горевать - это нормально. тащить за собой шлейф бесконечной темной ткани, покрывающей голову и застилающей глаза. это обычное состояние, когда ты резко лишаешься чего-то. жизнь переворачивается, сразу становится неполноценной и какой-то другой. как будто все вокруг симуляция. игра, в которую ты проиграл и теперь на экране красуется надпись «потрачено». тебе придется переродиться, скорее всего понадобится откатиться до какой-то другой точки, где ты сохранился в более здравом и адекватном состоянии. иногда придется начать заново, если ты выживаешь на режиме хардкор.

жизнь юты была на базовом уровне для новичков. все, как у всех. драки в школе, непринятие близких, единственная подруга, светлые воспоминания из детства. во все это не вписывалась только автомобильная авария, которая в лучших традициях драмы перевернула жизнь с ног на голову. а затем посыпались проклятия. маленький мальчик не знал, куда деть свою боль, что сделать со своей силой, переполнялся эмоциями сверх краев и просто кричал. никогда не знаешь, чем обернется сила слова, особенно если ты маг.

он крутит кольцо на пальце - это нервное, помогает справиться с тревогой и вызвать в голове желанную пустоту, защищающую от круговорота мыслей. а еще напоминает об обещании, о смысле жизни, об отношении к ней. камушек поблескивает на свету, несмотря на то, что это обычная стекляшка. интересно, откуда рика его достала? наверное, из какого-нибудь автомата или оно шло в подарок к какой-нибудь шоколадке. да и это не важно по сути, потому что ценность его измерялась не в каратах и сопротивляемости давлению и даже не выгравированной пробой. самым главным оставалось тепло, которое переливалось по телу, скапливаясь где-то в грудине, где по мнению многих трепыхалась душа. стоит пару раз покрутить кольцо и становится спокойно и хорошо.

оккоцу редко бывает дома, его все чаще отправляют на какие-то задания или стажировки. зачастую он делает это один, то ли ему так проще, то ли верхушка считает, что рика опасна для товарищей и лучше уж юный маг поднапряжется и затащит в соло, чем потом иери будет собирать по кусочкам сокурсников. юта подобные мысли в голову не берет, ему все равно, он больше делает, чем думает, поэтому что бесконечная паутина тревожных мыслей может заставить застрять в ней надолго, увязнуть и выкарабкиваться потом придется все равно самому.

дни отдыха для юты были редкостью, но он все равно предпочитал проводить их в школе. тренировки с маки или обед с инумаки были для него лучшим времяпрепровождением, качественным и удобным. слишком много времени он провел в одиночестве. нет, не так, он никогда не был один. просто он мало был с людьми, живыми, добрыми, близкими. для юты его друзья заменили семью, хоть он и не знал, как именно стоит с ними себя вести, поэтому всегда сохранял уважительное и доброжелательное отношение. не зазнаваться было тяжело - факт, но выскочек никто не любит, даже если они по фактам являются охуительными.

тычок в плечо и тупая просьба. на улице, под палящим солнцем. это хакари кинджи. столь быдловатое отношение было для юты не в новинку, он имеет привычку за всеми наблюдать и делать выводы. зачастую в голове, откладывая закладки в ящички мысленной картотеки. вслух он ничего не говорит, кротко кивает головой и натянуто улыбается, стараясь не выдать мимикой лица что-то неприятное.

- а? - делает вид, что не расслышал, поднимает утяжеленный темными мешками под глазами взгляд и смотрит на знакомую рожу, - я не хочу кофе, спасибо за предложение, - прикидывается то ли аутистом, то ли богом сарказма, пока не решил.

- тебя снова выгнали из клуба с автоматами? - зачем-то ляпает, не подумав, поздно клацает зубами по языку, когда уже какая-то гадость изо рта выскакивает.

придется теперь разгребать.

Крыло-C было покрыто мраком: в офисе, с узким пространством между столами, едва виднелся луч света от забытой кем-то на ночь лампе. Жюдит осторожно выключила ее — с негромким щелком. Ей нравилось приходить пораньше — аккуратно осматривать листья цветов, цокать языком, поливая живые и проводя дольше времени с теми, которым требовалось больше заботы. Жюдит не верила, что их нужно выбрасывать, вместо этого тщательно пытаясь подбирать лечение. К любому можно было найти свой язык — и в это она верила больше. Иногда — необходимость прийти в офис объяснялась желанием попасть туда до патруля.

И цветы — были тем, на что попадал ее взгляд, и возле чего она неизбежно задерживалась, осматривая и хмурясь, прежде чем сделать вывод или вмешаться в ситуацию.

Она знала, что кроме нее, кто-то еще выполнял эту работу, и это всегда заставляло ее улыбнуться, украдкой оглядывая офис. Пускай она и была детективом, но ей нравилась эта загадка, она оставляла после себя приятное ощущение и заставляла улыбнуться, когда она замечала влажную почву у растений или капли воды возле лейки, что укромно стояла в углу. Некоторые вещи — лучше оставлять загадкой, чтобы они не потеряли свой шарм.

Снимая шарф, Жюдит аккуратно присела на свое место, отодвигая стул и включая собственную лампу. До официальных часов работы — оставалось некоторое время, и ей его хотелось потратить на разбор почты, что возвышалась поверх столов, угрожая упасть  большой лавиной. Хорошо, что это пока была стопка. Компанию ей составляло тихое гудение приборов: телефон мигал лампой — и Жюдит могла услышать в отдалении шум из диспетчерской.

Кажется, кто-то разворачивал батончик, негромко шумя фольгой. Было еще там — и гудение связи, пока — без ответов. Жюдит отвернула голову, слушая, как на гудок раздался хриплый голос диспетчера. После этого — она вернулась к почте, сортируя ее по стопкам. Что-то могло подождать, что-то — имело конкретного адресата. Что-то — и вовсе было рекламой. На последнем, она едва задержала внимание, задумчиво пробегая по строкам, выделяя нужное — но все же тяжело вздыхая и отправляя это на переработку. Не стоило терять бумагу зря.

Стопка писем Жану — была выше всего, и это стало причиной нового вздоха. Но, как ей казалось, там не было ничего серьезного, что требовало его срочного внимания. Пару писем — для Гарри, и еще несколько — Киму. Лейтенант Кицураги нравился ей своим вниманием и тем, как он осторожно осматривал что-то, прежде чем сделать вывод. Или как на его лбу проявлялись морщинки, когда он задумывался. Ей казалось, что он был идеальным дополнением участка, сняв некоторое напряжение со всех его работников и разгрузив их всех в плане рабочей нагрузки.

Одна открытка — заставила Жюдит нахмуриться. Для начала — она внимательно всмотрелась, но в итоге еще больше озадачилась, переворачивая открытку. Чужой почерк казался незнакомым и она подставила ладонь под щеку, всматриваясь в прямые буквы с легким наклоном. Это вызывало подозрение. Получателем значился Капитан Прайс, на обратной стороне также было приклеено несколько марок — и одна из них — показалась Жюдит знакомой. На лицевой стороне была изображена старая модель мотокареты — такие были распространены еще в ее молодости — на фоне парка с деревьями — и здания. Без лупы, разглядеть его вывеску было сложно. Но Жюди была практически на сто процентов уверена, что открытка имела значение, и это вызвало в ней волну беспокойства. Ее она отложила в сторону, и почувствовала, как обжигает мысль — надо было надеть перчатки, прежде чем оставить на улике свои отпечатки. Может, это бы дало им личность отправителя.

Жюдит подождала, пока участок начал наполняться людьми. Честер и Мак — ворвались в помещение почти одновременно, Честер о чем-то оживленно рассказывал, яро жестикулируя — она не стала прислушиваться к их разговору. Лейтенант Кицураги — пришел вовремя, вежливо поздоровавшись со всеми: они обменялись улыбку и кивком. Её саму ждал патруль, но что-то подсказывало, что сегодня он может и подождать. Жюдит подержала в голове мысль, что нужно попросить о замене. За Жаном — она посмотрела украдкой, с улыбкой поприветствовав его на расстоянии и немного проследив взглядом его путь. После этого — она наконец забрала чашку кофе и вернулась к своему столу.

Выждав некоторое время, Жюдит подошла к Жану, указывая на почту и аккуратно ставя чашку кофе, от которой шел тонкой струйкой пар. Кружка была горячей, но не обжигающей.

— Я разобрала сегодня утром почту за последних пару недель, но тут ничего важного — в основном официальные письма, которые могут и подождать,  — Жюдит едва улыбнулась краем губ, наблюдая за тем, как Жан пытался обустроиться и влиться в рутину. — Я приготовила кофе, должен быть горячим, — она и сама уже успела немного отпить свой кофе, прежде чем направиться к Жану. Она показала открытку, но перед этим — осмотрительно надев перчатки. — Она пришла несколько дней назад, получателем числится капитан Пирс, адресат же... — Жюдит задумалась, как это лучше назвать и дала возможность Жану ознакомиться с уликой самому. — Я думаю, лучше спросить его об этом, — она понизила голос, дав Жану время подумать.

Боре одиноко в Вене, немецкий — ему совершенно чужой. Казалось бы, можно говорить на английском, который у него кстати вполне неплохой, но Меткин чаще всего стесняется, здесь — все не то, другое, неправильное и сердце стучит, рвется обратно в Москву, в Большой. «Зачем он сюда приехал?» — господин Рихард Шальк, главный хореограф, ровно через два месяца после того, как начал ставить с ним «Лебединое озеро» ловит нехилый, почти смертельный, сердечный приступ и сверху срочно ищут ему замену.

Тоже русский. В дорогом, черном костюмчике. Но в отличие от Борички его вроде ничего и нихуя, никогда не пугает, отныне со сцены он лихо вещает, что с ним труппа «Венской государственной оперы» станет еще быстрей, выше, сильней. Получит свои лучшие, самые прекрасные балеты. Серьезно? Серьезно, да, я правда Вам обещаю. И просто нельзя противостоять, инстинктивно не купиться на эту его хищную, льющуюся через край харизму.

Александр Брянцев. О нем в интернете было много всего и не совсем приличного. Что-то там про Лондон и театральную школу, балет, травму и наркотики. Очень хорошие отзывы на спектакли и скандалы, снова скандалы, отзвуки неприличных, матерных сплетен, которые, впрочем, в театральном мире ходят почти обо всех.

Меткин внимательно и исподлобья разглядывал его, стоящего на сцене, такого высокого и уверенного. Улыбался. Приятно и даже чересчур сладко удивился, когда тот потом неожиданно подписался на него в инстаграме. Поставил пару лайков, прислал ироничный огонёчек в ответ на очередную сториз из зала. Его парень, Ханс, сонно морщится и спрашивает, чего это Боря там так хихикает? «Ничего, ничего, я просто так» — он воровато выключает мерцающий в темноте телефон. Фатал блять эрор, лебедь попал в поле зрения хищника. Правда бедный Меткин еще об этом не знает.

Самое начало сезона, он немного удивлен, когда его просят зайти к главному хореографу. Не продлят контракт? Но у Бори он железно заключен на два года. Хочет отослать обратно в Россию, куда иногда так хочется? Вежливо кивнуть секретарше, при этом мельком увидеть собственное чернявое и напряженное отражение в переливающейся табличке на двери, где красиво выгравировано: «A. D. Bryantsev».

— Добрый день, — ему приятно, что они сразу говорят на родном и не забытом, однако не очень понятно это сильное, совершенно неприкрытое воодушевление Брянцева. В это же время его энергия импонируют Боре. Он как-то сразу начинает отражать это, словно маленькое зеркальце ловит и затем долго не отпускает солнечного зайчика. Улыбаться.  — Вовремя? Мне сказали зайти, а время не назвали... Извините.

Они на «вы» или «ты»? Вроде бы последнее. Меткин осторожно жмет руку, которая внезапно оказывается мельче и изящней его собственных лапищ. Оглядывает кабинет, который особо не изменился со времен, когда тут еще был господин Шальк.

— Можно я сяду, да? — это неприлично, но он не может оторваться и не смотреть Брянцеву в глаза, прямо в лицо, да. Словно бы они на самом деле знакомы с Сашей очень давно и все это время не виделись, невозможно скучали, нет, даже изголодались друг по другу. И именно поэтому сейчас так важно уловить мельчайший нюанс его мимики, микроэмоцию, поворот головы и затаенные нотки чего-либо в голосе. — У тебя смешная инста, как тебе Вена?

И вот Боря поплыл, неуловимо и неизбежно. Что-то такое несет.

В начале дай ему радость. По образу Господа создай для вас двоих свой собственный райский сад. Огромная, неуклюжая клетка, куда однажды – скорее всего по ошибке — залетела райская птичка постепенно преображается в лучшую сторону. Отто терпеливо клеит обои, нанимает рабочих, чтобы сделать ремонт, потом покупает мебель, обставляя до этого совершенно пустые комнаты. Медленно, но верно вытравливает из своего дома тот самый паскудный запах псины, вишневого пива, одиночества, чтобы в итоге здесь пахло только им одним. Йесси. Этими его чудесными волосами, светлой – пресветлой макушкой, самой белой в мире кожей, слегка подернутой на плечах россыпью пестрых веснушек. Кажется, что он и сам не знает, как необычайно, неприлично пронзителен и красив, завернутый в молочные, дорогие простыни по утрам. Фарфор с аукциона, доставка из ресторанов. Все только для него, для него одного.

В начале дай ему удовольствие, послушание, поклонение, мнимую робость. Отто наклоняется, старательно и неторопливо завязывает шнурки на его блестящих, дорогих ботинках. Жесткие, хваткие лапищи при этом сжимают, почти полностью обхватывают его аристократические, тонкие щиколотки. Йесси в ответ заливисто и победно смеется, просит его отпустить, ведь он же опаздывает. Но Сильверберг серьезен, как никогда в жизни. Темные, упорные глаза, взгляд снизу вверх, ему требуется усилие над собой, чтобы разжать свои чертовы пальцы. Чтобы просто так взять и отпустить его, да.

В начале дай ему боль, которую вы оба так любите, однажды воспели; которая в конце точно принесет наслаждение. Есть в этом что-то животное, низкое, странное, очень больное, когда он по-медвежьи сгребает Йеспера в охапку, тянет на себя, постепенно вжимая это маленькое, слабое и одновременно опасное в кафель ванной. Нащупывает губами мокрый затылок, рукой – его член, шум воды в ванной слишком быстро стирает условную призрачную грань между ними. Йесси хрипло говорит, что не надо, но Отто знает, что нужно делать в точности наоборот; Сильвербег дышит, жадно и гадко дышит ему в плечо. Сделать красивое – выгибающимся, стонущим. Сделать красивое – своим, высечь из него огонь, сгореть в этом костре самому.
Они оба торопятся с проникновением, хотя в начале это всегда так жестко, узко, невыносимо. И Отто кажется, что он останется здесь совсем мертвый и каменный, если не почувствует Йесси прямо сейчас. Он его живая вода, собственная жар – птица, кусочек сердца, которое он заново обрел. «Ты мой, ты мой, чувствуешь?» — потом он почти насильно разворачивает его к себе, поспешно целует эти сухие, обкусанные до крови и голого мяса губы, всматривается в молчаливого, тихого, прижимает к себе, заставляя клясться, что Отто у него единственный.

И какой же он в этот момент точеный, острый, просто умереть хочется.

В начале дай ему все, никогда не давай уйти. Пусть он забудется, не заметит твои голодные глаза, неотступно следящие за ним. Кто же знал, что его дела в кино пойдут настолько хорошо? Кто же знал, что он не будет вечно ждать тебя дома со смен в больнице?

О чем он думает, лежа рядом с тобой, обнимая тебя, думая, что ты уже спишь?

А вдруг кто-то опять отнимет у тебя Йеспера? Найдется кто-то лучше тебя, а ведь таких слишком много.

От этой мысли становится страшно. И Отто снова и снова глушит, топит ее в беспорядочным, страстных занятиях любовью, забирается пальцами в волосы Йеспера, чуть тянет его на себя, чтобы открылся тонкий, порочный рот, чтобы затем слизнуть, украсть капельку его бессмертной души, вдохнуть чужое дыхание.

— Ты совсем перестал спать, — он гладит его по голове, всматривается в лицо, попутно и незаметно пытаясь справится с угрозой их неминуемого расставания.  —  Ничего не ешь, только пьешь кофе. Так нельзя, это плохо кончится. Хочешь я одену тебя, а потом отвезу на студию? Или скажу им, что ты заболел? И ты останешься дома со мной.