и хитрый. что ты вообще хочешь у него спросить? думаешь, он даст интервью? — версо трудно не опускаться до подобных комментариев. он во всю готов к предстоящему сражению, хотя его неврон волновать и не должен. версо в любом случае воскреснет, а вот если с люнэ что-нибудь случится, то маэль подобного не вынесет. с нее хватит и густава. а версо все равно очень хотелось, чтобы у маэль было меньше причин для печали — хотя бы чуть-чуть.

ескье остается ждать их у берегов, а версо достает клинки уже сейчас. тварь могла вылезти в любой момент. но, пока остров казался очень даже приятным — много зелени. последнее даже несколько непривычно после снежных гор станции. они вообще-то должны двигаться к старому городу, а не делать круг и искать новых проблем.

версо умалчивает немного, что когда-то давно он самолично и по собственной инициативе привел экспедицию к неврону. он считал, что передышка на острове в компании разумной, но злой твари, куда безопаснее, нежели ренуар на хвосте. что угодно лучше охотящегося ренуара. считает ли их смерть версо своей виной? и нет, и да. теперь он привел сюда люнэ. молодец, версо, в следующей раз будешь держать рот на замке.

[indent] — что? — он улавливает взгляд люнэ, — давай зайдем с той стороны, там есть постройки. будет полезно, если придется искать укрытия.